Две части от звезды. Встреча

Трудно поверить в то, что в один момент у тебя может оказаться все. Не материальное, нет. От материального проку никакого, лишь временный и по сути совершенно ненужный — рано или поздно люди в этом сами убеждаются. Духовное. Все духовное, что может утолить любые внутренние стенания, нехватку, что может залатать ранки прошлых лет и не дать появиться новым. Ну, вот невозможно так, чтобы раз — и ты по-настоящему счастлив, чтобы даже никаких «но» не возникало и сомнений. Невозможно. Саша считал так до тех пор, пока не вдохнул в себя человека, предназначенного ему судьбой — не иначе. Тягучий поцелуй перетекал в более откровенный и звонкий, затем снова стихал, растворяясь в громких биениях сердец, потом снова набирал обороты, завораживая не только своей пылкостью, но и особенной чувственностью. Отдача. Петров даже не знал, что в жизни можно получить нечто подобное: что можно это ощутить, что есть такие чувства, и что он лично способен их принять. Потому что в реальности не бывает чудесных сказок, а все то, что происходило, напоминало именно их. Контраст горячего прижимающегося члена к собственной заднице и слишком высокопарных теплых откровений, вышептанных с терпких мужских уст в любовном бреду, срывает с влажных губ задыхающегося от переизбытка исключительного внимания мальчишки короткие, рваные стоны, властно подгоняет дрожь в молодое тело, отчего тот неуемно извивается в кольце рук, выказывая бессловесную благодарность и моля Меньшикова сжалиться над ними двумя. Сжалиться и позволить подарить друг другу себя, не прерываясь ни на мгновение. Немые мольбы становятся даже не столько услышанными, сколько ощутимыми. И вместе с этими мольбами Петров с замиранием сердца понимает, что его «хочу» тоже оказалось замеченным, и что суть этого «хочу» не просто приняли, а показали в достоинстве и красе, продемонстрировав в крайне осторожном, настойчивом проникновении и новых клеймо — будто накрыли большими, мягкими крыльями, бережно отгораживая от чужих касаний и взоров. Тугие стенки раскрывались перед жаждущей плотью неохотно, вопреки желаниям своего обладателя, но обвивали сравнительно нежнее, постепенно все реже и реже сжимаясь вокруг, чтобы не мешать совершению полного контакта. Саша не стонет — дышит часто, прерывисто, руками цепляясь за плечи мужчины, перемещаясь ладонями на шею, на его спину. Невольно подставляется, своей откровенностью в каждом изгибе тела, в каждом неровном вздохе, в каждой исказившейся черте лица показывая, как неистово хочет быть только с Одним, только Ему принадлежать. Поэтому дуреет сильнее, когда на его коже губами выжигается новая роспись. Дуреет от того, что уже весь усыпан этими бардовыми спелыми ягодами. Дуреет от того, что их связь взаимна и одинаково безгранична и теперь не является недосягаемым, а вполне себе реальна. Движения на первых порах медленные и, к удивлению, терпеливые. Но даже от такого темпа Саше срывает крышу. Его пальцы впиваются в кожу на спине мужчины словно звериные когти; он поверженно запрокидывает голову назад, на простыню, и стискивает зубы, сквозь которые прорезается хриплый скулеж, оканчивающийся тонким, робким подвыванием. Мальчишка жмется плотнее, инстинктивно ища опору, одобрение, и получает в достатке, когда на него рушится беспорядочная череда мелких поцелуев. Голос ломается, и Саша надрывно кричит не только потому, что толчки целиком и полностью меняются в характере — потому что член, пламенно вбивающийся внутрь, искусно проскальзывает по чувствительному комочку нервов, если не каждый раз, то через. И благодаря этому юноша доходит до той стадии, когда действительно становится абсолютно покорным и абсолютно открытым. В голове нет ничего, кроме одного сочетания двух слов, которое Петров бессовестно выкрикивает и стонет — неосознанно, до тех пор, пока голос не рвется, образуя мягкую хрипотцу, где продолжает тонуть обожаемое: — ОлегЕвгенич… ОлегЕвгенич… ОлегЕвгенич, — и Саша захлебывает в очередном насыщенно-сиплом стоне, его брови изламываются, и тело, которое словно высоковольтным разрядом пронзает, трясется в сладком забвении, когда чужие пальцы касаются его сочащейся плоти, изнеможденной от беспрерывных, диких толчков. Его неудержимо трахают на собственной постели, растягивая лучше, словно бы специально изощряясь подбить под нужные объемы, сулящие стать единственными. Набухшая головка стимулирует простату, рваные толчки выталкивают из пульсирующего отверстия их общую, смешанную смазку, тягуче спускающуюся по ягодицам, делающую простыни неприлично влажными. — Лю… люблю… я люблю… Вас, ОлегЕвгенич, — Саша подрывается на месте, тянется к губам, нисколько, совершенно нисколько не обманывая этими откровениями ни себя, ни Меньшикова, пускай это и не совсем то, что хотелось бы высказать, но ближе к истине. — Вы… все… Вы для меня… все. Но стоило лишь соприкоснуться им двоим дыханиями, как Петрова непроизвольно тянет вниз, обратно на простыню, будто бы в повелении невидимых рук. Его пальцы соскальзывают с напряженной спины, вновь рьяно поджимая белую ткань. Молодое тело колеблется несколько долгих мгновений, а затем на кожу, вышитую из редких бисерин пота, опускаются белесые капли, и Саша мычит слаще прежнего. Его щеки, кончик носа и кончики ушей краснеют — ему и стыдно и очень хорошо. Слишком хорошо. — Простите… простите, — почти жалобно выстанывает парень и отводит взгляд, крепко зажмуриваясь, а затем его губы снова распахиваются в нетерпеливом сиплом крике, когда в сужающееся посторгазма, пульсирующие стенки глубже заходит член.