Две части от звезды. Встреча

Его нисколько не пугала пауза, наступившая после сказанных слов. Просто потому, что мужчина отчетливо понимал — Саша пропускает каждый полутон, каждый оттенок его далеко не наставительной речи через себя, сквозь сердце, и был осведомлен прекрасно, что на это нужно время. И это время покорно давал. Он был готов ждать возрождения чужого голоса на том конце провода хоть час, если того потребует мальчишка, хоть два, если того потребует ситуция; потому что он его изнутри чув-ство-вал, линии по точкам соединял и вырисовывал в своей голове. Яркие голубые глаза, наполненные жгучим волнением вперемешку с радостью и желанием; путающиеся, взлохмаченные волосы; улыбка — мягкая, но проникающая в подсознание так глубоко, что легче сдохнуть, чем ее вытерпеть стойко, не позволив такой же улыбки в ответ; чувственный голос, в ушах звенящий самыми нежными мелодиями, проникающий прямо в душу и там разыгрывающий величайший моноспектакль в истории человечества. — Я в тебя верю больше, чем в себя самого, Сашка, — негромко произносит Меньшиков, взгляда оторвать от беспрестанно перекликающихся огней за окном не в силах, и пальцы к губам прижимает, потому что слова рвутся с них такие прожженные, такие тяжелые, что лучше оставить их при себе. «Я весь для тебя, видишь ты, Саш — ВЕСЬ», — крутится в голове актера, и сердце каждым своим ударом ставит подпись под этими словами. Даже дышать становится трудно, чтобы это не выглядело как приступ астмы, и потому Олег не дышит почти, отдаваясь новым репликам своего позднего собеседника. Кажется, эта ночь останется в его памяти надолго. Как первая роль или первая любовь. Как первая ночь с человеком, которого ты желал душой и телом. Как первый прыжок с парашютом. Как нечто особенное, проникающее в каждую клеточку тела и остающееся там навсегда, безвозвратно, с жирной точкой в конце предложения. Зиму Меньшиков не любил: он всегда чувствовал ее пробирающий холод, ледяные пальцы, охватывающие запястья, плечи и шею; отравляющие прикосновения к пояснице; грозный ветер, резкими порывами врывающийся под теплый шарф и выбивающий смелость и силу напрочь. Не любил. Не видел в ней ничего прекрасного из того, что Саша в ней нашел. Но слова «не любил» и «не видел» остались в прошлом вместе со своим значением, потому что с каждой произнесенной фразой ощущения меняли градиент. Он видел его там, за окном. Смотрел в зимнюю ночь и понимал с каждой новой секундой все больше: в ней весь Петров есть. Негаснущие до утра фонари — глаза-омуты; темные ветви деревьев, отчаянно спутавшиеся еще в тепле, весной и летом — волосы; блики по стеклам от проезжающих мимо машин и огромных рекламных стендов — улыбка; а этот вот ярчайший, искрящийся снег был самым чувственным голосом. Вот так вот просто. Прямо перед ним. Снова это смиренное, вытоптанное с огромным трудом рядом-но-далеко, снова это недопустимое близко-но-не-для-тебя. Он видел его в этой обжигающей зиме, которая под кожей образовывала узоры-рисунки и горько так, отчаянно сковывала руки, словно привлекая внимание и крича: «Ты мой теперь, тебе некуда спрятаться; люби меня, люби, наслаждайся мной, чувствуй меня, я… не холодная — протяни мне ладонь». — Люблю, кажется. Вот так вот люблю, как ты словами пишешь: по-детски искреннюю и самую-самую теплую. Но как давно такой зимы не было, Саша, как давно! — Меньшиков улыбается сам себе и смеется, ласково, мягко, а потом перекладывает телефон в другую руку и тянется к окну, чтобы открыть, чтобы пустить свежий воздух и позволить ему пробраться под тонкую ткань рубашки. Напомнить себе, что он живой. Что это по-настоящему. — Или не видел ее я, Саш, не замечал. Я много чего не замечал, — он вдруг становится серьезней, но никуда не уходит та нежность, с которой мужчина произносит это вот изумленное «Саш», «Саша», «Сашка» — словно хочет внимание его приковать к себе, словно это его удержать поможет. Словно его отбирают прямо сейчас, и связь по телефону теряется, как в самых глупых романтических фильмах. И пусть связь идеальная, а собеседника никто не крадет, все равно волнительно; все равно хочется схватить, прижать к себе и не отпускать, чтобы целиком и без остатка принадлежал. — Ты мне мир открываешь сейчас заново. Точно ли мне тебя учить, а, Саш? Может, махнемся?