Сказка о толерантности и вечном поиске счастья

Я не стал заботиться о том, чтобы понять их. Понять значило стать таким же, а это шло вразрез с моей природой. Просто решил не трогать и не вмешиваться — сделал то, о чем меня просил Сергей. Мы добрались до мелкой деревеньки к полудню, когда немилосердно шпарило солнце, и находиться на открытом воздухе было совершенно невозможно. А под вечер, когда я валялся в кровати и пялился в потолок, ливанул такой дождь, что, казалось, нас просто смоет. В доме никого не было. Выбравшись на крыльцо и справив малую нужду, я огляделся. Через завесу дождя был виден сарай с приоткрытой дверцей. Не знаю, зачем поперся туда сквозь ливень и что хотел увидеть… Но увидел понятно, что. В самом деле, где еще им этим заниматься, если я повсюду маячу. В дисбате у нас был один тип из северо-кавказской диаспоры. Там их было очень много. «Горячая кровь», неукротимый нрав… Сорок процентов «переменного состава» одних чурок. Они сбивались в кланы по национальности: чеченцы отдельно, даги отдельно и так далее… Мне «повезло» сцепиться с азерботом. Черноглазый, с полными по-женски губами, кривящимися в презрительной усмешке, — он смотрел на всех, как на дерьмо, хотя на фоне прочих, бритых под ноль арестантов, визуально никак не выделялся. Однажды я расквасил рожу одному типу, решившему, что он может спать на моем матрасе (потому что я пришел позже него, и матрас мне достался после дезинфекции, без клопов). Мага стоял в тот день дежурным по нашему отряду; он подождал, пока мой оппонент перестанет сопротивляться и сползет вниз по стенке. Подошел и спросил: трахаться хочешь? Тупой вопрос! В армии все хотят три вещи: спать, жрать и трахаться. И когда тебе предлагают что-то одно, ты, не думая, соглашаешься. Я прошел вслед за ним в сортир. Там у умывальника в позе «раком» со спущенными штанами стоял один чувак, я даже не знал, кто он и откуда. Да и не лицом он был ко мне повернут, в общем-то. Его держали двое из Магометовой банды. — Давай, — кивнул Мага на петуха. — Он мой, но я тебя угощаю. Парой дней раньше одному парню из нашего отряда наложили два десятка швов в районе ануса. Как раз после посещения сортира. Он врал всем, что просто поскользнулся и неудачно упал, но никто ему не верил. После отбоя звонари (так в дисбате звали дембелей, тех, кто должен был скоро выйти) творили, что хотели. Никто из «постоянного состава», то есть охраны, не останавливал их. И когда в звонарях оказывались уёбки вроде Маги, вся рота выла в голос. Они могли изнасиловать, избить, подставить. Пожалуй, и убить могли, если бы захотели. Им ничего за это не было. Охрана не желала мараться, связываясь с уголовниками, а сами уголовники по окончании срока не имели судимости. Дисбат — это как отсидеть в зоне понарошку. Я не стал ничего говорить азеру. Просто развернулся и со всей дури засветил ему промеж глаз. Он не ожидал такой яростной атаки и отлетел назад, треснувшись башкой о дверь кабинки. Потом я надавал по щам его прилипалам. На это ушло немногим более десяти секунд. Бесштанный тип куда-то слинял, и я так и не узнал, чью задницу мне подарили. Это был первый раз, когда я был так близок к чему-то гомосексуальному. То есть, были еще случаи, но меня они не касались. Мага после всего не пытался приобщить меня к своим забавам. Мы вроде как заключили невербальный пакт: он молчит, и я молчу, хотя они продолжали петушить молодых, только прибывших в часть. Иногда я видел это через приоткрытую дверь сортира, но всегда проходил мимо, предпочитая прикидываться слепым. Я тихо прикрыл дверь сарая. Мне стало неловко, и даже стыдно. За то, что сделал сейчас и за то, чего не делал раньше. Вмешиваться надо было тогда. А теперь мне лучше было убраться куда подальше. *** Где-то неделю или больше мы с Макаровым живем в одиночестве; Волгин в Белоруссии, и компанию нам составляют только местные бабульки и дед, кривоногий и бородатый. — Петрович, я теперь понял, с кого ты пример берешь, — замечаю как-то раз, когда Макаров на рассвете делает зарядку у речки. — Будешь скоро как дед Анисий, бороду за пояс затыкать. В ответ на меня обрушивается целая волна ледяных брызг. — Иди, скотину корми, умник. Петрович не дает мне бездельничать, тут же припахивает к домашней работе. Это у них с тетей Машей сговор: трудом вылечить мою покореженную в дисбате душу. У ребят тут выводок кур и несколько коз. Гордость деревни Рагулино, дойная коза Муська, встречает меня требовательным «ме-е-е!» Эту дьявольщину если вовремя не покормить, не подоить — забодать может. За неделю она мне уже трижды тумаков отвесила. — Ну, сгинь, нечистая! — я оттесняю ее бедром. — Дай, пройду. Да, не ори ты! У тебя дети вон голодные, а ты орешь! Два мелких потешных козленка прыгают и мекают передо мной, пока я не насыпаю им в корыто комбикорм. Пока ребята на работе, за их хозяйством присматривает дед Анисий, а он молодняк не балует. Козу ему доить несподручно, так что кроме молока и травы они две недели ничего не видели. Со стороны доносится шорох колес, и я оборачиваюсь, недоумевая, кого это к нам принесло. Малиновый жигуль вон, в гараже стоит — Макаров Волгина на вокзал отвез и вернулся. На горизонте, ныряя в ямы и поднимая тучи пыли, ползет полицейский УАЗ. — Олег Петрович! — кричу я в сторону дома, но Макаров уже видит непрошеных гостей, и сам выходит за ворота. — Ерохин, — сообщает мне негромко Петрович. — Вроде, один. Чего ему еще надо… Капитан, весь помятый, небритый, буквально вываливается из машины и идет к нам неровной походкой, будто под градусом. Только, подойдя к нам, он оказывается не пьяным, а уставшим. Похоже, спать ему не пришлось. — Я в полной жопе, — говорит капитан вместо приветствия, проводя рукой по лицу. — Вы должны мне помочь. — Вот еще! — Должны? Ерохин смотрит на нас глазами побитой собаки. — Гена, — говорит Петрович, подходя к нему ближе. — Ты попросил нас, не очень вежливо, кстати, о помощи. Мы сделали все, что могли, нашли тебе труп. Что тебе еще нужно? Ерохин дышит так часто и тяжело, будто сейчас потеряет сознание. Он дергает и без того распущенный узел галстука, сглатывает. — В том лесу не должно было быть никакого трупа, — убитым голосом выдавливает он. — Что, извини? — Петрович прикладывает два пальца к уху, оттопыривая его. — Вы не должны были никого найти, — сознается Ерохин. — Депутатский сын никуда не исчезал, он на даче у своей телки тусит. Они меня подкупили, чтобы я эту канитель с розыском затеял — хотели папаше нервы помотать… Типа, похитил его кто-то… Ну и бабок на этом срубить. — Чей же, позволь узнать, труп мы нашли в лесу? — Петрович резко берет его за воротник и нехорошо глядит в глаза. — Я не знаю. Труп все еще не опознан. — О, так мы нашли тебе дело? Поздравляю! — я похлопал его по плечу. Они оба смотрят на меня, будто режут взглядами, и я сникаю. М-да, не к месту пошутил. — Гена, — угрожающе шипит на полицая Петрович. — Ты понимаешь, что ты наделал? Кэп кивает так усердно, что у него чуть башка не отваливается. Макаров смотрит на него секунду и внятно выговаривает: — Ковыряйся в своем дерьме сам. Лицо капитана полиции перекашивает такая страшная гримаса, что я делаю шаг назад. — Я тебя вместе с твоей подстилкой зарою, — шипит он, и мне становится еще противнее, чем если бы передо мной была куча говна. Секунду мне кажется, что сейчас ему придет конец. Петрович просто хряснет его об землю так, что у того весь организм на куски развалится. Но Макаров дрожащей от напряжения рукой отталкивает Ерохина от себя и говорит тихо. — Не делай этого, — он качает головой; в его голосе нет страха, только беспросветная злоба. — Считай, уже сделал! — Ерохин, спотыкаясь, бежит к УАЗу. — Ты в жопе был и в ней останешься! — кричу ему в догонку, потому что злость захватывает и меня. Оборачиваюсь на Петровича, ища поддержки, но он, не говоря ни слова, уходит в дом. В груди растет тревога.