Две части от звезды. Встреча

Внутри как-то странно все напрягается, собирается в огромный, тяжелый ком, который мечется за грудной клеткой и торопится вырваться наружу, но его приходится с каждым жестом, с каждым словом оппонента осаждать, усмирять, не позволяя больше, чем показаться ярким огнем в глазах, так похожим на отражение фонарей вокруг. Меньшиков сдержанно улыбается, крепкую хватку на чужой руке медленно ослабляет. — Какой же ты ребенок, Саш, какой ребенок! — ласково произносит Олег, и ладонь его плавно скользит вверх по чужому плечу, в какое-то быстрое, молниеноное мгновение смещаясь к лицу юноши. Мужчина сам своего порыва до конца уловить не может, но что-то его безумно тянет вытворить нечто запрещенное и глупое. Нечто непохожее на него. Нечто петровское, на которое сам Петров еще, видимо, не готов. Пальцы касаются подбородка, чуть выше, теплая ладонь всей поверхностью ложится на холодную щеку, опаляя своим жаром, и актер оказывается предельно близко — их одежда соприкасается между собой, имитируя тесный, опасный контакт, и если не было бы ее сейчас, Меньшиков бы намеренно пересек еще более глубокую черту личного пространства — и прижимается лбом ко лбу мальчишки, взгляда не позволяя оторвать, дыханием горячим обжигая его щеки и губы, а потом тихо смеется и подушечкой большого пальца гладит возле виска. Он словно и не слышал того, что Сашка сейчас о нем говорил. Как будто не было этих восторженных слов. Он слышал только самые важные фразы, которые смело выхватывало сознание: о том, что понимает; о том, что ближе всех. Б л и ж е. Как важно ему было это знать! — Что же ты со мной делаешь? — мужчина смотрит с лукавой улыбкой, не отстраняясь, и на секунду глаза прикрывает — но лишь на секунду — чтобы в следующую не пострадать от падения сквозь землю. Неловкость перемешивается с чувством полета и комфорта. Ему вот так, прямо здесь, сейчас, возле Саши, существуя с ним почти единым целым, не больно и не страшно. Ему так — жизненноважно. Ему так необходимо. Каждый день, каждый час, каждую минуту. И осознание этого едкое, липкое, обволакивающее слабое на подобные вещи и эмоции сердце. Но во взгляде, который вновь цепляется за берлинскую лазурь глаз напротив, этого нет. В нем только забота — без прелюдий в виде восторга и симпатии. Олег смотрит и молчит, передавая всю свою энергию, все свое тепло и спокойствие за каждое дурное, сумасшедшее действие Саше. Просто потому что хочет, чтобы тот не боялся с ним диалог вести на широкую руку, чтобы мог ляпнуть невпопад, засмеяться, закричать, заплакать. Чтобы тот ему всего себя открыл, чтобы ключики показал от любой шкатулки самых ценных мыслей, чтобы понял, что Меньшиков не оттолкнет и больно не сделает. Разговор без слов ему дарит. Минутный. — На набережную, Саш. Там ведь должно быть очень красиво, — голос хрипловатый, словно мужчина сорвал его в крике, пусть все это время он почти шептал, и медленное, катастрофически тяжелое для Олега «расстояние». Какие-то двадцать сантиметров друг от друга. А потом снисходительная улыбка, иронично приподнятая бровь, заводной, игривый тон: — По коням, вдруг река от твоих огненных слов в мою сторону оттаять вздумает, — и четкий разворот в нужную сторону.