Две части от звезды. Встреча

Вся уверенность Олега пропадает, как только он слышит первый гудок. Он, кажется, даже просыпается от той пелены жадных мыслей, которые его увели настолько далеко от настоящего, что теперь идея позднего звонка по щелчку пальцев становится какой-то сумасшедшей и странной. Его буквально встряхивает, окуная с головой в бушующую, жестокую реальность, где места таким вот выходкам остается критически мало только потому, что людей берет сомнение и страх перед неправильным поступком. И его берет — тоже человек. Паническая мысль о том, что это непозволительный, наглый вход в чужую жизнь, захватывает мужчину на втором гудке, и сердце безвольно пропускает удар. Он снова ловит себя на тех неприятных, тянущих ощущениях внутри от недостатка чего-то важного. От недостатка кого-то важного. И почему-то понимание того, что этой сковывающей боли не было, когда он смотрел на Сашу, когда касался его волос, когда встречал его яркий, наполненный живым восторгом взгляд и, как ребенок, поддавался его лисьей улыбке, приносило только больше волнения и замешательства. Меньшиков не хотел о таком думать не просто потому, что боялся за свою состоятельность как личности, а потому, что мальчишку в подобные вопросы мироощущения, важные самому актеру, впутывать не хотелось. Оно дает тяжелые мысли и неземные надежды на лучшее. А в России обнадеживать жестоко. Олег нахмурился и вышел из гостиной в коридор, не освещенный лампами по прихоти хозяина просторной квартиры; прошел на кухню и замер, как парализованный, услышав гудок номер три — как нечто катализирующее всю его суть, все его отношение к сложившейся ситуации. Как ребенок маленький, право, звонит, даже не зная, что сказать, что выдать Петрову этакого сверхъестественного, чтобы он не подумал, что худрук его идиот полнейший, коим тот себя чувствовал прямо сейчас. Четвертый Меньшиков переносит с трудом. Думает, мол, слышать его не хотят и трубку поднимать не собираются, уже готовится оборвать звонок, как вспоминает, что они и двадцати четырех часов не знакомы с Сашей и что тот, как люди многие в этом городе, незнакомые номера не берет. И злость на себя самого стихает к пятому гудку. Вообще, это странно. Он не волновался, набирая чужие номера, уже как лет двадцать, если не больше, и теперь застал себя за тем, что торопливо вырисовывает узоры на краю клетчатого листочка черной ручкой, которую таскал с собой постоянно то в тайнике пиджака, то в кармане брюк. Всегда что-то записывал, вставлял, правил, зарисовывал, если требовала ситуация, а сейчас просто пытался оправдать свое предательски глупое состояние. Но у него не выходило. Телефон на шестом гудке кладется на стол, терпит еще два, настороженно-длинных, пленяющих, и тухнет. Экран, черт возьми, тухнет, потому что человек по ту сторону взял трубку. Меньшикова как током бьет, когда он это понимает. Он подносит мобильный к уху и слышит усталый голос своего сегодняшнего собеседника. И мир как будто на части распадается, потому что… Как? Ка-а-к такое возможно? Саша, его дикая находка с глазами-океанами, нахальной ухмылочкой и такими изворотами жестов, что ноги подкашиваются от одной фантазии, сейчас оказывает на актера такое сильнейшее давление печали одним только тоном голоса, что тот из-за стола непроизвольно встает и подходит к окну, словно за ним прямо увидит его, руку протянет, поможет хоть чем-то, если получится. «Алло, слушаю», — и слова, ворохом крутившиеся в голове, складываются в единую картину. Хочется расспросить о том, какие впечатления оставил день, рассказать о будущей постановке и заболтать мальчишку до самого утра, чтобы потом ругать его на сцене за несосредоточенность и случайные зевки; но по итогу Олег понимает, что должен говорить совсем не то. В голосе по ту сторону телефонного экрана столько грусти и натянутого спокойствия, что остается только сесть на подоконник, оперевшись спиной о холодное стекло, и тихо так, уверенно спросить: — Я не вовремя, Саш?