Осколки (драбблы)

— …и пошла она за огоньками этими, красными-красными, как цвет папоротника. Шла и шла по темному лесу, такому тёмному, какие только в кошмарах видятся. Цепляли сухие ветви подол ее платья, скрипучим криком да шумом ветра умоляли остановиться, развернуться, одуматься. Но девушка не послушала, вперед устремилась. Вышла она на болота, в воздухе и кисло, и сладко, травой прелой и яблоком спелым зовёт её дальше ветер. Ступала она босыми ногами по влажному мху, шла и шла по тропинке болотной, вдруг видит – дом не дом: черный, но не из камня, в воздухе как будто парит, а ветром никуда его не сносит, черепица на крыше темнее ночи, свет Лунный поглощает, а тот бликует и искрится на влажном лице болота. И только окошко в доме горит красное-красное, как тлеющий огонек, как цвет папоротника. И живет там болотный монстр, страшное чудище. Вышел монстр на порог своего дома: одежды черные-черные, маска железная лицо закрывает, голос — рык зверя, а глаза в прорезях маски горят расплавленной медью, золотом в свете Луны блестят. Глянула на него девушка и забыла, кто она, кто ее родители, откуда пришла и кого позади она бросила. И оставил он себе девушку, одел ее в платье белое, да и положил на дно болота. Себе — невесту, людям — горе. Старушки часто эту сказку детям пересказывали, особенно в новолуние, когда темно на небе становилось и только свет от костров на площади и в дозорных башнях освещал городище. Рей в детстве очень любила эти страшные сказки послушать про монстра болотного, но не боялась она его, спрашивала: — Отчего ж монстр злой? Его обидел кто? — Он просто злой, сам по себе. Он всех нас погубить хочет, силу он так себе увеличивает! — неизменно отвечали старушки. — Так зачем ж ему вся сила-то? — удивлялась девочка Рей. — Нас если не станет, над кем ему тогда властвовать? После такого гнали малышку прочь, бранили и причитали, что быть ей, строптивице, невестой болотному монстру. Рей любила иногда присесть на широкий парапет крепостной стены и рассматривать бесконечную лесную долину. Лес летом — зелёный и сочный, осенью — золотой да красный, зимой — белый-белый, а весной — разный. И всегда глаза девочки срывались в ту сторону, где за вековыми елями и дубами болота начинались. Смотрела она и думала: отчего ж монстр один живёт, почему с добрыми людьми не помирится? Неужто и правда злыми делами он только и существует? А коли злыми, так что ж к нему за советом да за магией в новолуние бегают отчаявшиеся? И однажды стала замечать Рей, что не одна она на болота засматривается. Много раз девочка видела княгиню Лею, что стояла на балконе княжеского дома высотой в три этажа и смотрела грустно-грустно вдаль. А когда ветер доносил с болот сладковатый аромат, княгиня глаза прикрывала да дышала глубоко-глубоко, иной раз песню затягивала до того грустную, что сердечко Рей трепетно билось, а в глазах слезы блестели.

За Солнцем всегда Луна следует, Танцует по небу ночному. И где ее Солнце — не ведает, И сердце не дарит другому. А Солнце тоскует неистово, Все ищет Луну-красавицу, Не любит тех, что близкие, Ни реки, ни горы не нравятся. Бегут друг за другом, торопятся Неба послушники яркие. Луна бледной тенью светится В редкий день — рядом с Солнечной аркой. Минуты счастья случаются. И горько им на прощанье, Но снова они разделяются, Мечтая о новом свиданье.

И малышке Рей всегда становилось так жалко эту женщину, ведь на болотах сын её погиб и муж. А ещё раньше, давно-давно, и брат Леи там сгинул да и отец, говорят, тоже. Хотели храбрые мужчины одолеть чудище, но сильнее болотный монстр оказался. Некоторые говаривали, что болотное чудище весь народ магией своей защищает: от хворей разных, от чужеземных захватчиков, от неурожая в полях. Такие иногда дочерей своих в платья белые рядили и отправляли в лесную чащу, поближе к болотам: авось, чудищу по вкусу придется. Иные утверждали, что болотному монстру до людей князя дела нет, но ежели с просьбой и достойной платой обратиться к нему — чудище всегда поможет магией, приворот сделает, зелье даст. Старухи поговаривали, что пройти сквозь болота и остаться в живых может только чистая сердцем девушка, такая, как легендарная княгиня Падме. Да вот только все девушки, что осмеливались в полнолуние на болота сунуться, одна за одной пропадали, становясь добычей монстра. Так и выросла Рей, слушая эти сказки и мечтая втайне найти путь в сердце болот да освободить всех узников чудища. И не ведала она, что однажды оденут на неё платье белее снега да уложат на постель мягче мха. И станет она невестой болотного монстра. Рей не ведала, а Лея знала и боялась, что однажды этот день все-таки наступит. *** (полвека назад) Снег рыхлый, ногу не держит, кусает холодом, липнет к намокшим уже юбкам. Бредет она уже много часов, от озноба руки трясутся, зуб на зуб не попадает. Снега много-много, по колено и выше, а лес тёмный, Луна не видна, ветер молчит, и тишина давит и пугает. Ни совы, ни волка, ни зайца – никого не встретила. Звезды даже попрятались. Вдруг что-то трещит, хрустит, ломается под каблуком сапога, и юбки впитывают ледяную воду, тянут вниз, в черноту, на самое дно. «Пусть уж лучше так! Пусть так! Лучше я лесу себя отдам, невестой болоту стану, но не лягу с нелюбимым!» Мысли затихают, как только глотает она ледяной воды. Снаружи холодно, внутри жарко. И страшно, так страшно, что кричать хочется, но вода не даёт, давит, воздух из лёгких выбивает. Все вокруг темное и холодное, липкое. Неужто покой ей даруется? Ледяными иголками исколото тело. Жарко, так жарко ей... Или это тепло огня? Как странно, даже треск дров чудится, и пахнет жженым можжевельником. Веки тяжёлые, руки-ноги будто свинцом налились, а горло дерет и обжигает. Хочется кашлять, хочется провалиться в долгий сон, проснуться и увидеть улыбку его, глаза голубые как небо, пройтись пальчиками по светлым кудрям и целовать шрам, бровь рассекающий. Глаза открываются медленно, и все вокруг кружится и вращается, а к запаху можжевельника примешивается еще что-то горько-сладкое. Потолок весь в копоти, медвежья шкура на ней, а платье висит на деревянной балке, с него вода капает прямо на дубовый пол. Очаг полыхает алым пламенем, и что-то в котелочке варится, дымком тянется аромат тот, щекочет ноздри. Вдоль стены пучки трав развешаны, птичьи перья, коренья, бесчисленные бусы и ленты красные. - Куда вскочила, красавица? Лежи уж, грейся да срамоту прикрой, не для меня старика себя холила и лелеяла. Старик седовласый улыбается, чарку протягивает, а в глазах его огонь пляшет, лижет медные радужки и золотом блестит. — Ты — ситх! Девушка в ужасе шкуру медвежью пальчиками сжимает, взгляд бегает по убранству дома, выход ищет. Страх сердечко сковывает и все ошибкой начинает казаться. — Конечно, ситх! — старик заходится скрипучим кашлем. — Так ты ж меня и искала, дочь воеводы. Али нет? Голос у старка такой вкрадчивый, а чарка в морщинистых руках так и дымится чем-то ароматным. — Искала, — бурчит девушка, поправляя тяжелые косы, и пугается своего хриплого голоса. — Я помощи просить шла, а ты меня чуть не утопил! Раздел и… и… что со мной? Почему я так говорю? — Водицы ледяной наглоталась ты, милая. И не топил я тебя, сама под лед ушла. Вытащил тебя мой ученик да принес сюда. Платье твое сняли, но прелестей не трогали, не надо оно нам, когда тайны природы ведомы. Ты не бойся, выпей отвару, полегчает, и горло перестанет болеть. Пей, девочка, пей. Замечает дочь воеводы ученика в темном углу комнаты и чуть от страха не кричит. Сидит молодец на корточках, кожа его вся в черных и красных письменах, волосы на голове свалялись в острые колтуны и кажутся рогами. Глаза его такие же желто-красные, как и у старика, но смотрят на нее не с интересом и иронией, а с лютой злобой да с вожделением. И принимает девушка чарку из рук мастера-ситха, его боится куда меньше, чем ученика. Пьет что-то сладкое и горькое, и терпкое, и обжигающее. И хорошо-хорошо так становится, тепло. В шкуру она кутается и садится поудобнее на узкой постели, в глаза старику смотрит, говорит все смелее и смелее: -…замуж меня ему отдать. А я не пойду! Не люб мне сын казначея, ну и что, что богат? Ну красив, так и я не дурна. Я… другого люблю. Ему сердце мое отдано. Не лягу с нелюбимым! Лучше уж смерть, чем так. Старик слушает и кивает, не прерывает девичьего рассказа, а когда она робеет вдруг и не знает, как дальше сказать, ситх говорит: — Знаю, о чем попросишь. Не первая ко мне приходишь с такой просьбой. — Не первая? Удивление в карих глазах такой искреннее, такое наивное, что старику даже жаль девушку становится. — Не первая. Только знай, дочь воеводы, за магию всегда нужно плату давать. — Я заплачу! Золота столько дам, сколько попро… — Не золота! — громыхает старик, и отзывается на его голос гром в отдалении, где-то бушует буря в самом начале весны. — А чего же ты хочешь? Девушка вся в слух обратилась, глаз с ситха не сводит, дышит часто-часто и не замечает, как сползает шкура, оголяя груди, как пожирает ее взглядом черно-красный ученик. — Скажи княжичу своему любимому, пусть еще разок у отца дозволенья на тебе жениться испросит. Князь ему тут же и разрешит. Посватает тебя твой княжич, жить три года будете в любви и счастье, детей родите. Хочешь? — Хочу! — кричит девушка. — А что после трех лет? Неужто кончится любовь? Старик ухмыляется и головой качает. — Любовь ваша никогда не кончится, — говорит ситх, берет в руки нож резной весь в письменах и надрез тонкий на ладони делает. — Приду через три года помощи просить, как ты сегодня ко мне пришла. Откажешь — прокляну весь ваш род. Поможешь — процветать будете, и дети ваши, и внуки. Капля темной крови срывается с морщинистой ладони и падает прямиком на пучок неведомых дочери воеводы трав, а ситх ей ножичек протягивает. Берет девушка нож да и режет себе ладонь, кровью своею поверх крови ситха проливает. Гремит за окном, ветер воет, но ей отчего-то не страшно вовсе. Старик ее яствами угощает, привечает. А когда близится рассвет, отдает ей ситх платье и напутствует в дорогу, как быстрее всего выйти к родному поселению. Уходит девушка счастливая, гордая, в силах своих и любви уверенная. Ждет ее суженый, возлюбленный княжич Энакин, и всё, стариком предсказанное, сбудется. Солнце почти уже родилось заново, небо серое, розовая дымка на востоке взор ласкает, а ученику ситха покоя нет, смотрит он все на тропу, по которой дочь воеводы ушла. — Знай, ученик Мол, коли пойдешь за ней — не вернешься, сгинешь. Говорит это ему старец, даже не оборачиваясь, травы да коренья перебирая забинтованной рукой. Ученик хмурится, ярость в груди его поднимается. Как так — сгинет? Он что же это — с девчонкой не управится? И с нею, и с женишком ее этим, княжичем, будь тот трижды проклят. Видел его ученик ситха на охоте: глаза голубые, плечи широкие, улыбается да смеется с товарищами, бороды еще не носит, мальчишка совсем, только шрам бровь рассекает, ратного подвига свидетель. Сотник бородатый всегда с ним, присматривает за наследничком, спину прикрывает. Будь они прокляты, эти счастливцы! Дней голодных не видывали, горя не знали, не страдали за тайное знание. А он — ученик — страдал! Неужто награда ему не положена? Неужто невесту себе сам выбрать не смеет? Во всем старик виноват. Он письменами терзал, он в мороз за порог выставлял, он на волков с одним лишь ножом посылал. Не будет старика, станет ученик мастером, сам себе голова, сам себе хозяин. И невесту сам себе выберет. Уже выбрал. Скрипит петля ржавая, грохает дверь дубовая, и ситх корчится от боли, ведь вместо прощанья плеснул ему в лицо ученик горячего варева. Выходит старик из дому, лицом в снег талый падает и болотною водою умывается, приговаривая: — Ученик покинул меня, нового встречу я скоро. Три года подождать. Три зимы пережить, три весны песни петь, три лета травы собирать, три осени отвары варить. И целует солнышко ясное изуродованное лицо старика, освещает оно тропинку, по которой дочь воеводы до селения родного цела и невредима добралась в объятия к княжичу, на помолвку свою. Свет яркий, весенний играет на снегу, в воду его топит, кровь с тела ученика смывает. Лежит он впополам рассеченный сильной рукой верного княжичу сотника, и трескается лед под мертвым телом его, и засасывает болото ученика, ослушавшегося своего учителя. А у людей праздник – конец зимы. Радуются все, на площади танцуют, поют, весну встречают. Девушки в косы ленты заплетают, юноши на красавиц засматриваются, и все любуются нареченными Энакином и Падме. Свадьбу играют с первыми листиками на деревьях. Свадьба эта весенняя, теплая, березовым соком и первой травой пахнущая. Все селение гуляет до заката, пока не садится Солнце за горизонт и не показывается на небе Луна. Тогда разжигают костры и праздник продолжается. А княжич уводит свою молодую жену в терем, ведет ее в опочивальню и там расплетает ей косы, ленты белые и красные повязывает себе на запястья, одежды ее снимает, целует губы, щеки, шею. Груди ее ласкает ладонями мозолистыми, проще ему меч держать в руках, боится синяков оставить на тонком стане девичьем. Но она улыбается, слова ласковые шепчет, одобряет каждый поцелуй, обнимает его крепко-крепко, дрожащими пальчиками шнуровку рубахи дергает. И он вдруг смелеет, страсть кровь его распаляет. И одежды уже все сброшены, и ласки самые откровенные, про которые и сказать-то стыдно кому, даже и думать раньше не смел он. Жена его молодая дышит часто-часто, губы его кусает, жмется к нему, раскрывается перед ним. Энакин прижимает новоиспеченную княжну к ложу, держит ее крепко в объятиях своих и накрывает собою. Падме жмурится от боли, в глазах слезы, и Энакин пугается, но она его к себе тянет, на себя, в себя — дальше, еще глубже. А он целует ее неистово и двигается на нее, от нее. Снова на нее, и снова от нее. И уже Падме улыбается, сама ему навстречу подается, стонет тихонечко, и слезки по щекам дорожки солоноватые оставляют. Святые боги, хорошо-то как! Горячо и мягко, и влажно, и пахнет от Падме чем-то горько-сладким, а еще можжевельником почему-то. И удовольствие накрывает с головой. Энакин трясется весь и вдруг замирает, а Падме понимает, что все — теперь она жена его, только его. И ничего не боится она, знает, что любовь их никогда не кончится, что это вот все никогда не кончится. А старик… что ж, пусть приходит, отпор она ему даст! Что он ей сделает? Не знает еще Падме, что обещанные три года пролетят быстро-быстро, и что из этих трех лет много дней любимый муж ее воевать будет с иноземцами. Не ведает новая княжна, что когда дети ее родятся, постучится ситх в ее двери, за помощью придет, просить нового ученика себе придет. Откроет ему Падме и откажет отдавать ни сына, ни дочку. Злато будет предлагать, блага различные, но откажется старик, бросит под ноги Падме пучок жженых трав, покачает головой, развернется и уйдет. Много бед одна за одной на селение обрушатся, расскажет Падме мужу о старике-ситхе и слове своем нарушенном. Энакин с верным сотником в лес устремится, но вернется только товарищ его. Не будет ведать княгиня, что не раздумывая, молодой князь за стариком прямо в чащу, в болотные топи кинется, а там поклянется в верности новому учителю. Не будет знать Падме, что ситх снова требовал в ученики близнецов новорожденных, место которых Энакин занять согласился. Сердечко ее бедное разобьется на сотни осколков, не выдержит надрыва и горя, и оставит она сиротами малых детей своих. Годы пройдут, разное случится, но в селении останется лишь дочь ее — Лея. И будет княгиня Лея каждый день молиться, чтобы болото вернуло ей единственного сына. Все думают, что знают, о чем княгиня так грустно песни поет, а она за здоровье болотного монстра молится и знает, кого в невесты ему отправить. Коль самой ей однажды не хватило смелости, брата не послушалась, так, быть может, найдется другая храбрая и чистая душой девушка. Поглядывает Лея на девочку Рей и думает: ты наша последняя надежда. А Рей каждый день в сторону болот смотрит и думает: отчего же монстр с добрыми людьми не помирится? Вот бы поговорить с ним когда-нибудь…