Две части от звезды. Встреча

Саша намеренно отворачивается лицом к оконному стеклу и едва ли не прилипает к двери, когда не слышит, не видит, а чувствует на тактильном уровне, что мужчина становится ближе; что жар, исходящий от его тела, словно выжигает на теле юноши замысловатые узоры — новые признаки принадлежности. От этого опасного, искрящегося дуновения потребность вышвырнуть из машины водителя безмерно возрастает с каждой секундой. Ожидание становится мучительным. Но пускай лучше студент будет изводиться от нетерпения, чем позволит неуверенности, принуждающей вернуться к трезвым рассуждениям, заполнять свои нестройные мысли. Не сейчас, только не сейчас. Сейчас он жаждет упиваться искушающим расстоянием между собой и худруком. Жаждет в бесполезных попытках пресекать дрожь во всем теле, пресекать возможность прикоснуться взглядами, пресекать услышать чужое дыхание на своей коже. Потому что, если позволит, подведет нисколько себя — на себя Петрову было наплевать — подведет того, кого меньше всего хотелось разочаровывать. Словно кипятком обрушивается на Сашу до крайности интимное прикосновение, и следом он сквозь сжатые зубы сокрушительно выдыхает, что, разумеется, доносится до слуха Меньшикова. Мальчишку целенаправленно дразнили, а его разрывало изнутри — и ведь не знаешь, что лучше: сойти с ума от невозможности ощутить требуемого или сгинуть, сгореть под провокационными ласками. Петрова трогают едва ощутимо, но прокладывают запретную дорогу с выверенной осторожностью и особенной чуткостью. Студент всем телом вжимается в сидение, уничтожаемый противоборством желаний. Он с опаской вглядывается сквозь мрак, царивший в салоне, в руку, своевольно разгуливающую там, где ей хотелось. Нельзя было допустить, но так неистово настаивали внутренние отголоски в продолжении начатого, что просто не имелось возможности решительно прерваться. Саша непостижимым образом глотает рвущийся наружу раздосадованный стон, когда Олег без доли сожаления и раскаяния отводит руку, так и не дойдя до сокровенного. Студент усиленно жмуриться, откидывая голову на мягкую обивку, со скрипом стискивает зубы. Вот же. Парня без преувеличений жутко ломает. Он уже готов бессознательно податься бедрами вперед, лишь бы долгожданное соприкосновения свершилось, но слова, сквозящие хрипловатым шепотом только для слуха мальчишки, дергают невидимый поводок на его шее, принуждая слушаться и слушать. Героическими усилиями Петров подавляет очередной стон. Он действует молниеносно: одна рука грубо прижимается к собственным губам, вторая мчится вниз, нерешительно сжимая дрожащими пальцами мужскую ладонь, оказавшуюся там, где и следовало и не следовало одновременно. Грудная клетка разрывается от невозможности глотнуть столько воздуха, сколько необходимо, потому что сейчас Саша не может так шумно дышать. Губы размыкаются, демонстрируя, скорее, очаровательный, чем опасный оскал. Парень пытается бороться со своими ощущениями, чтобы сбавить эти сладостные пытки, но в конце концов, признавая поражение, сдается. Брови изгибаются, а глаза застилает слезная поволока от остроты испытываемого. Петров остервенело впивается зубами в ребро собственной ладони и, выжидая пару долгих мгновений, обессиленно опускает голову на плечо Меньшикова. Коротко выдыхает. Вздыхает, приподнимая лицо, и горячим языком касается кожи на крепкой шее, безвинно вылизывая доступные участки не спеша, с особенными трепетом. Вместе с тем телом прижимаясь к мужчине теснее. Для таксиста картина остается незаметной — в небольшом зеркале не отображается жаркого единения благодаря игре поглощающей окружение темноты. — Я… послушный… ОлегЕвгенич, — пьяно вышептывает Саша, языком продолжая вести хаотичные, влажные дорожки, словно лакая молоко, — послушный… мальчик.