Война в каждом из нас

*** Похороны проходят так, как и должны — торжественно и спокойно. Только странно видеть вместо лица Астапенко закрытый гроб. Будто и не умер он, а мы пустой ящик в землю кладем… А еще нет-нет, да и померещится цинковый гроб вместо деревянного. Война живет в каждом солдате, говорил Вадимыч. Поселяется там, как солитер, и больше не уходит. Кто-то умеет мириться с этим и жить гражданской жизнью после всего. А кто-то нет. Батька не умел. Ему было тошно от мысли жить как все — вставать по будильнику, ходить на работу, в магазины, заниматься бытовыми делами… Может, это и убило его, в итоге. Две войны прошел, а на гражданке его накрыла третья. Внутренняя. Когда на крышку гроба падают первые комья земли, кладбищенскую тишину разрушают три оглушительных залпа в небо, и воронье поднимается с лысых берез, с карканьем разлетаясь по округе. В клубе уже все готово: флаги приспущены, на каждом черная ленточка, в фойе траурное убранство. Нас встречает одетая в черное администраторша. — Пожалуйста, вон там гардероб, вон там уборная. А вам если сумка мешает, есть камеры хранения. И поднимайтесь на второй этаж, столы уже накрыты. — Леша, — Макаров манит пальцем Тарабарова. — Иди, организуй ребятам по тосту, у меня для вас есть пара слов. — Ща-ща! — суетится Леша, пытаясь одновременно раздеться, помыть руки и организовать выпить. — А ты? — прищуриваюсь я на Петровича, запирая сумку в железный ящик. — Что я, — без вопроса говорит он, приглаживая седые волосы перед зеркалом. — Все еще не пьешь? — Я никогда не пью, Сереж. Ты же знаешь. Что-то дергает внутри от этого «Сереж», и я отворачиваюсь к окну, закусив губу. На улице идет снег. — Сереж. Мы сидим на крошечном клочке бетона два на два с чем-то метра в полуразрушенном здании — я, ротный и Шуваев. Именно здесь, мимо нас должна проехать колонна с тротилом, который, согласно информации, предназначен для совершения террористических актов по всей России. Разведка велась несколько месяцев, данные собирались по крупицам, с разных источников, и вот теперь — мы ходим ва-банк. Если мы упустим их, погибнут сотни, может даже тысячи гражданских. Женщин, детей… Нет права на ошибку. Сидим уже третьи сутки при минус пятнадцати. Отдыхать нельзя, огонь разводить нельзя. Покидать позицию нельзя. Рация есть, но пользоваться в целях конспирации — снова нельзя. Этот дом официально пуст для всех, и если кто-то вдруг решит взорвать его с воздуха, нам крышка. Из еды — сухпай, воды нет. Она все равно замерзнет. Вместо воды у нас снег, который залетает через щель в стене вместе с пронизывающим ветром. Каждые два часа сменяемся у прицела СВД. Винтовка нацелена в маленькую дырочку в стене от крупного калибра. Через эту дырочку видна дорога, близлежащий мертвый аул и склон горы, из-за которого должна появиться колонна. Когда она появится, нужно вычислить грузовик, перевозящий большую часть тротила, и выстрелом подорвать его. Один выстрел против сотен жизней, одну из которых нужно оборвать, а другие сберечь. — Сереж, отдыхай. Саша, смени. Макаров говорит коротко, рублеными фразами. Силы у всех на исходе. Мы меняемся, я отползаю к командиру, который смотрит из угла уставшими глазами. — Иди сюда. Ротный заворачивает меня в ватник, прижимает к своему боку, стараясь согреть. Глупо вспоминается зима в детдоме, когда отключили отопление, и мы как кутята жались друг к другу, чтобы согреться. — Когда? — спрашиваю онемевшими от холода губами. — Когда это кончится? Петрович молчит. Его покрасневшие глаза зло посверкивают на небритой физиономии. — Когда пройдет колонна, — говорит он, наконец, и слышно, как тяжело вздыхает у прицела Шуваев. — Что вы разнюнились, а? — шипит ротный. — Тоже мне, гвардейцы, блядь, десантники. Петрович очень редко ругается матом. Но если он так делает, значит, его реально все заебало… — Грейся, давай, — зыркает он на меня и еще сильнее прижимает к себе. — Не может он… я, может, тоже не могу. Он лезет в вещмешок, достает флягу. Свинчивает крышку и подносит к моим губам. — Глотай. Это — единственное средство от холода: оценив погодные условия, Петрович разрешил нам взять водку. Горло обжигает, становится легче. Я утыкаюсь носом в шинель Петровича, вдыхаю тяжелый запах пота и грязи. — Ну? — Лучше, спасибо. — Выдох. — А ты? — Да не пью я, ты же знаешь, — он прячет флягу обратно. Это тайна под семью печатями. Вероятно, когда-то что-то произошло в его жизни, что навсегда отвратило его от алкоголя. Случилось так, что едва мы прибыли в Осетию, из дома приходит весть: умерла его беременная жена, внезапно отказали почки. Ребенка спасти не удалось. Мы решили, что надо помянуть. Все же и тут смертей хватает, а когда это случается там, на гражданке, то становится еще больнее. Да и не каждый день бывает, что жизнь лупит тебя из двустволки. Все устроили, позвали батю. Петрович пришел, спокойно выслушал наши речи, но пить отказался. — Ты как не русский, Макаров, — пожевав ус, изложил мысль Вадимыч. — Нехорошо это. — Спасибо за соболезнования, — с каменным лицом ответил наш ротный, развернулся на каблуках и вышел вон строевым шагом. Такой вот он, наш Петрович. За всеми этими мыслями я не заметил, как задремал. Проснулся от резкого, хрустящего звука. Сначала не понял, что происходит; первая мысль — дом рушится, сейчас завалит. Потом вспомнил про колонну с тротилом, вздрогнул, стряхнув с плеча закемарившего ротного, бросился к Сашке. — Что?! ЧТО?! — Проспал, — мертвым голосом сказал Шуваев, оборачиваясь на Макарова. — Проспал! Его кулак, которым он со злости шарахнул в стену, издав тот самый звук, истекал кровью. — Дьявол, — Макаров в изнеможении опускается обратно на пол, не успев толком вскочить на ноги. — Далеко они ушли? — Около километра. Еще можно выстрелить, товарищ сержант! — Отставить. Рацию! — командует Макаров, и скоро к вою ветра добавляется шум помех. — Кондор! Кондор, я Орел! Птенец покинул гнездо, птенец покинул гнездо! Как слышишь, Кондор?! Рация хрипит несколько секунд, потом через треск доносится отклик: — Орел, это Кондор. Повторите! — Птенец покинул гнездо! Вызываю огонь на себя! Повторяю! Вызываю. Огонь. На себя. Наверное, это самое страшное, и самое правильное, что можно сделать в подобной ситуации. В небе всегда есть наши штурмовики, и в экстренных ситуациях они прибывают на место в считанные минуты, чтобы сравнять все с землей. — Уточните координаты! — хрипит рация другим голосом, и мы узнаем Астапенко. — Орел! Координаты! — Кондор, вызываю огонь на себя. Две секунды мы слышим только помехи, после чего рация оживает. — Вас понял, Орел. Отбой. — Уходим! Быстрее! Мы на деревянных ногах спешно покидаем позицию. Макаров уводит нас в сторону, противоположную движению колонны. — Стоим здесь! Волгин, следи за целью! Я шлепаюсь в канавку и тут же припадаю к прицелу. — Наблюдаю цель. Примерное расстояние 1000 метров. — Сейчас здесь будет жарко. Шуваев занимает позицию с тыла, с калашом, Макаров оказывается рядом со мной и смотрит в бинокль. — Ну что, Сереж, вот и все? Я смотрю на него в недоумении и не могу понять, чему он улыбается. Не успеваю сказать ему все, что давно собираюсь, потому что слышу гул истребителей. А может, и правда все, проносится в голове со скоростью МИГа. — Быстро они, — командир укрывается в канаве, тянет меня за собой и приказывает Шуваеву залечь на своей позиции. Жизнь окрашивается огненно-алым и звуки исчезают на целую вечность; только серые глаза Макарова держатся до конца, но тьма поглощает и их. — Сереж, — я обнаруживаю, что он стоит рядом, заглядывает мне в глаза. — Ты где? Я облизываю сухие губы. — Там. Я все еще там, Петрович. Он оглядывается на собирающихся людей в фойе и говорит тихо, будто они услышат. — Ладно. Слушай. Во-первых, я тебе не Петрович. М? У меня имя есть. Если хочешь сбежать оттуда, кончай с этим Петровичем. — Извини. Привычка… Олег. — Угу. Во-вторых, мне тоже тяжело. Ты думаешь, я все забыл, погибших парней не помню? Да они мне каждую чертову ночь снятся. Но мы сейчас здесь, живые, даже здоровые почти. Не знаю, может и живет война в каждом, но ты пойми, что Вадимыч это со своей колокольни видел. А колокольни у каждого разные. Про семью думай. Про Катю. Про детей, если они у тебя есть. Подумать только, я даже не знаю, есть ли у тебя дети! — в сердцах заканчивает Макаров. — До чего мы докатились с тобой? В горле стоит такой комок, что мне требуется приложить немало усилий для его проталкивания. — Дети… Дети есть. Двое, сын и старшая дочка. Только… — А, ну вот, молодчина! — Олег хлопает меня по плечу, искренне радуясь. — А что только? — спохватывается он с подозрением. Только мне их больше не видать. — Эй, мужики, мы уже без вас два тоста выпили, ну! — Леха кричит со второго этажа, перевесившись через перила. — Да ничего. Пойдем, — я хлопаю бывшего командира по плечу и как можно естественнее улыбаюсь. Надолго не поможет, но на время усыпит его бдительность. — А я в том году в Таиланде отдыхал, — доносятся разговоры наших ребят. Леха хвастун, конечно, но кто его знает — может и правда был. — Да ну? — тянет Сашка. — А, правда, что там все бабы это переодетые мужики? — Ты совсем дурак что ли, — обижается Тарабаров. — Ты еще спроси, у китаянок писька вдоль или поперек. — Не, ну про китаянок мы все уже знаем, — говорит Саша. — А вот как там оно у таек… Дальнейшее обсуждение поглощает взрыв приглушенного смеха. Я иду бок о бок с Макаровым, как в старые времена, и меня потихоньку отпускает. — Олег Петрович, — Саша подает Макарову стакан апельсинового сока. В другой руке у него рюмка водки, которую он вручает мне. — Помянем для начала? — Помянем, Александр Валерьянович, — в тон ему отвечает Олег, и Сашка кривится от звуков своего отчества. — За батю, за Игоря Вадимыча. Пусть земля ему будет пухом. Макаров отпивает половину сока, а мы, выдохнув, до дна. — Закусывайте, — велит ротный, и мы тянемся за нарезкой. В зале все больше людей; смутно знакомые и не очень, они идут нарастающим потоком — сначала к большому портрету Вадимыча с черной лентой наискосок, а затем разбредаются по залу, встречая старых друзей. — Ребята, — Макаров смотрит в свой стакан, и по всему видно, что ему как-то неловко. — Я вот что вам сказать хотел… Давайте не терять друг друга. — Петрович, да ты что, — начинает Женька, но Саша жестом велит ему заткнуться. — Мы с вами не на первых, и уж точно не на последних похоронах… Война продолжается, негласно, втихую, и в этот самый момент другие парни гибнут в поганой Чечне, Осетии, Ингушетии и хрен знает, где еще. Не знаю, прекратится ли это когда-нибудь. В любой момент каждого из нас могут отправить обратно. Он секунду молчит, пытается продолжить. В глазах его появляются слезы. — Два года назад я потерял целый взвод ребят, которые были мне как родные. Я даже не знаю, где теперь их могилы, и кого мне убить, чтобы они были отомщены. — Господи, — бормочу я, не зная, что еще сказать. Природа поседевших в тридцать семь лет волос начинает проясняться. — Мне так жаль… — Давайте пообещаем друг другу, — повышает он голос, не слушая меня, — что следующая встреча не произойдет на похоронах одного из нас. Потому что это не правильно. — Согласен, — роняет Саша, задумчиво жуя кружок колбасы. — В наших жизнях постоянно происходят разные события. И мы переживаем их вместе. Мы должны переживать их вместе потому, что мы не просто однополчане. Мы друзья. Давайте не забывать об этом. — Дай-ка я тебя поцелую, — лезет к Макарову Женька, Саша без выражения смотрит перед собой стеклянным взглядом, а Леха наливает всем по новой. Я пытаюсь поймать взгляд Макарова, сказать ему, что я прошу прощения — за что? да за все! — что он мне нужен еще сильнее, чем раньше, и что я больше не оставлю его. Но язык будто ватный, и кровь стучит в ушах, как после контузии. — За нас! — поднимает тост Женя и толкает меня в бок. — Не спи, замерзнешь. — За нас, — хрипло соглашаюсь я, чокаясь со всеми. На секунду, перед тем, как опрокинуть в себя горькую, наконец, ловлю его взгляд. Он смотрит на меня грустно, но по-доброму и неожиданно подмигивает. Я не сдерживаюсь и улыбаюсь во все тридцать два зуба, как придурок.