Две части от звезды. Встреча

Сколько незримых обычному глазу эмоций, чувств, граней, еще не тронутых грязными руками, еще не запачканных отпечатками жадных пальцев было в каждом слабом, надрывном выдохе Саши, в каждом его вымоленном слове — Меньшиков уже не считал. Он просто наслаждался всем, что желал приподнести этот ласковый, нежный мальчик ему — человеку, который теперь, прямо с этого же момента с неистовым торжеством присваивает его по песчинке, пробует, прикосновениями и взглядами вычерчивает на его теле линии недосягаемые и божественные, губами стирает все, что ранее смело причинять неудобство, грубость и пошлость. Он собой накрывает его хрупкое тело и уже не представляет их без этого сумасшедшего единения, которое внутри все перевернуло подобно долгожданному кораблекрушению в сильный шторм; Олег смотрит в огромные глаза-океаны, рьяно гнетущие своей необъятностью выйти из берегов, и понимает, что он даже не корабль в этих величественных соленых водах, а какой-то жалкий, трусливый парусник, какая-то лодка на одном весле, которую по волнам бросает нещадно, зло и безрассудно. И, кажется, вполне заслуженно. Верно. Именно так, как нужно, именно то, чего так долго хотел, к чему возжелал стремиться — как самая крупная ошибка и самая большая награда в одном ключе. Потому что действительно ошибка — видеть слабость и страх в сильнейших штормовых волнах. Потому что действительно награда — знать, что только ты и только твое отсутствие есть причина к и от этой слабости и этого страха. А потом, когда-нибудь немногим позже, лодку рывками, уставшую, надломленную, прибивает огромный океан к берегу, к земле. Дает свободно вдохнуть, ощутить теплое солнце и просохнуть до последней дощечки. Дает возможность понять и прочувствовать до мелочей две разные стороны баррикад, где в обеих из них есть свое, особенное счастье. Дает осознать, как правильно было там, среди штормовых вод, среди опасности и страха — обоюдного страха — перед разлукой. Потому что для лодки океан — это все, что есть в целом мире. Потому что лодка — не бесчувственный металлический крейсер, которого не пробивают ни холод темных волн, ни беспощадные, грубые, временами по-детски ревнивые их буйства. Только вот у Меньшикова все-то вышло иначе. Все-то у него сложилось не так, как у других. Ведь он первый раз вышел в бескрайний, широкий в своих чувствах океан лишь сейчас, и в первое же плавание сполна ощутил и шторма, и страха сильных волн с иносказательно другой стороны. И что самое главное — никакие берега теперь ему не прельщают своим спокойствием и теплом, потому что моменты тепла и спокойствия океана куда романтичней и ласковей, за них бороться хочется, и солнце посреди прохлады, яркое и направляющее, никогда не ужалит и не обожжет, и ветер с дождем не погубят, а лишь подтолкнут в нужном направлении, придадут сил. Кажется, еще немного, и рехнется от счастья сам Олег. Со всем своим шармом, грацией и силой взгляда, со словом, поставленным подчинять города, он так легко пленился Сашиным «пожалуйста», которое, вроде бы вот, на поверхности, на расстоянии вытянутой руки, которое схватить и завербовать значит потратить чуть меньше минуты. А он — п р о п а л. Потому что зарождающийся шторм в его глазах вытягивает изнутри восхищение и потаенную слабость, потому что этот шторм есть весь его смысл, эти касания горячих губ и нежных рук, эта близость, которую ни один из них прерывать не торопится — он за все это готов лгать, уничтожать и рушить под ноль. Разве можно иначе, когда в твоих руках кто-то особенно дорогой и ценный дрожит в ожидании ответа трепещущей птицей, которой и клетка, как оказалось, не нужна? — Я только в одном случае обману тебя, незабвенный мой, — Меньшиков взгляд опускает, проходясь по таким родным, таким близким сердцу чертам безумно красивого лица с особой нежностью, в которой решимости и строгости было сейчас непростительно много, — иначе он не мог, иначе все звучало бы как игра, а играть в данный момент есть поступок низкий и грязный в отношении всей правды, которую они успели друг другу сказать, — ровно так же, как непростительно много они открыли за один лишь вечер перед самими собой. — Обману, если вдруг не пообещаю. Поэтому, Саш, слушай каждое мое слово, — мужчина подается вперед, в порыве какой-то непреодолимой нежности, управляющей им не первый час, касается губами губ своего юного Гамлета, ластится к его щеке, целует в скулу возле самого уха, отчего даже этот жест превращается во что-то неземное и интимное — и понимает, что должен остановиться. Должен договорить. Но его почти что переламывает изнутри от того, сколько сопротивления дает организм, стараясь задушить каждое слово, перекраивая его в прикосновение. И он поддается, теплыми ладонями подбираясь под мальчишеские лопатки, чтобы крепко обнять, прижав к своей груди, и легким, плавным движением утянуть Сашу на себя, чтобы тот оказался сверху, при этом все так же оставаясь в плену требовательных, собственнических объятий. — Потому что каждое мое слово было не просто обещанием. Клятвой было, Саш, — пальцы касаются вороха непослушных волос, зарываются в него, чуть сжимая возле корней, свободная ладонь проходится от шеи к плечу. — Слышишь? — Меньшиков едва уловимо улыбается, прежде чем прижаться губами к подбородку Петрова, сразу же перескочив коротким поцелуем на кончик его носа. — Я тебя не оставлю, пока ты сам не захочешь от меня сбежать.