Война в каждом из нас

*** За окном уже непроглядная тьма, хотя время еще детское, одиннадцати нету. Выпавший днем снег успешно превратился в лужи, и черная земля, смешавшись с черным, затянутым небом, кажется сущей бездной. Мы выпадаем из клуба ветеранов в холодный ноябрьский вечер; я пытаюсь нащупать ступеньки, преуспеваю, и ловлю под руку Женьку, который со своим протезом не столь успешен. — Епт! Хоть бы фонари зажгли, что ли! — ругается он, пытаясь попасть рукой в рукав куртки. — Мужики! — из темноты к нам навстречу бежит Леха. — Давайте, садитесь по машинам, я насчет сауны договорился. — Какая еще сауна! — вздыхаю я раздраженно. — А ты, — Леха тычет в меня пальцем, — вообще молчи! Мы тебя десять лет не видели, так что поедешь, куда скажем! — Может, свяжешь еще? — закипаю я. Водки сегодня было много, а вот закуски не очень. Продешевил клуб ветеранов. Думали, напьемся и отползем по-быстрому, но не тут-то было! Десантник пока все не выпьет, никуда не уползет. — А ну тихо! — прикрикивает на меня Макаров, выходя из дверей. — Леш, давай, командуй. А ты — подь сюда. Я, нахмурившись, смотрю на манящий меня палец. Вручаю Женьку Лехе и неохотно подхожу. — Чего еще? — Хотят сауну — пусть будет сауна. Мы с тобой часа два посидим и поедем. А ребят не обижай и сам не обижайся. Они очень рады тебе. — А ты? — спрашиваю быстро, пока не передумал. Макаров смотрит на меня с укоризной. — Ну, не глупи, Серег. — Это не ответ! — кричу я ему в спину, но от Макарова моя обида отскакивает, как мяч от стенки. — Иди, в машину садись. В машине меня, пьяного и уставшего, укачивает, и я засыпаю. Снится мне первый день в московской учебке, теплая ранняя осень и построение на плацу. — Здравия желаю, товарищи гвардейцы! — бодро рявкает невысокого роста седовласый подпол, усатый и упитанный, как кот. Товарищи гвардейцы отвечают ему уныло и нестройно. — Так, настроения, я вижу, у вас никакого. Что ж, это быстро исправляется кроссом на десять километров в полной выкладке и серией прыжков с тысячи метров. Прыгать с тысячи — самое поганое дело. Можно не успеть раскрыть парашют, и ты, как есть, хряснешься оземь. А уж про полную выкладку и говорить нечего — то еще «удовольствие». Бойцы настороженно притихают. — Я — командир четвертого батальона 135-го гвардейского ордена Красного знамени отдельного парашютно-десантного полка, Астапенко Игорь Вадимыч. Для вас товарищ комбат или просто батя. Весь наш полк будет заброшен в Северную Осетию, откуда мы должны регулировать разгорающийся вооруженный конфликт на Северном Кавказе. В сложившейся непростой политической обстановке в Осетии, Чечне и Ингушетии все громче заявляют о себе различные бандформирования с сепаратистскими, экстремистскими и прочими террористическими взглядами. Наша цель — сохранить целостность России как государства и не дать разгореться очередной гражданской войне. Комбат перевел дух. Как видно, заученная часть речи закончилась и сейчас начнется вторая, творческая. — Ребята, в Чечне идет жесткий геноцид русского народа, но официально войны нет. Все, что мы делаем, и будем делать, идет под грифом секретно, поэтому предупреждаю сразу — вся почта домой будет проходить тщательную проверку. По рядам проходит ропот. — Сейчас из всей российской армии задействованы только воздушно-десантные войска, да и то в выборочном порядке. Если мы с вами не справимся с задачей — война охватит всех. Знайте, будет много смерти, крови и прочей гадости. Но мы — воины, защитники нашего Отечества, и нам нельзя пасовать перед опасностью. Если хотите правду, то вот она: война уже идет полным ходом. Так я понимаю ситуацию. Забудьте о том, что еще вчера вы сидели за школьными партами. У вас есть долг перед Россией и вам пора его отдать. Тут к нему подошел молодой парень, лет двадцати пяти, и спросил что-то шепотом. Он был плечист, высок, и батя доставал ему макушкой только до ключиц, так что молодому пришлось наклониться. — Добро, — соглашается комбат. — Разведрота, выйти из строя! Я и еще три десятка человек выполнили приказ. — Гвардии сержант Макаров Олег Петрович. Ваша персональная мамка и папка, прошу любить и жаловать. Петрович, — говорит он вполголоса сержанту, но в тревожной тишине плаца его прекрасно слышно. — Не гоняй их сразу, смотри, они же все прозрачные. Накорми сначала. — Рота, слушай мою команду! — заступает Макаров. Мы вытягиваемся по струнке, подбородки вперед. — Нале-во! Бегом марш в столовую! Машину встряхивает на кочке, и я просыпаюсь. Впереди, справа от водителя, похрапывает Сашка. Олег сидит со мной рядом, барабаня кончиками пальцев по кожаной обивке сидения. Дробь чувствуется телом, как легкая вибрация. Я долго смотрю на него, откинув голову назад и чуть повернув лицо. — Будешь пялиться — жениться придется, — говорит он, наконец, и тоже смотрит на меня. В темноте его глаза кажутся черными. Я улыбаюсь, отворачиваясь, а про себя думаю, что женился бы. Запросто. Такого человека как он нужно хватать с руками и ногами. Макарова мы зауважали сразу, несмотря на то, что командир был почти что наш ровесник. Он был не похож на других ротных, которые, едва закончив училище, вели себя как последние козлы. Петрович (отчество вросло в наши языки, как типун и, порой, заменяло даже его звание) не гонял нас по первой прихоти, хотя выкладывались мы так, что даже лежать бывало больно, не орал, как ненормальный, не оскорблял и не делал вид, что только он тут человек, а мы все — отбросы. Не удивительно, что к моменту дислокации в Осетии мы стали одной большой сплоченной семьей. Петрович поделил роту на четыре отряда. Я за особые успехи в точной стрельбе попал сначала в первый снайперский. Но позже Макаров лично перевел меня во второй, собственно разведывательный, с которым сам часто выходил на задания, обосновав это тем, что без такого снайпера, как я, ему никак. Где-то к концу первого года боевых действий вокруг Петровича сплотилась особая «зондер-команда», состоящая из меня, Женьки Махова и Лехи Тарабарова из второго, Егора Прохорова из третьего саперного, и Сашки Шуваева из четвертого спецотряда, где служили самые лютые звери. Таких, как Сашка, можно было в одиночку заслать на задание, в самый ад — и успех был гарантирован. Живых они не оставляли. Этим составом, вшестером, мы выполняли особые поручения штаба, которым присваивался высший статус секретности. После одного важного совещания в штабе Макаров просит меня остаться и впервые обращается по имени. — Серег, у меня к тебе личная просьба. — Слушаю, товарищ сержант. Я стою перед ним в позе «вольно»: ноги на ширине плеч, руки скрещены за спиной. — Я хочу, чтобы ты прикрывал меня на задании. — Но ведь Халыев уже назначен… — Я видел, как стреляешь ты, и как Халыев, — перебивает он меня негромко. — Я знаю, что в критической ситуации он облажается. — Он хороший снайпер, — неуверенно говорю ему. — Сережа, мы тут не в биатлон играем, — устало говорит Петрович. — Мало быть хорошим, надо быть отличным, а отличный снайпер у меня один — ты. Он тычет пальцем мне в грудь. — К тому же на кону две жизни. И одна из них моя. Халыева я завтра отстраню под каким-нибудь предлогом. — Мы на «ты»? — уточняю я, переминаюсь с ноги на ногу. — Давай, говори. Я понижаю голос почти до шепота. — Петрович, у тебя будут проблемы с Дагоевым. Снайпер-то из его личного, отборного… — Да, плевал я на Дагоева с его отрядом! — в сердцах восклицает Макаров. — А если будет, как под Моздоком? Они опять слиняют, а мы под перекрестным огнем останемся. — Не будет как под Моздоком. Со мной пойдет его человек. У Дагоева кишка тонка своего кидать. — А если это засада? — накручиваю я. — Если Дагоев уже не за нас, а за них? — Да у тебя паранойя, Волгин, — качает головой Макаров. — Ты где такую живую фантазию развил? — В колонии, — цежу я через зубы. Вижу, что Макаров багровеет, и добавляю быстро: — Я согласен. Но если я в прицел увижу какую-то херню, то дагоевец получит пулю первым.