Две части от звезды. Встреча

Взгляд этих голубых глаз надо было не увидеть — прочувствовать, и Меньшиков окунулся в это чувство с головой, желаниям Сашиным ограничения не давая — мгновенно принял эти губы, мягко вжимающиеся в его собственные, ответил на поцелуй без задней мысли, без давления, без требовательности, которой еще будет очень много. Просто позволил себе отдаться столь приятной волне эмоций, которые любые запреты перекрывали и даже не позволяли войти в границы их тесных объятий. Но Петров его за эти границы вытягивает, причем и в прямом, и в переносном смысле — ведет ко входу, у которого они все эти минуты танцевали душевное танго, и Олег не может сопротивляться этой улыбке, этим глазам счастливого ребенка не может дать отпора, сказать стоп, как и самому себе — тянется за мальчишкой послушным псом, забывая на мгновение о том, что на цепи-то никогда и не сидел, и руки, пальцы его холодные сжимает в своих ладонях, придерживая, предотвращая случайные события. Затем отпускает одну, позволяя идти, глядя вперед, и в один момент, когда они проходят арку, понимает, что не сдалась ему эта набережная никаким боком. Нет в ней ничего такого, когда в одном человеке — целый мир! Нет в ней ни красоты, ни романтики, когда вся она в нескольких сантиметрах, в одном шаге. Особенно когда все мысли пропитаны этим человеком когда посвящены ему целиком и без остатка; когда любая параллельная гаснет, едва успев зародиться; когда самые страшные сомнения уходят прочь, уступая место нежности и ласке, с которыми впервые бороться не хочется. И Олег не борется. Пальцы Сашины своими сжимает крепче, в следующую же секунду утягивая его куда-то в сторону, в темноту, окутывающую так же резко и неожиданно, как соленая морская вода, когда тебя накрывает ее волной; и центром этой темноты в один миг становятся глаза Меньшикова, широко открытые, больные внезапно охватившим чувством, которое изнутри щупальцами лезет, которое вынуждает, просит, умоляет дать еще хоть минуту близости. И это же делает сам мужчина, обнимая в неком жесте мольбы за плечи, приближаясь совсем-совсем близко, чтобы прямо в губы терзающий вопрос задать: — А если я не хочу идти? — смотрит серьезно, напряженно, ладонью касается скул, гладит с нажимом, чтобы прочувствовать и чтобы его тоже прочувствовали. Улыбается странно — импульсом, дрожью — и всем телом к Саше жмется, ловя его дыхание губами. Плавно оглаживает пальцами нежную кожу чужой шеи, забирается ими в светлые волосы на затылке и сжимает, не позволяя отстраниться или отвести глаза. Шаг вперед, еще один, еще, и… грубовато вжатая в стену спина Петрова, влажное прикосновение горячих губ к его щеке, затуманенный взгляд, прошедшийся по чертам лица, тяжелый, почти что животный выдох через нос и низкий, хрипловатый бархатный голос: — Я ведь не хочу, — ровно две секунды глаза в глаза, а после них уверенный, а оттого дикий и бесконтрольный поцелуй в самые желанные губы; и руки уже не держат, вновь скользят вниз, к шее, к плечам; пальцы на ощупь находят молнию на пуховике. Он просто хочет его обнять, стать еще б л и ж е, чтобы весь жар своего тела передать, чтобы чужое тепло заполучить. А потому куртка распахивается в стороны, Меньшиков на выдохе отстраняется, лбом ко лбу прислоняясь, в глаза смотрит и руки показательно укладывает поверх Сашиной груди, ладонями скользит ниже, словно каждым прикосновением завоевывая новую территорию на теле парня, а после притягивает к себе, обнимая за талию уже не с той простотой и нежностью, что была раньше. Потому что во взгляде карих глаз, которые стали культом темноты вокруг, искорками дьявольского пламени горел азарт к новым свершениям, новым эмоциям, которыми хотелось наполниться и поделиться одновременно. И актер не видел в этом ничего странного или неправильного, не хотел, не желал видеть, потому что его трясло, лихорадкой пробивало от дыхания чужого, от взглядов, от поцелуев этих дурманящих, злых, необдуманных. Он словно ими хочет обидеть и вместе с этим выпросить прощения. Цепкие пальцы сжимают ткань кофты на пояснице Петрова; Олег не сдерживается, нисколько себя в этом не виня, и снова припадает к раскаленным от поцелуев губам, языком их пошло приоткрывая, чтобы еще одну границу растереть в пух и прах, и проникая глубже не только в физическом контакте, но и в моральном тоже, потому что колотящиеся — от страха ли, от сумасшествия — сердца отчетливо смешались воедино, и биение наконец напомнило механизм общий, поддерживающий друг друга. Наверное, потому обжигающий шепот снова дает о себе знать: — Прошу, останови меня, Саш, — улыбка надрывная, нервная. — Я сам не могу, Сашенька, не получится, понимаешь? — в самые губы, сопровождая короткими, детскими поцелуями. — Видишь, чувствуешь?