Котёнок

Со временем забываешь, что такое, когда ломаются кости и рвутся органы, как может болеть тело целиком и все его части по отдельности. Когда сил терпеть уже нет, и боль заполняет каждую клеточку твоего организма, приходит, не знаю, как сказать, глупое смирение, что ли, а потом приходит понимание, что это — КОНЕЦ! И надежда ни хрена не спасает. Ты просто держишься, сам не зная за что, и просто уходишь туда, где тебя не могут достать… в свой мир. Остальное они всё равно заберут. Вода была ужасно горячая — настоящий кипяток. Я дёрнулся, но прикован я был надёжно, так что просто завыл от боли. Кто сказал, что если человек теряет сознание от побоев, его надо откачивать холодной водой? И кипяток сойдёт! Усатый мент снова уставился на меня: рожа красными пятнами пошла, слюнями брызгает, рукава вон закатал, чтоб удобнее было. И говорит чего-то, а я всё равно не слышу! Только рот его двигается, кажется, я улыбаюсь и чувствую, что кровь прямо булькает изо рта. Хм, странно, она ещё не кончилась? Я ж вроде вон — весь пол ею заляпал. Мент видит, что я улыбаюсь и бьёт меня наотмашь, башка дёргается, ладно хоть сознание не теряю. Второй мусор уже сидит за столом и что-то втолковывает усатому, я приваливаюсь к стенке и закрываю глаза, точнее правый, левый, блядь, заплыл совсем. Когда меня заковали в наручники прямо у больницы, я не ожидал этого. Совсем не ожидал. Да это были менты, и да прямо с «понятыми», они тут же нашли в моём рюкзаке пакет с «порошочком», а дальше поездка в отделение и допрос. Бля, это как будто в другой жизни было! Не знаю сколько я здесь, но допрос всё ещё идёт. То, что я несовершеннолетний, моих мучителей по ходу нисколько не волновало, хотя паспорта-то у меня с собой не было, но в рюкзаке-то лежали школьные принадлежности. Плевать, я сказал только имя-фамилию, адрес, а о порошке ничего не знаю. Не поверили! А там ведь, на беглый взгляд, чуть ли не двести грамм было. А это вроде особо крупный размер. Ну, не сдавать же мне Андрея! Он сейчас лежит в хорошей палате отдыхает, я рад этому. Как представлю, что он мог оказаться на моём месте — мороз по коже. А он ведь — дурачок, из-за меня наглотался таблеток, да чего уж, я сам — дурак! Менты сначала просто спрашивали, ну, с подзатыльниками, потом уже серьёзней с разбитым носом и порванным ухом, я же заладил, как попугай: «Не моё — подкинули». Потом уже очень серьёзно — руки в браслетах к трубе и понеслось! Усатый вон аж все костяшки об меня ободрал, и зубов я, кстати, из-за него не досчитываю, хотя язык во рту двигается, ну, очень вяло, распух. Второй, который сейчас за столом сидит, сначала добренького строил из себя, ну конечно: добрый полицейский — злой полицейский. Знаем — проходили. — Вот не понимаю я твоего упрямства, пацан! Чё выебываешься? Дай показания. Скажи на протокол, что барыжил герычем в школе по указке Молота. — Не знаю я никакого Молота! — постанывал я, когда очередной раз дубинка прилетала мне в бок. — Он же Вознесенский Александр Александрович. Или подтверди, что это была твоя самодеятельность и ты просто таскал героин из его дома. А дома ведь у него много дури! — Пошли вы. Но его видимо тоже достало моё повторение — мать учения. И он, не выдержав, впечатал мне форменным ботинком в печень, вот тогда я увидел искры из глаз. А потом по почкам, по селезёнке, хорошо хоть устал и дальше так, для профилактики, дубинкой бил. Третий, высокий такой с лысиной и седым венчиком волос вокруг неё — подпол, кажется, только время от времени указания давал и курил. Я надеялся, что скоро они ко мне интерес потеряют, но они не теряли. А я на время уходил… Туда, где океан и солёные брызги, и ласковое солнце, и Андрюха — мой Мажорчик. Но меня всегда выдёргивали оттуда, я даже слышал обрывки фраз. — Не сходится… Молот, хранящий дома героин… У него ОПГ целая, а торгует пацан? По хуй, пускай на него показания даст! … Я его засажу… Мне же на него наводку дали! Но потом главному это надоело, он сел передо мной, затянулся так и вдруг прямо воткнул сигарету мне в лицо и диким голосом заорал: — Говори, сука ёбаная, ублюдок недоношенный, где взял наркоту? Кто, блядь, поставляет её в школу? Говори тварь! Я кричал, вырывался, скулил, но ничего не происходило. Если говорить о боли, то болело всё, что могло болеть, я не видел себя в зеркало, но чувствовал, что совсем всё плохо, и только одно помогало мне. Только то, что во время забытья, я видел своего Мажорчика, и он, он мне улыбался. — Говори, сучёныш! Два, блядь, случая за день! За день! В одной школе! Мысли о смерти, конечно, приходили в мою глупую голову, но сам я уже ничего не мог, а молить о смерти, не моё. Одни и те же вопросы, одни и те же ответы. Мозг давно перестал думать и соображать, только распухший язык, еле ворочаясь, повторял одну и ту же фразу. И мучители дрогнули, точнее им, наверное, всё настопиздело в конец, лысый подпол достал пистолет, упёр его мне в лицо и скалясь произнёс: — Последний шанс! Ну? Глядя в чёрное жерло ствола, я понял, что вот и всё, но страх врывавшийся прямо под череп, хоть и пугал до усрачки, не мог справиться с одним. С тем, что МОЙ человечек в порядке, что он будет жить и что у него всё будет хорошо. Отец о нём позаботится! А ради такого можно и умереть! Собираюсь со всеми силами, выплёвываю кровь мусору на ботинки, и посылая взгляд ненависти в него с трудом произношу: — А, а мне, мне всё равно умирать, так что… делай сам свою работу, говнюк! Бах! Выстрел. Я закрыл глаза и уже думал, что умер, а эта тварь над головой выстрелила, а потом горячий ствол мне в лобешник упёр, я завыл опять, а он посмотрел так пристально на меня и сказал: — Ну, сучонок! И снова удар, прямой в голову, самый простой, но я отключился. Первое, что было — это свет, но не такой, как говорят, что свет в конце тоннеля. Было просто нереально светло и на этот свет можно было спокойно смотреть, он не резал глаза. Я шёл по какому-то зданию, очень похожему на наш городской вокзал, но вокруг не было ни души. Ни людей, ни поездов, и всё какое-то белоснежно-белое, но не как в больницах, а приятный такой цвет. И вот впереди я увидел фигуру. Это был человек. Старик. На вид лет семидесяти или старше, одет в какие-то белые одежды. — Извините, — говорю, — не подскажите, где я? — А это зависит от тебя, Костя! Где бы ты хотел быть? — Вы знаете моё имя? — немного опешил я. — Я всё про тебя знаю! — Погодите… — я начинаю соображать. — Я умер?! — спрашиваю я у него. — А ты считаешь себя мёртвым? — Я, я уже сам не знаю! — А ты хочешь умереть? — Вряд ли. Да и от меня это, наверное, не зависит. — А ты разберись в себе. Есть ли то ради, чего ты бы хотел жить? И жил ли ты ради этого? — Есть человек, — говорю я, — люблю я его больше всего на свете! И если я умер, то хотелось бы, чтобы он жил долго и счастливо и всё у него было. Чтоб никогда не страдал, не знал горя, и чтоб встретился ему человек, который его полюбит! — А он? Он любит тебя? — Честно? Вот не знаю! С ним бывает сложно и иногда невозможно. Иногда он — сволочь, наркоман, зажравшийся гад… Но мне это сейчас и не важно. Если я к нему не вернусь, если мы не будем вместе, пусть у него всё будет хорошо! Чтоб ему встретился человек, который будет любить и заботиться о нём и… и чтоб он улыбался почаще! Знаете, какая у него улыбка? А глаза? Да только ради них мне уже ничего не страшно! Старик улыбнулся и покачал головой. — Любовь — это величайший дар! Но, к сожалению, не всякому это дано. Люди без любви — самые несчастные! А ты, Костя — полюбил. Искренне и чисто от всего сердца. Идём, у тебя теперь будет всё хорошо. Не печалься, твой человек покажет, что любит. И я пошёл за ним. Who can say when the roads meet That love might be in your heart And who can say when the day sleeps If the night keeps all your heart Night keeps all your heart Who can say if your love grows As your heart chose — only time And who can say where the road goes Where the day flows, only time Who knows? Only time