Рисуя круг

— Ты, кстати первый кого я к себе приглашаю, помимо Матвиенко, — Арсений пропускает Антона первым, а затем закрывает за ними дверь. Он предпочитал, чтобы к нему не приходили с выяснениями отношений. Чтобы никто не знал о его крепости, ему казалось, это делает ещё одну стену от общества, добавляет скрытности и отдаленности. Вроде бы знаешь о нём всё, но конкретно — ничего. — А как же твои бесчисленные любовники? - спрашивает парень, расправляясь со шнурками на кедах. Они никак не хотят распутываться, и это бесит Антона. — Или ты их только по туалетам водить шаришь? — Ой, отъебись, — мужчина закатывает глаза, обозленно кусая нижнюю губу. — У моих "любовников" обычно есть свои крыши над головой. А ещё у меня нет второй пары тапок, так что бери мои, я и босиком могу, не балованный. — Ой, неа, они малы на меня, я тоже... — Антон буквально замирает при выходе из прихожей. — Это что, блять, такое? У него действительно есть нехилый повод для удивления. Та часть квартиры-студии, что обустроена под кухню — вполне обычная, единственное, что может удивить — стерильная чистота, словно тут орудует опытная домохозяйка. Все чашки, тарелки на своих местах, раковина чиста, а плита без остатков еды и жирных пятен. Совсем не похоже на холостяцкую халупу. В отличии от кухни Антона, где частенько можно встретить след от кофе на столешнице и местами просыпанный сахар. Но это кажется мелочью, по сравнению с той частью комнаты, что отдана под мастерскую. Вдоль стены стоит, около десятка картин и на большинстве из них Антон узнает себя. Вот он с сердечками, а чуть меньше картина, где его лицо освещают разноцветные блики. Третья похоже, что из кофейни. На ней он смотрит куда-то вверх и в сторону, а в руках стакан с кофе. В углу глаз с зелёными зрачками прорисован какой-то полупрозрачной краской и руки, с кучей колец и браслетов, написаны карандашом. Его восхищает красота картин и пугает одновременно. Всё же он далеко не дерьмовый художник, — Антон забирает сказанные ранее слова обратно, но только у себя в голове. — А, это. Не льсти себе, у тебя просто очень выразительное лицо, на нём хорошо набивать руку, — безразлично говорит Арс, и ему невозможно не поверить. — Видел, тебе нравится виски, но у меня только мартини. Шастун верит словам Арсения, хоть и считает их нелогичными. Как можно рисовать человека, которого терпеть не можешь, да ещё по своей собственной воле? Если бы ему приходилось работать с рожей Попова он, скорее бы повесился, чем сделал бы что-то красивое. — Да похуй, — Антон подходит ближе к полотнам, прикасаться к некоторым, чувствуя не до конца высохшее масло. — Ахуеть, ты даже руны на браслетах все прорисовал, каждую бусинку похожего цвета, как так-то?! — Я же говорил, что у меня совершенная образная память, — голос отзывается из стороны кухни, перебиваемый постукиванием дверей тумбочек. — Давай, подваливай сюда! Хватит пялится. Антону некомфортно. Это странно, непривычно и так приятно. Его никогда не рисовали, а лицо тем более не считали "выразительным". — Дай мне одну. — Нет. — Я могу купить какую-то. — Нет, не можешь, — отрезает Арс, поднося стаканы к столу. — Почему ты такой упрямый? — Потому что могу. Парень последний раз обводит взглядом картины, обещая себе уломать художника продать хоть что-то. Ему совершенно непонятна причина отказа, хотя всё плавает на поверхности. Арсений боится, что картина будет напоминать, Антону о том, что он посчитал его каким-то особенным. А не конченным, сующим нос в не свои дела, задирой. Попов из тех, кто делает комплименты крайне редко, но всегда по делу. Даже своих "любовников" он очаровывает не сладкой похвалой, скорее кричащей самоуверенностью, природной красотой и каким-никаким, но местом в обществе. В обществе, которое совсем не кажется ему идеальным, как тогда, когда он только переехал. Красивая картинка разбилась, и он не пытался её склеить обратно. То, что казалось хорошим — стало плохим, а плохое никогда не переставало таковым быть. В этом обществе Арсению разбили сердце и растоптали в пыль хоть малейшее желание привязываться к человеку, куда уж там до любви. Антон садиться напротив, подпирая подбородок рукой. Смотрит на Арса, который уместился на стуле в позе "лотоса" и в который раз удивляется тому, насколько этот парень выделяется своими обычными жестами. Не нарочно, без показухи, когда он показушничает, это пиздец, как заметно, сейчас же, в домашней обстановке, он просто остается таким… Таким? Антон не находит точного описания Арсения. И ведь сидеть так на стуле, наверное, пиздец, как неудобно?! — Удобно мне так, удобно — отвечает Арс, из-за чего у Антона глаза буквально вываливаются из орбит. — Ты уже пару минут пялишься на мои ноги, логично предположить о чём ты думаешь. Арс самодовольно улыбается, приподняв подбородок вверх. Почти всегда он выглядит, как человек, которому всё ни по чём. Антон неловко пожимает плечами. Чувство, словно его поймали на чем-то горяченьком, не покидает его, заставляя ёжиться под уверенным взглядом. — Давай выпьем, что ли? — они чокаются. — За твой ДР. Они выпивают, делая это совершенно по-разному: Арсений медленно вкушает, пытаясь максимально прочувствовать вкус, пока Антон делает большие глотки, практически опустошая стакан. Арсений жалеет, что пригласил его. Кажется, у них нет общего поля для обсуждения. Их вкусы, стиль жизни, привычки — всё кардинально разное, что лишь помогает ненавидеть друг друга и мешает сдружиться. Вести с ним беседы, не оскорбляя его, становится бессмысленно. Время, потраченное впустую, без удовольствия. А язвить уже и не хочется. — В детстве я думал, что никогда не буду пить, потому что, когда мой папа нажирался — выглядел как животное, — он говорит это скорее для того, чтобы развеять тишину, нежели для того, чтобы поделиться чем-то сокровенным. — Ошибался. — Этот период жизни приятный тем, что не знаешь о том какие проблемы тебя ждут в будущем. Не купленная игрушка кажется самой большой катастрофой. — Я бы так не сказал, — он поджимает губы, опуская взгляд. Антон, растерянный таким Арсением, решает подлить алкоголя и не прогадывает: тот делает большой глоток, а затем продолжает, глядя куда-то за плечо Антона. — Меня не любили другие дети. Тогда я не понимал почему, а сейчас, кажется, догадываюсь: они видели, что я "не такой" и им это не нравилось. Знаешь ли, мало кому нравятся те, кто выделяются, даже когда это внешне и не заметно. Антон знал. Не потому что был такой же, наоборот, он был очень компанейским пареньком, эдакий главарь банды. Банды, которая издевалась над такими, как Арсений. Ему становится стыдно за своё тупое поведение в юношестве, ведь художник буквально олицетворяет тех, кого он притеснял. В тринадцать не особо задумываешься о чувствах других, о том, как твои слова и действия влияют на человека и какие могут быть последствия. Выглядит забавным выкинуть чужой портфель через окно, приклеить жвачку к стулу, обзывать перед толпой других детей, большинство из которых боится оказаться на месте жертвы и поэтому хохочет. Дети, вот кто самые ужасные животные. — Хуёво это, — выдавливает он из себя и хватается за стакан. Чувствует, что теперь негативный персонаж не Арсений, а он сам и это не на шутку угнетает. — Прожито и забыто, — дергает плечами, словно пытается скинуть с себя мантию воспоминаний, темную и тяжелую, очерняющую итак не простую жизнь. — Кофе хочу. Будешь? — Буду, — машинально отвечает Антон, наблюдая за тем, как Арс достает из навесного шкафчика тарелку с печеньем. Оно стоит там уже с неделю, черствое, раскрошившееся, как и хозяин квартиры. — О, «Эсмиральда» — моё любимое! — Вообще поебать, как оно называется, — он берет в руки печенье с шоколадной крошкой, но так и не откусывает. Достает две чашки. Красивые точенные, наверняка фарфоровые, с нежно-голубым орнаментом и золой каёмкой. Радующие глаз, похожие на дорогой, неиспользованный раньше, винтаж. Без единой видимой трещинки. Где-то из глубин шкафчика вынимается турка — старая, из нержавейки, времён совка не раньше. Огромная и совсем не красивая, обычная. Антон сверлит её взглядом, не понимая, как она оказалась у такого эстета, как Арсений. — Это мамы. Единственная вещь, которую я забрал при переезде, — он ловит непонимающий взгляд. — Моя мама умерла, когда мне было десять. Авария. — Сочувствую, — скомканное сожаление слетает с губ тихой дрожью. Антон никогда не знал, что говорить в таких ситуациях. — Я уже плохо помню её образ, но с детства осталась картинка, как я завтракаю перед школой, а она заваривает себе кофе. Потом запах по всей квартире такой приятный, домашний. Грустная улыбка осваивается на его губах пока он смотрит в никуда, словно вспоминает те времена. Но ничего. Всё смылось и забылось под покровом годов. — Качественный кофе в те времена большая редкость, — Антон вспоминает, как его мама, заядлая кофеманка, пила цикорий, потому что его проще было достать. И он куда дешевле. — Мой папа работал сварщиком. В девяностые такие профессии были в почете. В нашем доме водились деньги, не миллионы, но на жизнь более, чем хватало. — он кидает в турку четыре ложки кофе и три сахара, а затем заливает водой и ставит на конфорку. Все действия идеально выточены, он делает это по несколько раз на дню уже долгое время. В основном, только кофе и питается. Другая еда — редкость в его доме. Все наши проблемы из глубокого детства. Арсений выбрал путь замкнутого, грубого человека, боясь подпускать кого-то близко. А вдруг он доверится и его обманут, обзовут, побьют? Тот, кого не любили и сам не знает, как это любить. Его можно понять, если бы он не построил вокруг себя баррикады — его бы сломали, как спичку. Беспрепятственно, не заметив даже. И был бы, в лучшем случае, ещё один безликий сварщик и в худшем — очередная жертва суицида. Задатки тёплых чувств последний раз были в сердце Арсения, когда шесть лет назад он встретил одного довольно-таки известного продюсера. Он если не влюбил, то точно привязал Арсения к себе, прочнее любого узла, своею лаской, заботой и вниманием. То, чего так ему не хватало его же и погубило. Смазливый Арс был в жизни своего партнера временным, как и любая красота, что рано или поздно приестся и ты начинаешь искать новое. Но Арс не любил. Он не признает этого чувства вовсе. Хоть ему было больно до скрежета в зубах, обидно и горько, когда его променяли на более молодую версию, он всё равно не признал своих чувств. Потому что больно было из-за того, что его предали, обидели. А не из-за невзаимных чувств. Просто привязанность к человеку, который открыл ему новый мир. Общество, о котором так мечтал Арс, рисуя живописные уголки родного Омска. Уезжая оттуда, он знал, что это навсегда. Его здесь ничего не держит, и он никому не нужен, не смотря на обильное родственное древо. С тех пор привязывал он. У Антона на контрасте была счастливая семья. Бедная, но крепкая, с совместными походами в парк, поездками в село и планами на будущее. Отец обещал, вот-вот его дело пойдет вверх, и они смогут позволить себе путешествие в любые страны, а затем все активно принимались выбирать в какую именно. Так и не пошло. А парень мечтал о Австралии с кенгуру, которые заходили в жилые дома и о вечном тепле. В детстве он не видел ни Сочи, ни Анапу, ни моря в целом. Он помнит свою первую, как тогда казалось настоящую, любовь — Катьку однокурсницу. Забавная шутница с обильными веснушками и хитрым взглядом. Антон зацепил её своим чувством юмора и общительностью. Но зацепить не влюбить, поэтому она и бросила его спустя год, увидев кого-то ярче. Шастун ещё погрустил полгода и забыл, вся боль смылась, как вода в унитазе. Сейчас он и не вспомнит, когда был последний раз влюблён. Года три назад, когда ещё не было своей квартиры, он снимал совместно с девушкой Настей. Между ними вспыхнула искра, которая так же быстро и погасла, оставив их в тёплых, приятельских отношениях. Ещё перед Настей Антон встрял в роман на несколько месяцев с Костей. Молодой журналист пленил Шастуна изящными комплиментами и харизмой. Он пробовал на вкус нетрадиционные отношения, осознавая, что ему совершенно не противно. И совершенно не смирялся с этим, принял, как должное, потому что любовь — не имеет пола. Для него так точно. Антон не помнит, когда целовал кого-то последний раз. — Сливки будешь? — хриплый голос вытаскивает из водоворота воспоминаний, и Антон так же машинально отвечает. — Буду. Арсений достает из холодильника упаковку, забирает одну штучку, размером с крышечку от бутылки. Коряво снимает обёртку и выливает в чашку так, что жидкость булькает и брызгается. Совсем неумело и нервно. Они забывают и забивают на алкоголь смакуя горячий напиток. У каждого мелькает мысль, что ненавидеть другого — бессмысленно. Вон какой он беззащитный, слабый. Но по инерции хочется. — О, у тебя тут и фортепиано есть? Играешь? — его взгляд натыкается на пианино в углу комнаты и нотки ностальгии всплывают глубоко в сознании. Такое же было у него в детстве. — Нет. Это походу хозяйки квартиры, — безразлично отвечает Арс. — А я играю. Играл точнее, когда мелкий в музыкальную школу ходил. Он подходит к инструменту и убирает несколько картин, что мешают открыть крышку. Есть сомнения, что он вспомнит хоть один аккорд, но они уходят прочь, как только парень видит клавиши. Проводит длинными тонкими пальцами по белым, создавая звук от низкого до высокого. — М-м-м, пыль. — Ну извините, блять, не вытираю там, где ничего не трогаю, — саркастично отвечает Арсений, однако всё же подходит ближе и опирается спиной к стене, возле которой расположилось пианино. Всё так же стоя, согнувшись, потому что стула, конечно же, возле инструмента нет, разминается наигрывая неизвестную мелодию, а затем, словно вспомнив что-то, хрустит пальцами, чтобы вернуть их на клавиши с новой мелодией. — И от твоего форте, было мне так пьяно, — тихо напевает Антон. Арсений вздрагивает, чувствуя, как волосы на руках становятся дыбом. Играет красиво. Поет красиво. Арсений признает это и его тело сжимается от напряжения. — Я горячим воском для тебя стану… Он позволяет себе засмотреться на пальцы, что так искусно касаются клавиш и переводит взгляд на сосредоточенное лицо. Господи помоги, он прикусывает язык от усердия! — Но любовь не песня, завтра будет поздно… Арсений признает, что был неправ. Ему пиздец как интересно с ним! Приятное тепло растекается по всему телу. Голос не особенный, но приятный, который хочется слушать. Мелодия спокойная, без перепадов настроения, громких, никому не нужных, акордов. Расслабляет и напрягает одновременно. — Холодно иль тепло, мы с тобою разные… Арсений находит в этой песне куда больше смысла, чем следует. Он заслушивается и не замечает, как Антон перестает играть и выжидающе смотрит на него, ожидая похвалы. Вместо этого Арсений спрашивает: "Идём курить?" и не дожидаясь ответа, идёт к входной двери. Но Антон не расстраивается, он видит, как ему понравилось. — Ты какие куришь? — спрашивает Арс, обувая кеды. — Винстон. — Ой, нет, — он морщит нос и уходит в другую комнату, возвращаясь с пачкой Филип Моррис с черникой. Антон лишь улыбается сам себе, открывая двери. — Ты не такой говнина, которым кажешься, — они выходят в подъезд и садятся на холодные ступеньки. — А ты не такой нравоучитель, как сперва показалось, — Арс подносит зажигалку сначала ему, а после себе. — Мне так не нравятся все эти псевдосоветчики. Они либо хотят сделать тебе хуже, из зависти, наверное, либо, чтобы ты стал их жалкой копией. — Но разве грубить и ненавидеть всех — это нормально? В ответ бесшумные сомнения, крадущиеся в голове Арсения: стоит ли говорить что-либо или же послать нахуй, как в старые-добрые? — Мне нравится рисовать защитный круг вокруг себя. Это как в фильмах спасаются от нечисти, так и я, — он хихикает, над своим же сравнением знакомых с уродами несуществующими. — Да, мой круг начерчен ядовитыми словечками, но, блять, разве не лучшая защита — это нападение? Для Арсения эти слова кажутся сродни исповеди. Он впервые признает в слух, что быть грубым проще, но не лучше. Он бы не был таким, если бы не несколько "но" , среди которых страх, что его могут ранить. Пока не признает, что что-то чувствует, ничего не случится. Они молчат, обдумывая свой же диалог. Антон, кажется, впервые понимает его. Почему он такой циничный. Если человеку с юности твердить, что он не такой как все, та самая полудохлая белая ворона, это, рано или поздно, приводит к катастрофическим последствиям. Человек либо ломается, становясь очередным унылым видом жизнедеятельности, либо воздвигает вокруг себя такие стены, что и танком не пробить. И почему он сразу об этом не подумал, ведь это самое логичное объяснения всего Арсения. Его творчества, грубости, желания оставаться одним в толпе. Одному против целого мира сразиться невозможно: однако не будет больно, когда твой соратник предаст тебя. — А как же любовь? — меланхолично спрашивает Шастун, затушив окурок и сразу же потянувшись за следующей. — Разве не она двигатель творчества? Арс заливисто смеётся, и его смех постепенно переходит в кашель. — Уж точно нет... По крайней мере, не в моем случае, — его взгляд опускается вниз. — Кажется, я не создан для любви. Он поворачивает голову к Шастуну и его глаза уже не кажутся льдом. Они скорее пасмурное небо, с проблесками голубого и чем дольше тот смотрит, тем больше серость заглатывает его. Антон уже знает, что пиздец как пожалеет об этом, однако всё равно тянется к губам Арсения и, не чувствуя сопротивления, выкидывает недокуренную сигарету нахуй куда-то вниз, притягивая его лицо ближе к себе.