Война в каждом из нас

*** Первым ударяет в нос запах кофе. Яркий, острый, он может поднять и мертвого, а уж похмельного — тем более. Потом к нему добавляется аромат свежей яичницы; сквозь сон слышно, как она скворчит на сковородке. — Катя… — бормочу я сквозь сон, и тут до меня доходит, что нет, не Катя. А Олег. От этой мысли я вскакиваю, как ошпаренный, и чуть не сношу стул, на котором висит мой китель. Грохот призывает в комнату хозяина квартиры. — Ты чего? — он недоуменно смотрит на меня, пока я стою, качаясь, у раскладушки и пытаюсь прийти в себя. — Да так, ничего. Сон приснился. — М? — он, подняв брови, прихватывает губами край деревянной лопатки. Ей он, видимо, поддевал яичницу. — Что за сон? — Что ты в мою жену превратился. — Пф, — сообщает он на это, и уходит обратно на кухню. — Завтракать иди. Потупив еще с минуту, я ползу сначала в ванную, где привожу себя в порядок и переодеваюсь в свежее, затем возвращаюсь в комнату, аккуратно складываю вещи и заправляю постель. Привычка с армии, что уж. Потом оглядываюсь. У Олега однушка, но не стандартная, а сталинская. Потолки почти три метра, двери и окна огромные. Балкон с перилами в вензелях. Я уже был тут однажды, десять лет назад. Тогда нас встречала его мама, чудесная женщина, очень добрая и очень несчастная. Сейчас на серванте, стареньком, советском — такой найдется в каждой второй российской квартире — стоит ее фото в строгой черной рамке. Аккуратная, с белоснежными волосами и сероглазая, как сын. Вроде и улыбается, а вроде и нет — ну, чем не Мона Лиза… Всю жизнь она проработала школьной учительницей. Рядом в самодельной деревянной рамочке, сделанной прилежно, с любовью — ее же фото в молодости. Русоволосая, строгая, с таким же пристальным взглядом светлых глаз. Странно, но именно взгляд не менялся у нее с годами. И он у нее… мертвый какой-то, вдруг понимаю я. Холодный, жесткий. В нем нет ни надежды, ни любви. Выходит, не только у солдат душа умирает? И войны бывают разные? Он был ее единственным сыном, причем поздним. В ее возрасте и в то время редко кто отваживался рожать — да и сейчас, поди, найди, кто в сорок пять на это решится. Про их отца я никогда не слышал. Жаль, всего на полгода я опоздал, чтобы повидаться с Анфисой Леонидовной. — Что с тобой случилось? Я чуть из тапочек не выпрыгиваю от неожиданности. — Олег, боже. Как ты меня напугал! Он не реагирует, только смотрит пристально. — Ты же не помнишь, что ночью говорил, пока я тебя спать укладывал? Меня аж холодный пот прошибает. Ну, всем известно: «что у трезвого на уме, то у пьяного на языке», и я начинаю лихорадочно соображать, что именно я ему сказал. Потому что на языке-то много чего вертелось. — Нет, — осторожно отвечаю я. — Почему ты с Катей разводишься? Ох, я чуть не выдохнул с облегчением. Хотя, с другой стороны… Как рассказать? Начать издалека или сразу в лоб? Олег знает про меня все. Даже то, что обычно друзьям не рассказывают. Но я и не рассказывал, он сам узнал. К счастью, он меня тогда не неделю и даже не год знал, а значительно дольше, так что просто чуть не придушил, а так — ничего страшного. Я смотрю перед собой, на содержимое серванта и никак не могу решиться. Олегу не нужно рассказывать сначала — это плюс. Он и так был свидетелем предыстории. Но если он опять меня душить начнет, что, конечно, минус, надо хоть от хрусталя отойти подальше… Сделав пару шагов назад под его вопросительным взглядом, я, зажмурившись, говорю: — Катя застала меня с Ильдаром. Далее следует звонкий хлопок. Странно, что я еще не лежу на полу! Приоткрыв один глаз, вижу, что Олег закрыл лицо двумя руками. Через секунду из недр доносится отчаянный стон. — Ооо, боже, — Олег уходит на кухню и оттуда доносится: — Господи, какой идиот! Я стою посреди комнаты наверняка с потерянным выражением лица. — Иди сюда, придурок, — велит мне обреченный голос с кухни, и я, как тот баран, послушно плетусь на зов своего чабана. Петрович сидит за столом, все еще уронив лицо в ладони. Перед ним остывший кофе и холодная яичница. — Садись. Он отнимает руки от лица и смотрит на меня, качая головой. — Я даже не знаю, что тебе, дураку, сказать, — признается он. — Ешь, я пока посуду помою, может чего придумается. Еще десять минут мы проводим в молчании. Я покорно жую яичницу. Олег однажды обозвал меня педиком, но он был не прав. Если бы я был педиком, я бы не стал жениться. Я бы никогда не влюбился в Катю, и не находил бы ее тело сногсшибательно возбуждающим. Не жил бы с ней, в конце концов, десять гребаных лет. Просто с Ильдаром было что-то не так. Вот если бы в армии создавали отряды по деморализации противника путем соблазнения, он был бы ведущим асом. Мы встретились в детдоме. Рослый кабардинец ярким пятном выделялся на фоне прочих блеклых рязанских питомцев. Не знаю, почему, но в первый же день он подошел ко мне и, не терпящим возражений тоном, сказал: — Ты теперь в моей компании. — Ладно, — сказал я. Где-то внутри меня орала и стенала интуиция, но я ее не слушал. Ильдар был старше на три года, выше, сильнее, хитрее, быстрее. Ему оставалось до выпуска всего два года, тогда как мне пять и в свете всего этого он казался мне почти богом. Наверное, я стал его фанатом, хотя слова такого тогда не знал. Я поклонялся ему, выполнял все его требования, даже самые сумасшедшие. Однажды он поспорил с другим парнем, у которого тоже был свой фанатский кружок, что он, Ильдар, более крутой лидер, чем тот. В доказательство предложил заставить кого-то из своей шайки спрыгнуть с крыши детдома. К счастью, была зима… Короче, я прыгнул. Сиганул прямо с третьего этажа и со всего маху грохнулся в сугроб. Сломал ногу. Ильдар, конечно, выиграл. Пока я лежал в гипсе, Ильдар приносил мне мандарины (где только доставал?) и шоколадные печенки, которые тырил из столовки. Это было очень мило, и добило меня окончательно. Поэтому когда Ильдар остался ночевать в моей кровати, я уже не имел никакой способности к возражению. Он открыл мне себя с новой стороны, по секрету, и тогда, в темноте больничной палаты, все завертелось на много, много лет. Было странно, но не только я его слушал, но и он меня. Поэтому когда я признался ему, что хочу сбежать, он сразу занялся этим вопросом и через два дня мы были на свободе. А после был пресловутый ящик пива и колония. За ножик и подстрекательство Ильдару дали год, а я, откинувшись на полгода раньше, неожиданно для себя понял, что теперь могу зажить нормальной жизнью. Если честно, это ужасно угнетало — быть чьим-то джинном. И я зажил, попытался начать сначала, подошел к этой сложной штуке, жизни, с другой стороны и потихоньку стало получаться… Дальше — армия и Олег. Как это ни странно, но именно Олег играет в этой истории ключевую роль. Он вошел в мою жизнь легко, без принуждений и соблазнов, как сама собой разумеющаяся вещь. Как контролер в электричку. Он как бы говорил мне: «Смотри. Я разделяю твою жизнь на две половины, вон то, хреновое, держу подальше от этого, хорошего. Только не облажайся снова». Но я облажался, да еще как. Хотя тут сыграл свою роль фактор неожиданности. Потому что я никак не ожидал встретить там Ильдара. Засранец каким-то образом выбился в менты и служил в Северной Осетии, в Моздоке, в должности лейтенанта. Нашей встрече предшествовала долгая разведоперация по выслеживанию работорговческой сети. По всему получалось, что главные гниды сидели именно здесь, в относительно мирной Осетии, тогда как «товар» покупался Чечней. Долгими переговорами с местными силовиками было принято решение действовать сообща, вместе с моздокской милицией. У них были пароли и явки, а у нас убойная сила. В назначенный день, в назначенном месте встретились два отряда — наш, стандартным составом, во главе с Макаровым, и их. Я просто поднял глаза и онемел. При виде Ильдара всего в каких-то двадцати метрах от меня, я испытал такую гамму чувств, что половина нервных клеток в организме, наверное, сдохла нахрен. А он стоял и улыбался, как ни в чем не бывало. Как будто мы только час назад расстались, и не было ни суда, ни колонии… ничего. Макаров лишь однажды перевел взгляд с него на меня, и было в нем что-то такое, что у меня сердце в пятки ушло. Будто он видел нас насквозь, с потрохами, и ему не противно было, а стыдно за нас. Операция была завершена с преимущественным успехом, и после тяжелого дня мы с ребятами получили увольнительные в город ровно на сутки. Ильдар нашел меня сам, в одном кабаке, где я глушил пиво и пытался нажраться так, чтобы не помнить ни его, ни макаровский взгляд. Я бы мог сказать, что не хотел того, чем все закончилось, но это неправда. Потому что как только я его видел, именно этого мне и хотелось. Было и сладко, и гадко одновременно; будто я алкаш, проведший несколько лет в завязке, который внезапно выпил, и стыд в душе боролся с бессовестным весельем. Как там, сладкая горечь победы? Нет-нет. Горькая сладость поражения. После всего, когда я вышел из туалета в темень коридора, меня схватила за горло чья-то железная рука и со всей силы впечатала мое безвольное тело в стену. И если при встрече с Ильдаром я испытывал кучу самых разных эмоций, то при виде Олега испытал всего одну — непроглядный ужас. По его глазам было понятно, что если он нас и не видел (я очень надеялся, что он не видел!), то точно слышал. Он с гримасой ненависти молча сжимал руку на моем горле, а вторую заносил для удара. Я хрипел, силясь вдохнуть, но вырваться не пытался. Пусть задушит, пронеслась мысль. Я теперь не смогу смотреть ему в глаза. Его кулак дрожит, а потом врезается в стену рядом с моим ухом. — Чертовы педики, — в бессильной злобе выдыхает он, отпуская меня. — Волгин, ты даже не представляешь, в какой ты заднице теперь! Я сползаю на пол, растирая горло. — Чего? — плохо соображаю от шока и асфиксии. — Твоего дружка подозревают в убийстве двух наших ребят. — Макаров стоит ко мне спиной, держась одной рукой за противоположную стену, будто ему нехорошо. — Получил ориентировку, решил сам проследить за ним, раз уж вы в увольнительной. Он тяжело выдыхает, опуская голову. — Проследил, блядь. — Откуда инфа? — хрипло спрашиваю я, поднимаясь. Макаров бросает на меня полный противоречий взгляд. — Давно ты его… знаешь? И я рассказываю ему все. Коротко, по делу. По ходу задаюсь вопросом, может ли Ильдар кого-то убить. Нет, никогда. Все может, придурок он редкостный. Но не убийца. — Он не делал этого, — говорю я твердо. Почему-то мне сейчас очень важно убедить в этом Макарова. — Я могу поручиться за него даже на трибунале. Командир закатывается нездоровым смехом. — И что ты там скажешь?! Товарищи судьи, да я его знаю — почти десять лет с ним трахаюсь! Это? Он подходит близко, и я невольно делаю шаг назад. — Скажи мне, — защищаюсь я. — Скажи, если бы ты меня сейчас с бабой застукал, которую в том же подозревают, ты мне такую же сцену сейчас закатывал? Макаров хватает меня за грудки и встряхивает со всей силы. — Волгин. Слушай меня внимательно. С кем ты и кто ты — меня не волнует. Меня твои интимные дела никак не касаются. Снайпер ты классный и товарищ тоже, кому как не мне это знать, ведь ты мою спину хренову тучу раз прикрывал. Но если ты состоишь в отношениях личного характера с человеком, повинным в смерти Гринева и Бусько… — он делает паузу, качая головой. — Не знаю, что с тобой сделаю. Он отталкивает меня, лезет в карман кителя и показывает фото. На нем со спины запечатлен человек, целящийся из пистолета в одного из стоящих перед ним на коленях пленников. Да, это Гринев и Бусько из третьего саперного отряда. Они пропали неделю назад, не вернулись с задания. — Посмотри внимательно на эту спину, — говорит мне Макаров. — Точно такую же или очень похожую на нее я видел несколько минут назад в туалете. Ооо, блядь. Я смотрю. Да, со спины очень похоже на Ильдара. — Даю тебе ровно сутки на то, чтобы ты доказал его невиновность, — ставит ультиматум мой командир. — И не вздумай помогать ему с побегом. Я вас тогда в одну могилку закопаю. Короче, все тогда обошлось, не Ильдарова спина была на той фотке. А чья — так и не узнали, к сожалению. Но у кабардинца было стопроцентное алиби на несколько дней: в то время, когда ребят убили, он был в другом городе. Его там засняли и камеры, и свидетели нашлись. Макаров с ним говорил о чем-то почти три часа, а после Ильдар исчез. Службу оставил и — фьють! — усвистел в неизвестном направлении. Даже думать не хочу, что за разговор у них был. Со мной командир ходил букой с месяц, пока нас опять не забросили в очередной ад. И там уж не до обид было. *** — Как он нашел тебя? Мы сидим с кружками чая, в мой Олег положил три куска сахара. — Понятия не имею, — честно говорю я, проводя рукой по лицу. — Это мистика какая-то. — Чего он хотел? Ну… помимо, — Макаров делает неопределенный жест рукой. — Может и ничего, — я закуриваю, Олег тоже. — Кроме этого. Он долго смотрит на меня, словно сейчас на моем лбу проступит надпись с ответом на его вопросы. — Объясни мне, — он жестикулирует, размахивая сигаретой. — Как так может быть, чтобы у одного мужика при виде другого мозг отключался? — Тут не в мужиках дело. Пол значения не имеет, — я ковыряю клеенку ногтем. — Ты когда-нибудь занимался сексом просто потому, что хотел секса? Отбросим предрассудки. Вот перед тобой некто, неважно кто, и ты вдруг понимаешь — я хочу этого человека. Было? Олег, задрав бровь, думает секунду. Ответ я уже знаю и без него. — Нет. Я развожу руками. — Ты счастливый человек, раз у тебя это всегда было по любви. Но тогда мы не сможем понять друг друга. Выхожу в туалет, чтобы умыться. С бодуна вести такие разговоры непросто. За шумом воды не замечаю, как он появляется за моей спиной — и вздрагиваю, увидев его отражение в зеркале. — Ч-черт, да не подкрадывайся ты! — оборачиваюсь, брызгаю в него водой. — И как это? — спрашивает он. — Только секс? Никаких чувств, кроме животных инстинктов? Я облизываю губы. Как объяснить то, что объяснить невозможно? — Вот если сейчас, — я показываю пальцем поочередно на нас обоих, и руки у меня потеют. — Если сейчас мы займемся сексом, это будет инстинкт. Потому что мы оба здоровые мужики, и наша природа требует от нас периодической разрядки. Теперь Макаров задирает уже обе брови. — А если мы будем жить вместе какое-то время, может несколько месяцев или лет, и после поймем, что друг без друга уже не можем — то заниматься будем не сексом, а любовью. На этом я прокашливаюсь. Выражение лица у Олега такое, что я не знаю, смеяться мне или плакать. — В этом разница, понимаешь? Не было у нас с ним никакой любви. А почему у меня стояк случается, как я его вижу — не знаю! Гребаные инстинкты, — я протискиваюсь мимо Олега в комнату. Тут просторно, тут можно дышать. — Он всю мою волю подавляет, я перед ним как удав перед кроликом. Может, это гипноз, или еще что-то, хер его знает… Я перевожу дух. Кажется, сейчас опять начнут падать стены; в глазах темнеет. — Эй! — Олег успевает подхватить меня. — Ты чего? — Меня трясет, даже когда я просто думаю о нем. Чертовщина какая-то! — я плюхаюсь на раскладушку. — Можно мы закончим этот разговор? — Да, конечно. Извини. — Олег неловко переминается с ноги на ногу. Потом садится рядом. — Слушай, та часть, про жить вместе… Я икаю. — Нет-нет! Дослушай. Это как раз смена темы, а не то, что ты думаешь. После смерти мамы мне достался участок земли в Тверской области. Там все давно заброшено, но мне хочется восстановить дом и перебраться жить туда. — Он делает паузу. — Хочу в запас уволиться, нервы уже не выдерживают… Мы недолго молчим, потом он продолжает: — Денег только нет. Я подумал так: эта квартира стоит лимонов восемь. А если сделать ремонт, то и за десять продать можно. Тогда можно все бросать и перебираться на природу. Хреново то, что я один со всем этим не справлюсь. — Он смотрит на меня выжидающе. — А, — говорю я. — Ну дык… — Ремонт мы можем вместе сделать. Я думаю, сдюжим, — спокойным тоном рассуждает Олег, а я смотрю на его руки, которые подрагивают. — Месяца за два-три должны справиться. Ну и… потом, если захочешь, конечно, уедешь со мной и… в той глуши Ильдар тебя точно не найдет. Вся моя жизнь легко помещается в большую спортивную сумку. Я просто перекидываю ее через плечо и отправляюсь к следующему пункту, как перекати-поле. Мне не привыкать начинать все с начала. — Договорились, — киваю я. Макаров смотрит на меня с облегчением. — Не представляю, чтобы я без тебя делал. Я пожимаю плечами. Делал же что-то десять лет, думаю, но улыбка сама собой на физиономии появляется. — Предлагаю перекурить это дело, — я легко поднимаюсь с раскладушки и киваю в сторону балкона. — Пойдем, заценим погодку.