POV Люциферихи
Вот и всё. Здесь должен быть кто-то... (БИ-2 — Она)
Я осторожно расчёсываю спутанные после сна волосы. Из зеркала на меня смотрят чужие испуганные глаза, обведённые моим серым карандашом. Тёмные с красно-фиолетовым отливом пряди обрамляют усталое лицо с сине-коричневыми кругами под глазами, жёлтые пятна на радужке практически незаметны — зрачки расширены прямо-таки до неприличия. Я стою перед зеркалом в полутёмном коридоре и внимательно рассматриваю своё отражение, пытаясь найти в нём черты той девчонки, которую ты когда-то давно почти любила. Мы с ней похожи, но... Но я другая. Я старше. И, конечно же, я уже не верю тебе. Я иду по пустой полутёмной улице. Платформы сапог отстукивают похоронный марш. Глубокий капюшон куртки надёжно прячет лицо. Ноги немного мёрзнут. ...Серый дым поднимается в серое небо, скрывая за собой серые глаза. Здравствуй. Когда-то меня звали Ангелом Люцифера, и я — последний живой свидетель. Но и моё время почти истекло, его уже катастрофически не хватает, и скоро я умру, так и не успев тебе всё рассказать. Выслушай меня, пожалуйста.* * * * * *
— Твою мать! Я старательно истощала свой запас ругательств. Нет, определённо, я не понимала этой логики. Если она, конечно, была, в чём я продолжала сомневаться. Зачем нужно было ворошить прошлое? Зачем? Особенно сейчас, когда я была беззащитна. Особенно сейчас, когда в ушах эхом раздавались обрывки последнего разговора. Верно. Всё, что мне оставалось — материться сквозь зубы и нервно курить в сторонке. "Хьюстон, у нас проблема..." А ведь всё было почти хорошо. По крайней мере, мне так казалось. Я долго смотрела на клавиатуру, не зная, что ответить. Она уже, наверное, и забыла об этом разговоре, а я всё не решалась поднять руки и написать. Забытая в пепельнице сигарета медленно тлела, вспыхивая оранжевым огоньком. Я честно собиралась бросить курить, ведь меня уже не раз упрекали в том, что я медленно, но верно довожу себя до крайней степени истощения. Но какое это имеет значение, если всё рушится прямо на глазах?.. Я закурила ещё одну сигарету. Где-то в глубине холодильника одиноко стояла банка пива. Это был "неприкосновенный запас", да и пить особо не хотелось... Я открыла холодильник, достала запрятанную банку, повертела её в руках, словно спрашивая разрешения у совести, а потом... Нет, я не могла позволить себе такую роскошь. Пока нельзя. Пиво отправилось в раковину. Я же вернулась к созерцанию клавиатуры и размышлениям.* * * * * *
"Ты цепляешься за неё, только потому что боишься остаться одна". В тот момент я всего лишь отмахнулась от собеседника и продолжила спор о сомнительных достоинствах одной общей знакомой. Сейчас, месяца полтора спустя, я вспоминаю этот разговор с усмешкой. Нет, правда. А что бы изменилось, если бы на её месте была другая? Думаю, ничего. Или почти ничего, но разницей можно было бы и пренебречь. К чёрту нытьё, я найду ей замену. Чего бы мне это ни стоило. Мне просто нужен кто-то, хоть кто-нибудь. Неважно.POV Марины
Уже в который раз Тебя я обхожу И слышу сзади смех, Но зла я не держу. (Lumen – Лабиринт)
Несколько дней назад на меня посыпались восхищённые возгласы слэшеров, мол, клёвые песни и всё такое, и я им, конечно же, не поверила. Улыбнулась, написала вежливое "спасибо" и, нацепив гитару на правое плечо, отправилась дальше смешить родной город. В первую очередь, в этих девочках меня восхитили талант изворотливо лгать и желание опустить меня ещё ниже, чем я есть. После этой знаменитой "Девочки и слэш" я везде и всюду стала исполнять песню, посвящённую тебе. Зубы стучали чечётку по воздушному паркету. Шёл второй месяц зимы, люди умирали от повышенного давления, я праздновала четырнадцатый день рождения. Ты приехала не вовремя и не в назначенный день. Пятнадцатого, когда я доедала персиковый пирог, у тебя были какие-то дела, ты бросалась бежать за чужими книгами и странными листовками, а твоя открытка с дружескими объяснениями в любви уже украшала место в моём книжном шкафу между Данте и Гончаровым.* * * * * *
— Знаешь, я написала тебе песню, и многие плакали, когда я её пела, — случайно вырвались слова. Вырвались и облетели круг по комнате. Ты отвлекаешься от моих книг и подходишь ближе. Симфония январского снега застилает окно четвёртого этажа. — Да неужели? — Ну да. Мне неудобно признавать собственные детские слабости. Моя душа не в ладах с телом. Через минуту я уже перевожу воздух своими песнями, а гитара стонет под моими сильными пальцами и задыхается в оргазме финального аккорда. Тебе ничего не остаётся, кроме как пошевелить руками, подняться с дивана, подойти ко мне, обнять. Я не помню, что ты мне сказала. Что-то тёплое о моём несуществующем таланте. Но ты всё помнила, я сразу поняла это.* * * * * *
Сейчас такая же суровая зима, точнее, пока лишь намёки на неё. У меня остро во рту от лука и чеснока, я хочу заболеть, но не имею права, ведь завтра концерт любимой группы. Мне надо продержаться хотя бы до понедельника и написать главу для научной работы по астрономии. В науке, все говорят, постепенно забываешь людей.* * * * * *
Всё, что нас связывает друг с другом — обида и память. Каждого из нас. В старых тетрадях есть красивые записи о тебе; когда дедушка говорил, что лучшая память — это карандаш и бумага (непременно карандаш, чернила в ручках часто подводят, как люди), я ему верила. Почему бы и нет? Поэтому бережно храню твои образы, запечатлённые в стихах и ежедневных коротеньких заметках: N.N.2009 Я не знаю, что сказать тебе, но сейчас мне и правда очень одиноко... Мне хочется повидать тебя, обнять, ведь я так редко обнимаю людей, а они меня ещё реже. Мало кто из них верит, что я способна источать любовь. ...источать?.. Да, сейчас мне действительно тяжело. Я называю тебя "маленькой", "милой", "хорошей"... но ты безразлична, будто отталкиваешь моё изголодавшееся сердце. Подожди, говорю я себе, не порти её, ты ведь ещё будешь счастлива... Я ведь глупая, каждый день строю тёплые замки из холодного стекла, дабы утешить всё в себе, ведь я просто думаю, что река ещё найдет новое русло... Я каждый день думаю о тебе, волнуюсь, но ты иногда даже не отвечаешь на сообщения. Мне тяжело признавать, но я не хочу тебя погубить. Не хочу. Однако я хочу быть счастливой, и этого не изменить. Прости. До боли приторно, что тошно, сколько мне тогда было? Тринадцать? Я улыбаюсь в смущении и осознаю, что с каждым днём старею лет эдак на двадцать пять. А через пару августовских дней я действительно убедилась, что тебе наплевать на каждую клетку моего чувства, я долго упивалась твоими отказами. Зато теперь я пою песни другой женщине и прекрасно понимаю, что и они останутся без ответа. Завтра я выступаю на фестивале, с концерта на концерт, как раз буду петь одну замечательную композицию, которую ты, Саш, обязательно услышишь. Я люблю женщину, которая старше меня на десять лет. У меня пустые глаза и новая боязнь темноты. Саша, поверь, я старательно зачёркиваю тебя жирным угольным карандашом времени, ни одна моя песня тебя уже не спасёт. Эти песни не тебе. Не о тебе.POV Аой
… Сперва я старательно обходила лужи, а потом подумала — зачем мне это? Удивительно чистый город, вылизанный бесконечными дождями — "стерильный, аперогенный, нетоксичный", как физраствор в моих бесконечных капельницах. Ботинки намокли даже быстрее, чем я рассчитывала. Грудь сдавил невидимый спрут, два щупальца потянулись к голове, ещё два прошли сквозь кожу и сжали желудок. Впрочем, кому интересно моё здоровье… В женском журнале за 2005 год, валяющемся дома в уборной, сказано, что есть любовь, которая необходима для того, чтобы женщина почувствовала себя человеком. То есть ей любить вовсе не обязательно, главное имитировать любовь. За ней будут ухаживать, дарить цветы, в моем случае - лечить бесконечные ангины и пневмонии, а она… Конечно, не откусит голову в самый неожиданный момент, но просто позволит себя любить, а когда надоест — уйдет. Я иду и представляю женщин, которые читают эти журналы. В моём воображении это огромные самки богомола, одетые по последней моде, с маленькими собачками на тонких поводках, с размалеванными розовой помадой челюстями. Ещё секунда — и самка откусывает голову собачке, с челюстей капает кровь, перемешанная со слюной, жидкостью, самой чистой из всех жидкостей, производимых живым организмом. "Я ухожу по залитой водой улице Ольги Форш." Я попробовала эти слова на вкус — очень в духе феминисток, хоть я и понятия не имею, кто такая эта Ольга. Возможно, она была женщиной-летчиком в сине-сером берете и с белым шарфом, развевающимся по ветру. Возможно, она водила трамвай. Возможно, она лучше всех в мире делала минет. Возможно, она была женщиной-карликом, которая жонглировала гирями. Во мне нет ни капли уважения — грустно. Четыре часа дня — самое серое время суток зимой, да к тому же идет дождь. Совершенно безумный декабрь. …Разве он бывает другим? Я живу на свете уже год. Пройдет пара месяцев — и наступит мой первый день рождения. Такой же счастливый, как у новорожденных. Время для меня тянется почти целую вечность — я старательно веду жизнь без воскресений, потому что в школьном дневнике, который заменяет мне ежедневник, неделя обрывается субботой. Я плохо помню свой первый день — он был полон непонятных звонков огромного количества незнакомых мне людей. Я проснулась в больничной палате и весь мир звонил мне, чтобы узнать, как я. Я выслушивала поздравления с удачно прошедшей операцией, благодарила, а потом мне приходилось произносить фразу, после которой люди на том конце провода замолкали. "Извините, я Вас не помню." Помню, кто-то был рядом — я передавала телефон в чужие руки и ждала следующего звонка. Под конец дня ко мне привели незнакомого парня. — Это твой молодой человек. Да, конечно. Мне было как-то неловко сказать, что я вижу его впервые. ...Всё воскресенье я сплю. Мне нечем больше заняться. …Когда-то всё было иначе. По обрывкам сохраненных диалогов, по отрывочным записям я медленно восстанавливаю картину своей прошлой жизни. Когда-то я любила. Наверное, сильно. Когда? Кого? Любили ли меня? Как долго это длилось? Почему это закончилось? Ничего не помню. В городе уже стоят ели. Огромные, но как-то скромно, слишком скромно наряженные. Я бы сказала, это будничные ели, на каждый день. Такие и убирать из города незачем — летом их будет совершенно не заметно. Они не праздничные, эти ели. Мне казалось, они должны быть ярче. — Вот ты где! — что-то сминает меня и поднимает в воздух. — Ну куда ты… Ты же могла потеряться! Кто-то торопливо покрывает моё лицо поцелуями, а я пытаюсь отстраниться, закрыться, словно попала в снежную лавину. Ах нет, всё в порядке — это Он. — Кто такая Ольга Форш? Это вовсе не декабрь, это невероятно затянувшийся октябрь. Семьдесят шестое октября. Снова суббота, и я вновь перечитываю всё то, что когда-то писал человек, живущий в моём теле. Ворох имен, дат, событий, зашифрованных в метафоры — бесконечная погоня, в которой я уже и не вижу смысла. Кажется, во всем этом было много боли… Надеюсь, в этом нет моей вины. Когда это становится невыносимым, я открываю окно диалога и пишу той самой девочке. "Хорошо, давай встретимся." ... Три шага по треугольнику, поворот, три шага — на "раз, два, три". Поворот. В двух метрах от кровати не слишком-то удобно танцевать. — Который день ты сидишь дома? — Не помню… - смущенно отвожу взгляд. — Ты собиралась с кем-то встретиться, — его широкие ладони крепко держат меня за талию. — Не получилось, девочка передумала.