Две части от звезды. Встреча

Плотное кольцо из крепкой кожи вокруг шеи немного ослабло, когда мужская рука перестала держать ремень, но стало ли от этого легче дышать? Петров задушенно проскулил, словно когтями вонзаясь в белые простыни пальцами, стоило ему только на мгновение увидеть, прокрутить в голове, что не просто великий актер и легендарный человек, а человек, разгрызающий душу и одномоментно сшивающий ее любовными поцелуями, находится сейчас перед ним, на коленях. Предельно четко отдавал приказы не словами, а жестами, постепенно все глубже завлекая в свою безупречную тьму. Рисовал невидимые цепи, расставлял ловушки и капканы, стремясь достигнуть безоговорочного подчинения; вынуждая бутон, которому сулила вечная скованность, раскрыться, воссиять и свести с ума весь мир своим ароматом. Фактически его никто не держал. Мальчишка, принимая во внимание абсурдность ситуации, в любой момент мог закончить эту бессвязность. Но каждый горящий взгляд Меньшикова, только ему одному посвещенный, каждый вздох из воздуха, сотканного ими двумя, безжалостно сдирали с юного лица маски, призывая быть смелее и быть рядом с тем, с кем велело нечто выше самой Бесконечности. Саша обреченно замотал головой, но не смел и взгляда свести, полного дурящего восхищения, с того невероятного человека, перед которым он — он! — должен был сейчас стоять на коленях. Саше казалось, что-то, чем занимался мужчина, было недопустимо, не в его правилах. Саше казалось, что за одно лишь слово, произнесенное Им, нужно было пройти через целый ад, только бы заслужить. Саше казалось, что он не заслуживал этой изысканной близости. Именно поэтому восприятие становилось острее: вздрагивал даже от самого легчайшего касания. И чем сокровеннее эти касания становились, тем мощнее гибкое тело, с которого почти спала рубашка худрука от чрезмерной изворотливости, прошибала дрожь. Лицо жгло от приливающего жара. Невыносимо стыдно — смущение буквально выкручивало изнутри, подливая раскаленную лаву из звериного возбуждения, желания получить больше. В трепещущем мраке вспыхнул рваный стон, и Саше пришлось крепко зажмуриться, откинув голову назад, не забыв подломить губы и сжать их плотнее, чтобы не выдать больше, выглядеть хотя бы чуточку достойнее — влажная дорожка от языка, прошедшего по упругой заднице, никаким образом не смогла бы не выжать подобной беспорочной, открытой реакции. Это происходило. В самом деле происходило, к этому близилось критически и бесповоротно. В это сложно было поверить до сих пор, но пугающая пораженность нисколько не обделила Петрова уверенностью. Он был готов. Он этого хотел сильнее, чем что-либо и когда-либо. Он был счастлив до изнеможения от крохотного пересечения взглядов. Стоило ли говорить, к какой эйфории его приводило одно лишь ожидание, представление того, что не может быть, а что точно — точно будет? Руки Меньшикова словно языки пламени вели по коже, оставляя после себя глубокие ожоги. И казалось, что даже спустя десятки лет эти места продолжат жечь, напоминая о сегодняшней ночи. Саша больше не смотрел — боялся, что если продолжит, его всего поглотит, он растворится, падет в забвение и потеряет себя, даже собственное имя забудет, забудет то — кто он. Но как оказалось, в это состояние впасть можно было не только от подобного рода картин перед глазами. Поясница прогибается со страшным хрустом. Глотку рвет насыщенным хриплым стоном. Петрова едва ли не подкидывает, стоит только почувствовать, как чужие губы умело, с характерным смачным звуком проходятся по подрагивающему члену. Оказывается, плоть ныла от невнимания — парень уловил это по ускользающим колким ноткам, а ведь он даже не заметил этого, окруженный совершенно другими ощущениями. Но теперь, когда ее так сладко любили, теперь о боли можно было забыть. Бедра бесконтрольно стремились вперед, в бок, назад — куда угодно, лишь бы сделать жестче, быстрее, п-о-с-в-о-е-м-у. И Саша срывался на жалобный, тихий рев, ощущая, что ему не позволяют. Его руки, пальцами до сих пор сминающие постельное белье, были свободны и могли в любую секунду сломать эту систему. Могли. Но разве же юноша хотел? По-настоящему он хотел и дальше оставаться таким же беспомощным и податливым. Томиться, в наслаждении мучиться, выстаиваться до тех пор, пока его превосходный мэтр не решит сам, когда будет достаточно. Саша успевает только скованно ахнуть, оказываясь в непривычном положении. Ему хочется обернуться — ровно в это мгновение, ему нужно посмотреть на своего мужчину, но вместо этого захлебывается в сиплых, частых вздохах, слишком хорошо ощущая влажный ствол, устроившийся на неприлично интимном промежутке как влитой. Было страшно. Он позволит? Совершенно точно позволит, потому что иначе рехнется от недостатка, от пустоты внутри себя. И уже собственное подсознание молит, диктует, чтобы бедра двинулись навстречу, чтобы хоть обманно ощутить на какое-то время нечто, схожее с тем, чего не хватало для избавления от всех страхов и всей боли. Не успевает. Выгибается сильнее, до очередного хруста, улавливая губами обрывки воздуха, которого резко стало ничтожно мало. Перед глазами все плывет. Болезненный удар ладони выбивает вместе с приглушенными звуками наслаждения мизерные запасы кислорода из легких. Остается подвешенное, дурящее состояние, когда стоишь на границе между пропастью и дорогой в небо; когда находишься между сказочной темнотой и реальностью; когда начинаешь путаться, но ни имеешь возможности сделать даже шаг в ту или иную сторону. Вся твоя жизнь оказывается во власти одного человека, единственному которому возможно давать тебе крылья для туманного, захватывающего полета. — Мне не… страшно, — хрипит мальчишка, в бестолковых попытках вылавливая ртом воздух, — потому что хочу… быть в стае. И словно в подтверждение, из последних сил, старательно изгибаясь под Меньшиковым, Саша кротко подается бедрами вперед и назад, нахально пропуская между ягодиц склизкий, плотно объятый собственной смазкой ствол, и абсолютно теряет голову, уже не контролируя себя. Продолжая рваные движения, позволяет раз за разом скользить по своей заднице пульсирующей плоти, притом доставляя бесконечное удовольствие и собственному телу — головка безостановочно терлась о мягкую ткань, довольно быстро принуждая ту становиться влажной. И это сладостное безумие могло бы длиться еще очень долго, если бы в один момент головка не соскользнула глубже, едва погружаясь, на какие-то незначительные миллиметры, в раскрытое, пульсирующее отверстие, расслабленное из-за самовольного ублажения. Простынь рвется под напряженными пальцами Петрова. Мальчишка замирает, сипло вышептывая буквы имени и отчества своего обожаемого искусителя, и его всего накрывает сумасшедшей волной колкого удовольствия, приводящего в оглушительный восторг.