Две части от звезды. Встреча

Каждый несдержанный стон, каждый хриплый вдох, каждое вытесненное изнутри слово Саши Меньшиков чувствовал подобно проникающему под кожу кинжалу. Лезвие его было затупленным, но настойчиво уничтожало любую преграду на своем пути, разрезая, разрывая плотные мышцы, чтобы достичь необходимой себе точки — сердца, которое и без того трепетало, как пойманная в ладони бабочка со слепой надеждой снова увидеть свет, бьющаяся о «клетку» в попытке сломать и победить ее. Только вот бабочка, пойманная Петровым, трепетала не от желания сбежать, а от восторга и всепоглощающей нежности перед тем, кто теперь весь ее мир. Пусть мир этот всего лишь две теплые ладони — она будет бесстрашно взмахивать крыльями в полной темноте, осмысленно теряя себя, чтобы не потерять другого. Чтобы не потерять пальцы, впивающиеся в спину, как в спасительный трос, жаркий полушепот в самые губы, перечеркивающий своим содержанием всю жизнь Олега, едва уловимое касание-поцелуй, которого не хватает, которое хочется продлить — мужчина тянется следом за рухнувшим на простыни мальчишкой, сцеловывая с приоткрытого рта любое последующее слово, любое его признание. Горячее дыхание Саши перекраивает сознание медленно и тягуче — с ровной противоположностью несколько грубоватым, рваным точкам в хрупкое податливое тело. А потом Меньшиков низко, хрипло рычит возле самого уха мальчишки, не успевая удержать себя от всплеска ярких эмоций, когда тот в оголенный нерв превращается, когда его нутро снова становится неожиданно узким, заполняя, кажется, все пространство вокруг своим жаром и агонией удовольствия, приводящего мужчину в оглушительный восторг. Он нетерпеливо толкается глубже, почти впиваясь в шею болезненным поцелуем-укусом, рывком придвигает ближе к себе, сжав пальцами чужой торс чуть выше тазовых косточек, и совершает еще несколько длинных, уже более медленных движений — чтобы продлить наслаждение своего ласкового мальчика, чтобы перекрыть его тихое «простите» своим уверенным и строгим невербальным «я тоже тебя люблю», раскрывающимся через мягкое касание губ о приоткрытые губы Петрова. Потому что жесткости и власти больше не хотелось, потому что теперь, даже когда сам был еще напряжен до предела, Олег чувствовал лишь испепеляющую душу и тело нежность, безо всякого стеснения заставляя Сашу снова посмотреть на себя. Он его подбородка касается пальцами, заботливо оглаживает щеку, лаская чувственные губы с громкими пошлыми причмокиваниями, нарочито не углубляя поцелуй — все лишь для того, чтобы расслабить, чтобы успокоить, чтобы без дискомфорта выйти из влажного отверстия до конца, взять паузу и снова с жадностью заполнить собой. Меньшиков обнажает зубы в довольной ухмылке, отстраняясь на несколько сантиметров, и его темный, с трудом сконцентрированный взгляд тонет в голубых глазах, теряя любую незримую опору. Он мягко двигается вперед, выдыхая шумно и надрывно, тянет ладонь Сашину к себе, чтобы потерянно, растроганно коснуться ее тыльной стороны губами. Потому что это значит куда больше, чем любые слова, которыми Олег может и успокоить, и вдохновить, и пробраться в самое сердце. Потому что именно это ощущение заставляет его самого сдаться полностью инстинктам организма, который вымаливает еще несколько длинных, плавных толчков в поджарое, огненное тело. А после этого ощущения мужчина уже почти ничего не помнит, потому что срывается на сладкий, граничащий с тишиной полушепот в приоткрытые губы: — Хороший мой, маленький, за что же ты извиняешься? Неужели не чувствуешь, как мне хорошо с тобой, когда самому тебе хорошо? Губы касаются виска, дорожка почти не прослеживаемых поцелуев ведет к уху, прерывистое дыхание сводится к попытке глотнуть больше воздуха, чтобы успокоиться и самому, но не удается. Олега кроет от запаха Саши, когда он втягивает спасительный кислород возле его шеи, и он срывается, языком слизывая соленую влагу с нежной кожи и сжимая мальчишку в сильных руках, почти душа крепкими объятиями, пальцами, грубо впившимися в плечи, потому что буквально через несколько секунд его сносит тяжелым, мощным оргазмом, сопровождающимся протяжным стоном; и он не понимает, можно ли так на самом деле. Чтобы один только вкус, один только запах родного человека беспощадно подрезал провода самоуправления, позволяя нечто запретное и дикое, нечто, что сам себе ты бы никогда не позволил. Видимо, можно. Ведь прикосновения и поцелуи не прекращаются ни на секунду. Олег обнимает, прижимается к худому телу, ластится к впалому животу, пачкая свой в чужой сперме, зацеловывает скулы и шею Петрова, скользнув пальцами в его волосы у самого затылка, игриво тыкается кончиком носа о подбородок, тянется к губам, кусая и несильно оттягивая нижнюю, и замирает, так и не позволяя им «разъединиться», перестать быть одним целым, потому что это ощущение, важное до кончиков пальцев, не должно было пройти безнаказанно быстро. Меньшиков знал, что только сейчас, глядя в голубые глаза напротив, он сможет понять, увидеть нечто важное, что окончательно сможет закрепить, заверить в нем признание истинного влечения к этому маленькому бесенку с сумасшедшей лисьей улыбкой. Олег пьяно улыбается, как кот жмется к щеке Петрова, нежно оглаживает плечи, на которых теперь было несчитанное количество ярких отметин, мысленно сравнивает его кожу с полотном звездного неба и хриплым шепотом на ухо спрашивает: — Саш, а Саш. Позовешь меня еще раз по Москве гулять?