Орнитология

      Утро началось ужасно. Когда вместе с солнцем фею встретила пара каркающих мешков с перьями, пришлось свыкнуться с неприятной реальностью. Выспаться Малефисенте попросту не хватило времени: назойливые думы отступили в бесчувственный туман лишь к заре — и только кудахтанья с утра пораньше и не хватало. В том, что вороны вставали чуть свет, был единственный плюс: рано начаться могла и служба. Раз в жизни Диавалю стоило пожертвовать своими бесполезными утренними процедурами ради настоящей работы. Как только птицы уселись на дереве недалеко от ручья, у которого она умывалась, она ткнула пальцем в того, что поменьше.       — Ты просчитался, решив, что дела Персефореста, не относящиеся к Топям, меня не касаются.       Вопросительный наклон головы.       — Политика многоуважаемого короля Персефореста затрагивает мои интересы, даже если не направлена на мою страну. Ты совершаешь ошибку, не уведомляя меня о ней.       Вороны умели поднимать брови. Диаваль это только что продемонстрировал.       — Довольно просиживать часы в замке лишь затем, чтобы пересказать мне новости за минуту. Для меня важно всё. Я уверена, Персефорест ведёт занимательнейшую политику в военном плане, иначе, право, я не знаю, к чему готовят всех несчастных королевских солдат, что то и дело попадаются нам на пути. Не кулаками же я с ними, в самом деле, дерусь. К чему-то их всё же готовят. Запрещаю тебе таить эту информацию от меня.       Да, то была притянутая за уши претензия. Да, была. Она сама несколько лет назад приказала не тратить её время на новости, её не касающиеся. Времена меняются.       — Сегодня мне нужно, чтобы ты узнал всё. Откуда берётся железо, что куётся в Персефоресте. Откуда привозят ткань для королевских туалетов. Что-то мне подсказывает, что ни то, ни другое в самом королевстве днём с огнём не сыщешь. Откуда берутся яства, которые готовят ко дню рождения Авроры. Ты должен узнать обо всех сношениях Персефореста с другими государствами, ты понял?       Раздумье. Кивок.       — К тому же, с годами ты перестал передавать сведения о слугах короля.       Потому что она его попросила. Но это неважно.       — О них мне тоже нужно узнать как можно больше. Где они ходят. Есть ли у них свои места: коридоры, проходы, углы, всё что угодно. Во что они одеты. Кто приставлен к королеве. Понял?       Пропыхтеть Диаваль, конечно, пропыхтел, но качнул головой снова. Малефисента вгляделась в высокую башню замка, подсвеченную выкатывающимся солнцем.       — И ещё кое-что.       Иджит яростно каркнул. На него шикнули.       — Ты должен разузнать о Её Величестве, — сказала Малефисента. — Я уверена, ты и так проводишь у её окна достаточно времени — удивительно, что тебя ещё не раскрыли. Попробуй оказаться там не из чистого лентяйства, а по делу. Проследи за тем, что она делает в течение дня и в каком порядке. С кем общается. Хоть языки, на которых она разговаривает. Что посчитаешь полезным. Ты меня услышал?       Диаваль тяжело склонил голову. Цокнул.       — Да, за один день. Можешь не возвращаться в обед, а остаться до вечера. Думаю, тебе по силам.       Протиснутая сквозь зубы лесть сподвижника не приободрила. Тем не менее, он каркнул, будто спрашивая, не придумала ли она случайно чего ещё, напоследок каркнул и, хлопнув крыльями, оставил позади и фею, и своего друга, который в данный момент прожигал её взглядом. Смотреть в ответ Малефисенте было некогда: ждали собственные дела. Не одному Диавалю предстоял тяжёлый день. Фея двинулась в сторону лесного домика.       Конечно, ей не дали проходу.       Изверг под ухом каркал бешено и — если это возможно — ещё противнее своего собрата. Своего кровопивец добился — рухнул к её ногам кучей конечностей и клетчатой ткани. Иджит прыгнул на ноги, отряхиваясь ужасно знакомо, и Малефисента пошла дальше.       — Тебе нравится ненавидеть моего друга? — буркнули за спиной. Колдунья не удостоила его ответом. Такого тот, конечно, вынести не мог. — Неудивительно, что из него о тебе и двух слов не вытащить, — усмехнулся он, равняясь вдруг со своей безмолвной собеседницей. Малефисента нахмурилась: слишком близко он стоял. Непривычно. Диаваль всегда держался за спиной — что, наверное, было странно, раз она не любила её подставлять. Раньше не приходило в голову. Но так бывает со слугами, им положено быть позади. Однако Иджит не был слугой — впрочем, вряд ли бы его остановило и это. — Мне еле удалось выведать твои секреты, — продолжил вдруг тот. Секреты? Малефисенте стоило сил не дёрнуться — от его дурацкой морды прямо под носом, от издевательских слов. Выведать что? Что Диаваль мог ему рассказать?.. Что он… кто позволил… Что он теперь знает?! — А чего ты удивляешься? Не один Дуламан у нас умеет добыть сведения, когда нужно.       В лице фея, правда, не изменилась.       — Неужели? И что же ты добыл?       — Ну, во-первых, — куда-то на её рога ткнули пальцем, — ты не лысая, что несколько неожиданно. И ты не фтягиваеф фёки, они у тебя так и выглядят. А ещё, — сказал он ниже, — ты тоже навещаешь девочку в лесу, от которой он вчера вернулся. И эта девочка — дочка короля.       Улыбка была, конечно, победоносная, отчего можно было решить, что на сим великие познания Иджита о её персоне закончились. Что ж. Могло быть намного хуже. Диаваль… не раскололся. Не рассказал… что бы там он ни мог рассказать.       Дальше путь шёл спокойно, только Иджит спотыкался о коряги и возмущённо поправлял килт. Через час утомительного маневрирования пред ними наконец появились сначала водяная мельница, журчавший под ней ключ, а затем и сам домик, маленький и зелёный, цветущий жизнью, как каждое лето. Малефисента скрылась за деревьями — ритуал, с которым её нежеланный спутник был незнаком.       — И это — дом дочери короля? — прищурился он. — Интересный у них король. А ещё более развалившийся не мог найти?       По правде говоря, Малефисента отнеслась весьма скептически ко всем словам о семье, что были произнесены им вчера, но эта фраза заставила её усмехнуться. Она напоминала и то, что думала она сама, и то, что нередко говорил Диаваль. Фее всегда казалось поистине необъяснимым, почему Аврора, будучи в месте, до которого добраться не стоило большого труда, будто бы оказалась забытой королевской семьёй и своим отцом. Неужели до принцессы не могли дойти еда и ткань из дворца? Возможно, они боялись раскрыть местонахождение хижины перед Малефисентой — даром что она знала его уже десять лет. Возможно, избегали неудобных объяснений того, что к домику лесника прибывают королевские гостинцы, которые оказались бы необходимы для ответов на вопросы девочки — а они обязаны были бы однажды появиться, у такого-то пытливого ума. Возможно… возможно, Стефану легче жилось в мире, где его дочь уже была потеряна. Но об этом думать нельзя. Остановиться на этом выводе — значит, саботировать саму себя.       Диаваль тоже любил бросать замечания по этому поводу — без такой логической гимнастики, разумеется. Чуть более эмоционально, похоже на возмущения Иджита. Может, птицы действительно придавали семье какое-то особенное значение. Об этом тоже думать было неприятно. Слишком много семей были задеты, казалось, в последнее время, даже те, которых не существовало уже давно.       Поэтому Малефисента молча обернула человека вороном, пока тот не преподнёс новый по-вороньи неудобный вопрос. И, как назло, именно тогда из-за домика выскочила Аврора, бесстрашно размахивая огромной палкой и держа что-то ещё в другом кулаке.       И что же случилось тогда? То же самое, что обязалось случиться со всяким (кроме, может быть, Малефисенты), кто видел Аврору впервые. Даже как-то скучно.       Иджит растаял на месте, прямо там. Сорвался с ветки, подлетая ближе — и подпрыгнул с воплем прямо на месте, когда конец палки вдруг рассёк воздух и направился прямо к нему.       — Ага-а-а! — крикнула девочка. — Защищайтесь или сдавай… ой.       Аврора, вероятно, различать воронов между собой умела чуть лучше некоторых. Палка рухнула на землю, как была, грязная и тонкая, и девчонка, совершенно не задумываясь, отряхнула ладони о платье, оставляя страшные разводы на подоле, но это никого не занимало: с нескрываемым интересом двое приближались друг к другу: осторожные шаги с одной стороны и прыжки с другой.       — Эй, я тебя здесь раньше не видела! Привет! — попробовала та. Иджит замер: не привык, что люди с ним разговаривают. — Ты тоже меня понимаешь? О, я знаю, понимаешь, у тебя такие умные глаза! И ты такой красивый! — протянула девочка важно — очевидно, специально. Вороны ценят угодливую чепуху. И всё же чужак боязливо тянул шею, как все дикие животные. Аврора присела на корточки. — Я не знала, что у Красавчика есть друзья! Может, ты его друг? Или брат. Или… может быть, ты девочка! — Иджит поспешил разуверить её противным карканьем. — Нет? Ну хорошо, хорошо.       Аврора опустилась на колени — бедное платье — и уселась поудобнее. Гость подпрыгнул чуть ближе, осматривая.       — Смотри, что я нашла, — наклонилась она, разжимая кулачок. Что бы там ни было — жук, муравей, червь, другая гадость, которую Аврора обожала то разводить, то скармливать — оно понравилось им обоим. — Были глубоко в земле, но я достала их! Хочешь?       Повторять дважды не требовалось: уже через секунду жук исчез с белого света.       — Они были… ну, если честно, они были не для тебя, но все вороны могут их есть, правда? — продолжала тем временем Аврора. — Вы много всего едите, я знаю… Вы едите улиток? — поинтересовалась она важно. — Улитки. Медленные, и скользкие, как… очень скользкие. Знаешь таких? Недавно… позавчера, позавчера шёл дождь, а потом они вылезли везде! Они были на стенах, и на земле, и на камнях, и везде! И я старалась не наступить на них, ну, ногой, случайно, когда иду, было трудно!       Болтушка. Прелестно.       Щебетала она действительно долго — припасы давно закончились, а она ещё рассказывала о том, как однажды забрала улитку домой и кормила капустой и травой. А потом в разговор ворвались богомолы, которых назвала «капризными» и «внушительными», и грядки, на которых их нашла, пока помогала Нотграсс, и платье, которое испачкалось, и другое платье, новое, сшитое тётушками, чтобы она успевала их менять.       — Красивое, правда? — улыбнулась Аврора, отнимая руку — к этому времени, разумеется, Иджит уже развалился под её настойчивой ладонью — чтобы провести по низу. Юбка была совершенно обыкновенного коричневого цвета, недалёкого от цвета земли, в которой она ковырялась. — Тётя Нотграсс сказала, что это платье похоже на взрослое. Ну, оно… такое, какие делают для взрослых девочек. Раньше я носила детские платья, но теперь я почти взрослая! Скоро у меня будет день рождения и я буду совсем взрослая и буду носить взрослые платья. А это тоже очень красивое, — повторила она. — Мне кажется, я в нём похожа на фею.       Ну не то чтобы.       — Но я их часто пачкаю, это плохо! — сказала Аврора грустно. — Тётушкам нелегко найти ткань, они очень редко ходят в город. А мне туда вообще нельзя… Не знаю, почему… — протянула она, поглаживая птицу по голове. Иджит, как смог, сочувственно проворковал. — Я знаю, что должна беречь свои платья. Если бы у меня была младшая сестра, я бы хранила их для неё. Ой! По-моему, я это уже говорила, — нахмурилась она. — А, нет! Я говорила это Красавчику! Когда он был человеком, точно.       Малефисента замерла на месте.       Чёртова птица. «Она не запомнит». Она не запомнит, конечно. Как его можно не запомнить?       Значит, она знала, что человек был вороном и наоборот. Среди жучков, и пёрышек, и сказочек, и рисунков, и пения рождались и дельные мысли. А может, и благодаря им.       — А ты умеешь превращаться в человека? Можешь превратиться ради меня? На пять минуточек? На пять секундочек? На одну? Я никому не скажу, — склонилась девчонка. Иджит прямо-таки потерялся — неловко потряхивал он крыльями, вертясь на месте. За его движениями следила пара любопытных небесных глаз. — Наверное, тебя тоже она превращает. Да? Я так и знала. Она часто приходит.       С этими словами девочка понимающе заговорчески закивала, глядя по сторонам подозрительно близко, между деревьями. И что это должно было значить?       Знакомое такое чувство. Забегало уже было годы назад, когда её придурковатый слуга подделал голоса тётушек-фей. Притворился, что их рассекретили. Немного страха, немного удивления и пригоршня стыда, всего в равной степени и хорошенько перемешать. Несносный ребёнок. Всё-то про всех она знает.       — Понимаю, понимаю. Это большой секрет, — важничала Аврора, поглаживая чёрные лоснящиеся перья, так угодливо подставленные. На лице её тут же распустились розовые лепестки жемчужной улыбки, и она выглядела такой смышленой и маленькой одновременно… — Хочешь поиграть во что-нибудь? — спросила она и даже дала время подумать. — Ну-у-у, мы обычно играем в салочки, или в прятки, или в классы, или смотрим на облака, или играем со скакалкой, или…       Лепета много, смысла мало. Впрочем, в итоге они просто уселись за огромным столом во дворе, и Аврора принялась громко читать одну из своих нескольких книг. Видела её Малефисента по крайней мере в сотый раз и не удивилась бы, окажись, что девочка рассказывает наизусть. Но она правда читала, помогая себе иногда пальцем, по ролям и выразительно, другой рукой поглаживая иногда Иджита по голове, когда тот заглядывал через плечо. Продолжать стоять истуканом и слушать не было проку, в самом деле, но что-то держало её на месте.       Иджит вернулся под впечатлением, с улыбкой, для разнообразия, не смазливой или насмехающейся, а очень даже искренней.       — Вот куколка. Такая маленькая, да? Глаза голубые… — прокомментировал он живо, стоило ему достать её впрок — какая-то особенная воронья черта — для превращения. Правдивый ответ о том, что девочке скоро десять лет, его сначала смутил, а затем развеселил: — И ты что, вот так десять лет в кустах прячешься?       Она в самом деле ненавидела воронов.       Разведчик вернулся поздно, даже позднее предполагаемого, но она была не в настроении укорять слугу. Не дала она ему и ни секунды на жалобы, хотя он выглядел немного… задёрганным и торопливо присел на ближайший толстый сук. Колдунья приготовилась впитывать в себя всё, что приспешник сообщит, надеясь только, что он воспринял её указания серьёзно.       Оказалось, что воспринял. Разведывать он, когда хотел, умел замечательно.       Собственным железом, чего и следовало ожидать, Персефорест не обладал. Однако растущие нужды как короля, так и, в меньшей мере, самого королевства требовали металл. С этой целью большие корабли периодически отправлялись в две стороны: на север, к дальним заснеженным странам, где руда находилась чуть ли не на поверхности, и на материк, где в тёмных штольнях далёкой империи добывали всяческие ископаемые, в том числе и то, что становилось железом. На юг, в какую-то Пикардию, корабли шли, как ни странно, чаще. Это оттого, ей объяснили, что с империей Персефорест имел лучшие отношения. Схожие интересы. Какие, Диаваль не упомянул, но само то, что империя та называлась Священной и производила металл, говорило само за себя. Из германских земель империи поставляли и множество других вещей, что означало частые путешествия туда и обратно.       — Откуда такая любовь к Персефоресту? В наследство достался, что ли? — бросила Малефисента. Диаваль нахмурился — и принялся водить пальцем по воздуху перед собой.       — Жена короля Генри… она… дочка бывшего императора… ещё с тех пор, когда он был императором. Династический брак.       Значит, есть в крови Её Величества священное и римское? Интересно.       Персефорест также неугомонно посылал корабли в горячо любимую Диавалем Ирландию, где из его ненаглядного Трима приходила богатая ткань. Персефорест ещё иногда дружил с Англией, но до неё можно было добраться по суше. Вариант отпадал. Слишком много границ надо проехать, слишком большая опасность выдать себя раньше времени. Между строк проскользнул также Альстед, небольшое, но богатое королевство совсем по соседству с Персефорестом, что и позволило Малефисенте отмести и его из списка, который она мысленно составляла со вчерашнего дня. Слишком близко. А нужно желательно подальше.       Ворон также каким-то образом умудрился узнать, когда именно отплывали ближайшие следующие корабли. В Кальмарскую унию на север корабли отошли несколько дней назад, в самые жаркие дни лета, и не собирались повторять путешествие до следующего года; на юг группа хольков отходила через неделю. Почти восемнадцать тысяч пудов груза в каждой, а вмещалось в теории ещё намного больше. Чуть больше двадцати человек в экипаже. Эту информацию разведывать Малефисента не просила, но она могла пригодиться. Диаваль постарался.       — И что же священная империя? На каком языке говорит?       — На самом святом. Ещё на немецком.       — А Её Величество говорит на этих языках?       — На латыни точно, — отозвалась птица. — На языке франков и германцев, мне кажется, тоже, — добавил он — и прежде чем фея возразила, что ему, видите ли, «кажется», поправился: — На языках фанков и германцев тоже. Не потерялась бы, если ты это хочешь узнать, — буркнул лакей.       Малефисента отмахнулась. Пусть думает, что хочет. Она ещё ничего не сделала. Хотя туман перед глазами отступил. Оставались только детали. Очень много деталей.       Солнце уже совсем спряталось за горизонт, но впереди только-только маячила самая дотошная часть бесконечного доклада. Лазутчик принялся описывать замок изнутри. За своё единственное появление в нём Малефисента запомнила лишь путь к тронному залу, но, похоже, одиннадцать лет опыта ежедневных вылазок открывают створки к каждому закоулку. Диаваль определённо потратил некоторое время на то, чтобы ещё и преподнести всё достаточно понятно — так, что фея была в состоянии представить себе, о чём он говорит, а не просто заучить его слова. Это помогало: в уме Малефисента уже рисовала примерную карту — не совсем определённую, но в общем-то, скорее всего, правильную. В её воображении на листах вырисовывались углём коридоры с потайными дверями, ведущими наружу, откуда можно было попасть в конюшни, которые, в свою очередь, соединялись с комнатами некоторых слуг. А слуги никогда не жили далеко от своих хозяев. В самих королевских покоях тоже было полно загадок — Диаваль предупредил, что наверняка не знает о всех и наверняка что-нибудь да упустил, но рассказанного хватило, чтобы мысленно вены и артерии, пролегающие по всем углам замка, соединились между собой, и по ним потекла кровь, даже если, казалось бы, у замка не было сердца.       Кровь текла по своему ритму. Каждое биение отмерялось часами, колокольчиками из спален, календарями, церковной службой. И у принявшего сидяче-проклинающий образ жизни короля остались кое-какие обязанности. Королева, даже заточённая в башне, имела свой распорядок дня. На какой-то час прохладного летнего вечера Малефисента погрузилась в этот распорядок с головой. В повторяющиеся мессы, обеды в общем зале и прогулки на свежем воздухе. В литургии в память о святых Иустинах, Бонифациях и Варнавах, в торжество рождества святого Иоанна Крестителя. В любой другой день это показалось бы фее несусветной чушью, но сейчас пришлось запоминать даже даты, потому что от того, сколько времени занимали все эти бесконечные праздники, зависело многое. В какой час суток отходят корабли, например, и где надо в это время быть королеве.       Мысленная экскурсия закончилась к сумеркам: Малефисента очень хотела спать, а Диаваль, судя по блестящим глазам и замёрзшему подрагиванию, очень хотел есть. Фея силилась спросить, ел ли он сегодня между полётами от королевы к портам, лошадям, кухаркам и вельможам, но вовремя прикусила язык. Не её дело. К тому же, на это нет времени. Работа слуги на сегодня подошла к концу, работа госпожи только начиналась — хрупко удерживаемый в голове эскиз предстояло перенести на бумагу, пока он не рассыпался от дуновения ветерка. Малефисента распрощалась с помощником и отправилась к себе: к стопке бумаг, угля и неудобоваримой каше, в которую превратился её мозг за последние несколько часов.       Каша вылилась в среднего качества карту. В ней наверняка были неточности, и её редкие подрагивания ладоней, смазывающие линии, не улучшали ситуацию. Результат был неплох, совсем неплох, и всё же Малефисента осталась недовольна. Не то, совсем не то. И как будто делу не помогло. Разочарование, смешанное с нарастающими сомнениями в разумности всего предприятия, тихо кипевшее в котелке ее головы без дырки в крышке, было очень плохим блюдом.       Такая религиозность, такая приверженность — кто сказал, что Её Высочество решится… Засыпала Малефисента со странной усталостью, как после сильного заклинания или долгой прогулки. На мгновение ей представилось, насколько, наверняка, должен был устать за сегодня Диаваль.       Следующий день начался с игры в кости и схоластики.       Успехи Диаваля в игре в кости находились прямо между шахматами и картами — можно было лучше. На его фоне Иджит выглядел даже выигрышно. Стражница Топей нежилась в солнечных лучах среди душистой травы, глядя, как разыгрывалась партия. Угол был таков, что она видела половинку лица Диаваля за плечами Иджита и руки последнего.       С самого утра Диавалю (то есть, Дуламану, ведь только так к нему и обращались) преподнесли задачу: Иджит настоял, чтобы тот поведал ему о Персефоресте. Проводник натянуто улыбнулся, отвечая, что, конечно же, расскажет всё, что сообщил вчера, заново. Но только под игру в карты. Иджит настоял на костях. Принесли всё-таки и то, и другое, отложив карты чуть в сторону. Малефисента глядела исподлобья на их неровную, будто составленную из разных частей стопку — потянувшись рукой, незаметно для двух товарищей, она взяла их в ладони и принялась перебирать, выуживая пару карт крупнее остальных, словно попавших туда случайно. Скорее всего, Диаваль нашёл их где-то ещё и смог сложить только так — то было лишь предположение, поскольку его невиданная сокровищница для феи оставалась невиданной. Но Малефисента знала в Диавале существо достаточно аккуратное. У него была склонность хотеть делать вещи правильно.       Но то были отвлечённые мысли. Две карты, казалось, не принадлежали к игральным вовсе — масти на них не было, лишь рисунок и числа: девять на одной и одиннадцать на другой.       На одной из них, одиннадцатой, ярко-жёлтой, среди деревьев и холмов стояла девушка в светлом одеянии, обвитая, как колонна, вязью листвы и цветов. Над головой её нимбом чернел знак бесконечности. Руки её тянулись к голове льва, что стоял у её ног, к его клыкастой пасти, наклоняя, усаживая.       На другой карте стоял только один человек — тёмный странник в тумане, в длинном скрывающей лицо рясе и с посохом в руке. Вокруг него бледнела безлюдная горная пустота. Пустота, рассечённая только жёлтым светом фонаря, что отшельник поднимал над головой.       Фея крутила карты между пальцами, пытаясь вспомнить, что когда-то знала о Таро. Полезным занятие не назовёшь, но покопошиться в собственных знаниях всегда было интересно. Такая досада — её знания только смеялись над ней, находя в мантии и посохе отшельника больше знакомого, чем хотелось бы.       Вот глупости.       — …Они выполняют приказы. Выполняют, даже если не хотят, так что надо быть осторожным, — Диаваль вскинул кубики. Это он говорил о городских стражниках и их методах борьбы с воришками, что часто затрудняло пропитание. Ранее речь шла о священниках и проповедниках и о том, что в соборе зимой очень тепло, но на глаза попадаться нельзя. И о детях, с которыми интересно играть, если у них не было камней в ладонях.       Он был в самой середине объяснения всех опасностей жизни в Персефоресте — для людей и, конечно, для воронов. Слушая всё это, становилось вдруг гораздо яснее, насколько эти птицы привыкли пугать друг друга. Вся жизнь — череда способов избежать опасности — или научиться на ошибках.       — Ну, хотят или не хотят, мне всё равно! — бросил Иджит небрежно, отбирая кубик. Похоже, сопернику попалась единица. — Если они бьют, то они бьют. Что есть, то есть.       — Что ж, для нас всё, может быть, так и есть, но люди часто не имеют в виду того, что говорят. Или ведут себя определённым образом, тогда как на самом деле думают иначе. Глубоко внутри. Это надо иметь в виду. Иногда притворяться тоже.       — О, прямо как ты сейчас притворяешься счастливым и сладеньким?       На секунду Диаваль выглядел искренне сконфуженным, но быстро ретировался — натянул ухмылку на лице, наверняка такую же, какая красовалась на лице напротив него. Он откинулся назад, приземляясь на локти.       — Глупости. Это я не счастливый? Я очень счастливый. Очень сладенький, — подмигнул он. — Настолько сладенький, что у тебя зубы сгниют, если я стану ещё счастливее.       Фырканье.       — Блефуешь. Не верю.       — Ну, тебе же хуже, — отбил Диаваль вдруг строго. — Ты должен поверить, если ты поёшь свою же песню. Должен поверить, что так и есть, потому что всё так и выглядит, — улыбнулся он победоносно. Ход снова переходил ему. — Что видишь, то и получаешь, — заключил он, перекатывая кость между пальцами.       — Я вижу полудохлую птицу, которая не следит за собой. И зарабатывает полоски на перьях. Ты так скоро или замёрзнешь насмерть, или потеряешь все свои перья, или заснёшь во время полёта.       Тихое перебрасывание кубика.       — Не учи меня быть птицей, Иджит.       — Разве не надо? Потому что, мне кажется, ты начал забывать, — оскалился ворон. — «Глубоко внутри». Ищет он там «глубоко внутри», — ворон откинулся на локти с глумлящимся лицом. — Нет никакого «глубоко внутри». А если бы оно и было — что мне с того? Что мне с того, что кто-то думает или чувствует, я не читаю ничьи мысли! Я вижу только то, что происходит, и только это имеет значение, — вздёрнул он бровь. Поправил края килта. — Ну, чего замолчал?       Диаваль решил ничего на это не отвечать.       Каким бы странным не выглядело их вербальное недоразумение, и как бы Малефисента не была согласна со словами Иджита, повторяющееся решение не доводить стычки до ссор и отвлечься на другие дела немного успокаивало. Может, вскоре они и правда действительно что-то не поделят, но Малефисента постарается быть в этот судьбоносный момент как можно подальше.       Птичье фантасмагорическое шествие продолжалось: завершив партию (вряд ли они следили за собственными руками, чтобы выяснить победителя), они собрались возобновить странствия по Топям, причём Диаваль настоял на горных юго-западных склонах — нога Малефисенты ступала туда даже реже, чем в западные леса, не говоря уже о самом вороне, но заботиться об этом было нечего, как бы её не забавляло странное и необъяснимое желание слуги показать самые поистине скучные части страны. Там, разумеется, водились птицы, даже хищные — может, потому они и следовали туда. Вороны боятся тех, кого их учат бояться. Иджиту нужен был Диаваль, чтобы учить его. И если путь их обещал быть долог, что ж — Малефисента была только рада избавить свои бедные уши от их недо-ссор и почти-перебранок. У неё были свои дела и свои мысли, нуждающиеся во внимании.       Чуть ли не второпях она направлялась в пещеру, сжимая в ладонях карты, глядя то на одну, то на другую.       Что люди делают, то и имеет значение. Не что они думают, не что они чувствуют. Нет никакого «глубоко внутри».       Прекрасное, казалось бы, изречение.       Нет никакого «глубоко внутри».       Монотонно и небрежно Малефисента копалась в вазочке, перебирала пальцами мягкие пушистые кисточки. Приятные на ощупь, как будто рассыпчатые. Уголь был же, наоборот, гладким, угловатым, пачкающим.       Нет никакого «глубоко внутри». Ни у кого?       Рука привычно парила над длинными чёрными кусочками — но вернулась к кистям. Уголь был полезен для контраста, для попыток поймать сверкающее под солнцем и прячущееся в тени. В этом рисунке в тени ничего не пряталось. Всё на поверхности.       Никакого «глубоко внутри».       Она взглянула на карту — на девушку, на льва.       Подумать только, ей когда-то нравился Стефан. И за что только?       И за что?..       В нём была тихая амбициозность, какое-то странное для его положения подкупающее честолюбие и желание пробиться к лучшей жизни, сочетающееся с готовностью при необходимости испачкаться. Какая-то такая мечтательность, которую он смог правильно настроить, как инструмент — как компас, который теперь мог вести его в нужном направлении.       Ей нравилась эта изящная целеустремлённость. Быть может, они делили её между собой. У неё ведь тоже были планы, мечты, впитанные через рассказы о родителях, отражающиеся, как блики в воде, в улыбках и словах других жителей Топей, которые в абсолютном большинстве своём хотели мира с людской страной. Когда Стефан неохотно, будто стесняясь, рассказывал о том, как из грязных хлевов и пригородных землянок пробивался к чему-то более чистому, она гордилась им. Он заслуживал лучшей жизни. Глубоко в душе — ха! — глубоко в душе даже сейчас она бы согласилась с этой мыслью. Наверное.       Колдунья катала между ладонями кисточки — приятный звук, успокаивающий. Бумага шелестела, как скрытный шёпот.       И она гордилась им за то, что он следовал своему компасу, потому что ей казалось, что он у них общий. И цели общие. Рваная одежда, в которой он иногда приходил на Топи, становилась вмиг целой и чистой: при дворе надо выглядеть подобающе. Чтобы дворец внемлил твоим словам и невероятным идеям мира между сторонами и конца войны, надо было в чём-то уступать. Они вместе смеялись над этими преглупыми предрассудками. Он тоже смеялся.       Было ли всё это хоть когда-нибудь правдой?       Малефисента набрала воду. Добавила по каплям в песочные пирамидки пигментов, оставила часть для кисти.       Переплетались ли их цели хоть когда-нибудь? Когда его честолюбие превратилось в тщеславие, амбиции — в стремление к почестям, к серебру, к власти? Было ли ей суждено когда-то отыскать в памяти тот самый день, когда линия была проведена навсегда? Вряд ли. Почему она пыталась?       Рисуя углём, фея начинала с лица — по правде говоря, часто там и заканчивала. Дюжины печальных летающих голов, часто её собственных. Но у красок была иная природа — мягкая, ускользающая. Надо было обозначить границы чем-то большим. Малефисента окунула кисть в воду и провела несколько раз по бумаге, пока не увидела лёгкий блеск.       Кисточка окунулась в тарелочку с вязким киселём грязно-жёлтого, почти коричневого цвета. Земля, вода, песок и глина. Конечно, не солнечный «королевский жёлтый», но можно обойтись. Добыть такую охру было делом недолгим — в самом деле, главная трудность и заключалась как раз в том, чтобы закончить как можно быстрее: проведя весь день с руками в такой смеси, можно было к концу дня обнаружить не очень приятные ожоги.       Всё-таки неприятно было иногда иметь слабость к железу.       Или слабость к человеку.       Слабость к человеку с железом.       Размашистые движения — и большая часть прежде бледного свёртка залилась теплом, кроме большого пятна в середине, оставшегося светлым. Малефисента промыла кисточку, набрала другого цвета — зелёного, каких у неё было гораздо больше, и превратила низ листа в поле, далёкие неровные линии холмов и деревьев, лазурных гор, едва видимых. Сверилась с картой. Вроде бы похоже, только у неё выходило чуть правдоподобнее.       Девушка на карте носила белое платье. Диаваль говорил, после смерти принца только такое королева и носила. На крещении дочери она тоже была в белом — в белом её Малефисента и запомнила.       «Сила» называлась карта. «Сила» или «Стойкость».       Сила.       Если чувства были слабостью, то силой было что-то иное. Малефисента вглядывалась в карту, поднося ближе, рассматривая грозное лицо льва, безобразное, как у бешеного животного, что мечется в порыве чувств и инстинктов, один другому рознь, и спокойный лик той, кто закрывала ему пасть одной ладонью. Фея ждала, пока краска высохнет, а потом тонкой кистью с серой земляной смесью пыталась вывести в складках платья, в его свободной, но чёткой, более королевской, чем на карте, форме, в изящных ветвях и цветах, что оплетали платье, эту обезоруживающе спокойную силу.       Сила. Сколько силы требовалось, чтобы провести годы без ребёнка? Чтобы делить их с человеком, которого… Впрочем, она не могла прочесть её мыслей. Любила Лейла Стефана или нет, пожалуй, ей тоже не суждено было узнать, хотя бы до поры до времени. Любовь, в конце концов, была вещью настолько призрачной, что её, пожалуй, и вовсе не существовало. Но если какие-то чувства и были, они наверняка сгорели — даже не в огне, что поглотил её комнату, а намного раньше. Диаваль говорил об этом — когда? Годы назад. Они давно были друг для друга чужими, отлучившись, что называется, от стола и ложа.       Почему так вышло?       До лица добираться пока не хотелось — это последние детали. Пришлось приступать ко льву. Малефисента набрала побольше грязи.       Почему так вышло? Вот же эгоистичная мысль, и всё же — знала ли королева Лейла о Малефисенте хоть что-нибудь? Рассказал ли ей её любимый супруг, как достиг трона, или ей казалось, что злобную фею довело до бешенства отсутствие приглашения на торжество? Она ведь была… Она была гостеприимна на крестинах. Её смутило это неловкое «недоразумение». Пару раз она опасливо оборачивалась к королю, словно спрашивая совета — или объяснения.       Густая грива, худая спина, когти. Распахнутая пасть. Царь зверей — рыжий, грязный коричневый, броские мазки.       А если она и узнала: выяснила простым доверительным вопросом или упрямо выпытала, прослушала шёпот слуг или узнала от отца — или нашла её крылья — может быть — то изменило ли это что-либо? Могло быть так, что ей наврали — фея бы не удивилась. И какое назойливое любопытство: если так, что же супруг рассказал ей о фее, что за косу сплёл из воспоминаний и выдумок? Прорубил ли между ними зияющую пропасть, заставил ли ненавидеть — если ещё можно ненавидеть того, кто забрал твоего ребёнка, больше.       Могло быть и так, что правда вырвалась на волю — где-то между переписанными завещаниями, сфальсифицированной биографией, подправленным прошлым, перьями и кровью. Могло быть и так, что истина разлучила королеву и с супругом, обрекая на уединённые башни, сон порознь и одинокие свечи в надежде на лучшее и ожидании худшего, на похороны раньше смерти и разговоры с человеком, что умер глубоко внутри уже давно.       Нет никакого «глубоко внутри», нет же. Но был ли Стефан таким всегда? Была ли всегда такой королева Лейла? И всегда ли мысли Малефисенты пускались в такие дали, покидая территорию Топей и его ежедневных проблем, огибая жизни других людей, которых она коснулась?       Лев высох, со всеми его неровностями шерсти и коричневыми тенями, чуть выгибающийся, сопротивляющийся, высох и как будто застыл. Над ним склонялась женщина в белом. Быстрый взгляд на оригинал. Прямо как на карте: над головой — знак бесконечности. Она носила время, словно цветочный венок. И всё же оно висело смертным знаком, и лев вертел головой, вырывался, тянул, и её плечи были сутулыми.       Сила и стойкость. Слабость к человеку.       Сила не могла быть бесконечной, любая стойкость имела предел, на любые мягкие королевские руки приходилось достаточно острые хищные клыки. Никто не выдерживал — даже Малефисента это знала — никто не выдерживал одиночества долго. Фея держала Диаваля около себя, потому что зимнее одиночество сводило её с ума, как бы она ни искала обратного. Диаваль оставался около Малефисенты, скорее всего, по той же причине, другие наверняка провалились под лёд.       Сколько силы требовалось, чтобы смиренно провести годы в золотой тюрьме? И сколько сил могло потребоваться, чтобы из этой тюрьмы сбежать?       Светлая кожа высохла. Художница взяла самую тонкую кисть.       Когда-то Малефисента гордилась Стефаном. Когда-то Лейла наверняка тоже. А потом он совершил что-то, что было невозможно простить — лишил их обеих чего-то, в чём они нуждались, ради собственных целей, сомнительных в исполнении и алчных. Сменил улыбку победителя на издевательскую усмешку. Отрезал крылья, отослал собственного ребёнка прочь.       Черты лица королевы Лейлы были тонкие: сомкнутые уста, прямые брови, внимательные глаза. Малефисента долго выбирала им цвет.       Когда-то они обе ждали слишком долго: фея верила, что пирамиды и лестницы царской службы ведут его в хорошее место, королева позволила ему надеяться на перемены в лице ещё не родившегося ребёнка. Но то были пустые мечты: они были доверены человеку, который не умел, не хотел их беречь. В его бесконечном гротескном представлении все имевшие слабость верить в его искренность обрекались на судьбу заключённых, спрятанных, пригвожденных к земле.       Только если они не сбегут сами. Только если…       Карта лежала неподалёку, и чем чаще Малефисента глядела на неё, тем несовершеннее она была, тем сильнее хотелось как-то её исправить, сделать точнее, только она не представляла как. Но время тянуло вниз, давило на плечи, его могло не хватить на раздумья.       Фея разбавила охру. Провела над лицом. Всё-таки «королевского жёлтого» не хватало. Если судить по Авроре, волосы должны быть гораздо ярче. Сверкать золотом, как золото, как рассвет, которым её назвали. Острог настолько же прочный, как королевские стены.       От этой темницы Малефисента избавить никого не могла. Может, не хотела, если быть честной. Только было немного жалко — темница-то была для другого человека. Но вот от королевских стен… это она могла попробовать. Этим она была ей обязана.       С листа на неё глядело впервые чужое лицо — светлое, смиренное, несмотря на женственность и молодость мужественное, терпящее, словно ожидающее нужного момента. Сочувствующее. Малефисента тоже ждала. И сочувствовала.       Рисунок требовал времени для высыхания. Впрочем, ей самой тоже стоило проветрить голову. Стражница вышла из пещеры, обернувшуюся мастерской на, как оказалось, большую часть дня — снаружи по свинцовому небу плелись стаи облаков, тёмных снизу и позолоченных закатывающимся солнцем сверху. В воздухе парила приятная прохлада. Тем не менее, вскоре во время отложенного донельзя за импульсивным занятием патруля поднялся ветер, цепляясь за полы платья и мантии, свежий и холодный на щеках. Этот ветер в конце концов и донёс до её слуха голоса тех, кто только шёл далеко впереди.       — Дуламан, ты не ворон! Ты бессовестная крыса! — раздалось громогласное.       — Да, да.       — Не думай, что можешь улизнуть от меня!       Первым показалась «крыса» — Диаваль, в полы плаща которого ветер вцепился ещё сильнее и буквально подгонял вперёд, и те распахивались за его спиной, как расправленная пара крыльев. Он тяжёло шагал вперёд своей обычной походкой — склонив голову, широкими шагами. За ним не менее сурово шагал Иджит, красный в лице. Он ещё что-то кричал вслед, пока угрюмый чичероне кое-как карабкался по толстым разлёгшимся корням деревьев, опутавших, как огромные ступени, ту сторону холма.       — Слезь с моего хвоста, — пробубнил он предупредительно, оборачиваясь. За это его тут же наградили званиями «чёртового артиста» и «фокусника». — Иджит, отцепись.       — Черта с два! Думаешь, я буду дальше позволять тебе врать мне в лицо? Ты водишь меня по самым странным местам в этих болотах! Рассказываешь байки, — кричал Иджит. — Ещё и лыбишься во все зубы, стоит мне что-нибудь спросить! Если ты не хочешь, чтобы мы здесь жили, так и скажи!       Диаваль, как оно было сказано, улыбнулся во все зубы.       — Ты меня раскусил, — произнёс он серьёзно, не сбавляя шага. — Рас-ку-сил, Иджит.       — Я не понимаю, серьёзно ты или нет!       — Понимай, как хочешь.       Они приближались. Краем глаза Малефисента поймала птичий взгляд, бегающий и прищуренный. Что он искал, она, тем не менее, угадать не могла.       — Замечательно! — не уступал тем временем Иджит, нагоняя словами и шагами. — Какая-то определённая причина, почему ты не желаешь видеть свой род здесь? Чем мы тебе не угодили? — глумился он, становясь с другом плечом к плечу. Напряжённое ответное «Да всем вы мне угодили» лишь пуще распалило его огонь. — Тогда что тебе не нравится? Вот чего он бесится?! — обратился он вдруг к ней, будто бы она располагала ответом. Диаваль дёрнулся и нахмурился пуще прежнего. Туда и сюда с него на неё и обратно метался его взгляд, как у загнанного в угол зверя — даром что он пытался это скрыть, вздёргивая голову, выпрямляя плечи.       — Скажем так, мне не нравится подвергать наш род опасности, — развёл слуга руками. — Я только говорю то, что считаю полезным. Принимать это к сведению или нет — твоё дело. Я не обязывался ничего тебе объяснять.       Он развернулся на каблуках, намереваясь продолжить свою выразительную прогулку прочь — и его потянули назад за воротник, чуть не валя с ног.       — Нет, умник, ты уж объясни! — настоял Иджит, не снимая хватки. — Я задолбался понимать твои странные слова. А я не дятел, друг мой. Твоё это глубоко внутрь надо смотреть, мёртвым притворяться, чушь собачья! Как ты хочешь, чтобы тебя поняли?!       — Отпусти меня, — выплюнули ему в ответ. Слуга отшатнулся, принялся отряхивать плащ. — То, что ты меня не понимаешь, не значит, что я вру. Клеветы в свой адрес я не потерплю.       — Хочешь сказать, у тебя не было никакого плана? — волосы Иджита встали дыбом. — С каждым днём я всё меньше хочу оставаться в этом месте, потому что ты, — он ткнул в лацкан плаща противника, — только и делаешь, что рассказываешь мне сказки обо всех опасностях, и стоит мне! — он ткнул снова, — что-нибудь заподозрить, ты светишь мне всеми своими тупыми человеческими зубами и уверяешь, что всё замечательно! Хочешь не замарать клюва, да? Хочешь, чтобы я сам захотел смотать отсюда! Я всё-таки думаю…       — Браво.       — …что мне нагло врут в лицо!       Малефисента наблюдала со стороны за их дурацкой перепалкой, запах которой витал в воздухе, казалось, с самого начала — перепалкой, свидетельницей которой быть она совершенно не желала. Однако же лицо у Диаваля — та часть, что была ей видна, — было настолько непроницаемо, что на секунду показалось, что он действительно всё это время…       — Я сказал всё, что смог, — повторил мужчина уверенно, оборачиваясь, передёргивая плечами. — Здесь ведётся охота, здесь опасно. Я не хочу подвергать никого опасности из-за всякой ерунды.       — А где не ведётся охота? Дуламан, тебе ли не знать, что дети везде умирают, — огрызнулся Иджит, и фея готова была отсечь ему голову.       Диаваль замер, вскидывая брови, и Малефисента мысленно поморщилась, готовясь увидеть ту же мучительную гримасу предательства на его лице — но искра злости зажглась на короткий миг и потухла под волной холодного ожидания и чего-то гораздо более пугающего. Иджит ожидал ответа. Диаваль откашлялся.       — Ты слышал меня хоть раз? — зацепился он. — Слушал хоть раз, что я рассказывал все эти чёртовы дни? Здесь идёт война. Война идёт, — выплюнул он. — Десять лет неразрешённой борьбы, из-за которой невинные страдают направо и налево. Видишь стену? — ткнул ворон пальцем в сторону, где вдалеке чернел терновый зановес. — Их сожаление заканчивается тут, их совесть заканчивается тут, и тебе лучше не оказаться случайно посредине, потому что чёрта с два тебе кто поможет, чёрта с два хоть кто-нибудь возьмёт вину на себя или станет искать виновного, и тогда, — шаг вперёд, — винить тебе останется только себя, себя и больше никого. Хочешь искать здесь хорошей жизни — пожалуйста. Здесь очень красиво. Сам видишь. Просто здесь всё иначе. Я не хочу, чтобы что-нибудь случилось.       Шумный выдох. Бессильный, как сомкнувшийся капкан. Говорил Диаваль, говорил он Иджиту, а казалось, что ловушка захлопнулась перед нею.       Нет никакого «глубоко внутри». Только терновая стена. Только её слова, обратившиеся против неё.       По лицу Иджита было очевидно, что тирада не подействовала.       — Ты опять о своём брате? — протянул он только сконфуженно, сердясь. — При чём тут война? Чёрт возьми, старина, я всё понимаю, но прошло…       — Я не о говорил о своём брате! — отрезал вдруг Диаваль. — И вам тоже можно было перестать! …Вы мне скажите, вам нравится, что ли? — вымолвил он сердито спустя секунду, но фея не видела его стиснутых зубов — только смотрела в тёмные глаза, глядящие на землю будто в поисках ответа — он быстро моргал — только чувствовала раскатное эхо его отчаянного случайного «вам», обезоруживающего «вы», в которое, она знала, она входила. Это выглядело так странно сейчас — слышать, как кто-то почти повторяет её собственные слова, и находить их такими… бездушными.       Два уголька — взгляд Иджита — соскользнули к ней всего на мгновение, он потоптался на месте. Произнёс едва слышно:       — Извини.       — При чём тут война, — буркнул ворон, насмехаясь. — При том, что… — начал он, но запнулся, споткнулся. Желваки заходили. Он покачал головой, моргая. — Это не просто охотники. Я проверял. Это были солдаты, — взгляд его наконец поднялся, вздёргивая вслед за собой голову, пурпурное лицо. — В тот раз, этой зимой… в белое время. Это были не просто охотники, не браконьеры. Те места… это королевские леса. Его собственность. Там могут охотиться только он и те, кому он разрешает. Или приказывает, — оскалился он. Сжал бледные губы, тряся головой, тряся ногу, тряся пальцами на поясе. — Ты думаешь, им просто вороны очень не нравятся? Им не нравится один… только один, — проронил он. Как капитан тонущего корабля, он стоял, злой и придавленный. — Как будто неясно, зачем они это устроили. Они должны были прикончить меня.       Диаваль…       Как она надеялась, что ошибалась тогда…       — Какого чёрта?! — разинул рот Иджит. Её подтвердившиеся опасения были его гневным изумлением. Глава его металась то к замку, то к ней, то к Стене, пока её ворон стоял, едва дыша, как нож, вонзённый в землю. — Почему?!       — Потому что я придурок! — крикнул Диаваль. Его потряхивало, он вздохнул судорожно, — Я ошибся, я …я не знаю, — закрыл он глаза в таком бессилии, что у Малефисенты рухнуло сердце. — Может, я попался с драгоценностями. Это была шутка… Мне надо было быть умнее. Но, может, меня кто-то заметил там. Или в библиотеке, или в комнате Авроры. Может… может, я разучился прятаться в тронном зале, не знаю! — исторгнул он. Он знал, что плакал? У него слёзы по щекам текли. — Мне следовало быть осторожнее. Я должен был знать.       Трудно было понять, что обескураживало Иджита больше: его слова или его красные глаза и лицо. Как перед раненым животным, он топтался на месте.       — Дуламан, — попробовал он. — Угомонись. Ты не… я не понимаю, о чём ты, ты не виноват, ты, тупая голова, ты… Не хочу тебя расстраивать, но это твоё дерьмо, Дуламан. Это тебе нравится вечно мёртвым среди живых ходить и чувствовать свою вину за то, из-за чего другие птицы не поведут и кры…       — При чём тут другие птицы? При чём тут я?! — выдохнула птица. — Дело не… Дело… Плевать я хотел, кто на самом деле виноват! Плевать я хотел, как я себя чувствую. Я говорю, что нельзя подвергать опасности тех, кто ко всему этому бардаку не имеет никакого отношения! Они меня убить хотели, а убили десятки детей. Я жив остался, а они нет — ради чего, спрашивается? — отчеканил он, приближаясь к противнику. Мгновение застыло вот так — его лицо совсем пропало из вида, но Иджит был хмур — но скоро его плечи опустились, когда он двинулся вперёд и боком, чтобы уйти. — Не надо, — бросил он, когда Иджит вцепился было в рукав.       И сбежал — в одно мгновение ещё стоял перед ними, и оборванные края плаща метались на ветру, а в следующее уже исчезал между корнями и за холмом пропал совсем. Иджит погнался, широкими шагами отмеривая, стремясь вперёд, крича вослед — и взлетел на месте, окутанный изумрудным шлейфом.       — Тебе велели не следовать за ним, — прогремела Малефисента, отнимая руку. Иджит рухнул на землю. Принялся подниматься, отряхиваться, глядеть вслед…       Его клыки в полах её шубы, мольба о превращении, даровании крыльев — только бы быстрее. Его чернильная фигурка на белом снегу, как пролитая тушь, как последний выживший шахматный король в углу доски.       — …Он был там, да? В белое время, — кивок головы в сторону персефорестких королевских лесов. Молчаливый ответ. С секунду он стоял молча, руки по швам, морщины на лбу. А потом взорвался: — Конечно, был! Чёртов! Как он! Как я его ненавижу! Его тупую! Голову! — руки в стороны, скрипучий голос, плевки под ноги. — Герой хренов! Спасатель! Всё-то ему неймётся, всего-то ему вечно не хватает! — шумный выход, топот на месте, пыль. Шмыганье носом. Ладонь на лбу и дальше, проводит по лицу. — Сколько бы времени ни прошло, одно и то же, — выдохнул он смиренно. Глянул на неё. Она возвратила взгляд стократно. — Ну что, что? Откуда я должен был знать?       Его пустые глаза, там, в лесу, через пару дней. Он проверял. Он проверил. Каково это было, интересно — следовать за убийцами в теле волка, а затем искать их на крыльях, только чтобы узнать…       Откуда я должен был знать.       «Я должен был знать».       Тень, что накрыла его с головой, как зимняя лавина с горы. Мрак, который она приняла за ненависть к ней. Безымянный зверь, съедающий изнутри. Она увидела его, но не поняла, в чью сторону он рычит.       — Кто тебя только за язык тянул.       — Да я… — Иджит хлопнул себя по бокам. — Что я должен был делать? Я хотел помочь.       — Каким образом?       «Тебе они тоже снятся… вещи, которые ты сделал неправильно».       — Да не знаю я! Думаешь, я должен был спокойно смотреть на это? Он такой же побитый, как в прошлый раз, только тогда он хотя бы не врал всем в лицо, как ему всё нипочём! Он улетел за тридевять земель в прошлый раз, потому что никто упорно ничего не спрашивал, и он ничего не говорил, а потом было слишком поздно, я думал, что он умер! Я не стал бы ошибаться так второй раз!       Никто ничего не спрашивал, и он ничего не говорил. Прекрати страдать. Поддерживай образ, Диаваль. Поддерживай, пока тебя не назовут обманщиком.       Тучи собирались вместе, и, казалось, вокруг стоял невообразимый гул. Малефисента развернулась — с чёткими ударами посоха о землю двинулась прочь.       — Исчезни с моих глаз, — приказала она, не оборачиваясь.       — Оберни меня!       — Я оберну тебя земляным червём, если не испаришься в воздухе сию же секунду.       В грот, отгороженный от мучительных волчьих завываний ветра тихим мраком, Малефисента на ватных ногах вернулась к позднему вечеру, и, только оказавшись вдали от чужих голосов и природы, поняла, как пуста была её голова. Мыслей не было вовсе, только какое-то плавное, тяжёлое чувство тоски, текучее и ядовитое, как ртуть. Что она собиралась делать… прежде чем всё началось? Она потянулась к свёртку с планом, едва различимом в полумраке, взглянула на рисунок, давно высохший, и всё это только будоражило сильнее — какая власть у двух кусочков бумаги! — и одновременно утомляло стократно.       В гнезде было теплее. Под одеялом, где до утра можно было притвориться, что тебя не существует вовсе. Только пульс пробивался в висках, отмеряя время.       Она скорее почувствовала его приближение, нежели услышала или увидела. Но навряд ли Диаваль искал компании — наверное, вернулся, чтобы не пережидать грозу где-то далеко. Приветствовать его, встречаться один на один с его взглядом желания не было. Малефисента осталась в пещере, невидимая и неслышимая для всех, а её ворон, судя по череде шаркающих звуков, устроился где-то среди камней и плит прямо над ней. Это стерпеть ещё можно было.       Так прошло какое-то время — сколько именно, неизвестно: небо оставалось затянуто тучами, хоть дождя и не началось, и умирающий вечер обошёлся без заката и звёзд. Кое-как сквозь облака пробивалась луна. Тишина стояла невообразимая, обволакивающая, как кокон, пока её, конечно же, не нарушил громкий шелест листьев практически над её головой. Он превратился в грохот и кряхтение, а затем шорох ткани.       — Спасибо! — раздалось чуть позже. Иджит, по всей видимости, уселся рядом со своим собратом. — Эй, щелкунчик! Поделишься?       — Нет, ты её разбудишь, — ответили ему.       — Кого?       — Кого-кого! — буркнул тот. Послышалась пыхтящая насмешка.       — Странные вы, конечно! Вы друзья вообще или как? понять не могу, — какое-то кряхтение прямо под потолком. — Вроде бы на дух друг друга не переносите, а стоило мне при ней хоть пискнуть о тебе, она чуть моё достоинство не отрубила.       — Я бы на это взглянул.       — Захлопнись! — запыхтел тот вдруг. Малефисента была более, чем готова пренебречь статусом-кво и, выйдя, потребовать захлопнуться их обоих. И прогнать с воображаемого насеста. Но ей не хотелось двигаться с места. С минуту было тихо. Потом Иджит начал снова: — Я не за этим сюда пришёл. Я хотел извиниться.       — Я так и подумал.       — За то, что полез и… за всё остальное. Ты понял, — выдавил ворон, непривычно, но ожидаемо некрасноречиво. — Я не собирался, про брата. Само вышло.       Иджит наконец замолчал. Через пару секунд без предупреждения Диаваль сказал:       — Да. Ладно.       — Подожди. Это что, всё?       Действительно.       — Ты хочешь чего-то ещё? — в голос будто вплелась летняя ночь, тёмная и тихая. Колдунья с трудом разбирала слова. — Я не в настроении. Ты скоро улетишь, и я… не хочу заканчивать всё на грустной ноте, для разнообразия. Мы скорее всего потом и не увидимся — будь то потому, что я так хорошо всё подстроил и убедил тебя, или потому что я подстроил всё плохо и ты меня ненавидишь.       — Да никто тебя не ненавидит! — над головой что-то яростно зашаркало: Иджит, должно быть, пересел или поднялся на ноги. Его голос будто двигался. — Вечно у тебя… вот это вот! Никто тебя не ненавидит, и ни в чём не обвиняет, кроме тебя самого. Что тогда, что сейчас, — сказал он серьёзно. Повисла пауза — даже для Малефисенты, которая почему-то зацепилась за эту фразу, пытаясь разбавить её, как краску, по цветам. Что бы Диаваль там ни сделал, ему ответили раздражённым фырканьем: — Да, да, я злился на тебя. Тогда. Да. Я ужасно на тебя злился!       — Знаешь, это не лучшее, что можно…       — Захлопнись! Дай сказать. Я так злился на тебя, Дуламан, если б ты знал! Сначала когда ты начал вести себя странно, когда с сестрой рассорился. А потом разозлился ещё больше, когда узнал, что ты выиграл у того балбеса.       Но ведь казалось, он не знал… Он сам так говорил, в первый день?..       — …Откуда? — отозвалось эхом её удивление снаружи. Хотел ли он вообще вступать в разговор? Малефисента была не мастер различать такие тонкости.       — Он сам нам сказал почти сразу же, — вздохнул тот. — Сестра всё равно приняла его. Тем более, что ты никак не появлялся. Мы думали, ты улетел к себе, как обычно, — пробормотал Иджит, и Малефисента пыталась выудить ниточку того чувства, что, казалось, прозвучало в его голосе, хотя ещё не знала его имени. — Но Эрин думала, ты вернёшься.       Это не оставило Диаваля равнодушным.       — Что?!       — Нет, не то чтобы она этого хотела, — стушевался тут же его друг. — Она боялась, что ты вернёшься и потребуешь выигранное. Ну, что заставишь быть вместе и ей придётся согласиться.       — Я совсем отморозок, по-твоему? Зачем бы я это делал? Она… — тяжёлый вздох. — Ну, она ведь любит его, — тяжёло. Пауза. И тут же строгое: — Верно?       — Да, да, — откликнулся задумчиво Иджит. Судя по гуляющему голосу (и звуку шагов прямо над головой феи, немного нервирующему), он шагал в стороны. — Я понял. Я так и… так и думал. Да. Ну и вот. Ты не возвращался, совсем, довольно долго. И твои сёстры сказали, что тебя давно не было. И я подумал, вот чёрт. Подох же наверняка где-то на севере. Вот засранец. Вот придурок!       — Ты можешь ругаться потише?!       — Я был так зол на тебя, — продолжал Иджит грозным шёпотом. Даже если бы Малефисента чудесным образом и спала ранее, сейчас для неё не осталось бы шансов. Диаваль что-то тихо сказал. — Да за всё! — ответил тот. — За то, что устроил представление на ровном месте, что еле разговаривал сезон за сезоном. Что прокаркал все шансы быть с моей сестрой. И вообще, кто побеждает в поединке, чтобы потом улететь? Зачем побеждать тогда? И зачем… улетать? Зачем такие глупости устраивать? — выдохнул он.       Слуга откликнулся чуть позже. Малефисента могла представить его лицо: напряжённый взгляд чуть прищуренных глаз — у него тогда ещё всегда виднее становились отметины на висках.       — Ты до сих пор так думаешь? — спросил он.       — В том-то и дело, что нет!       — И что же поменяло твоё отношение?       Иджит в кои-то веки потратил время на ответ. В конце концов он начал:       — У меня дети появились, — и когда поблизости послышалось устало-насмешливое «Если бы я знал, что когда-нибудь мне надоест…», поспешил фыркнуть, защищаясь: — Да, да, понял, старая песня. Но правда. Всё из-за детей. У тебя появляется какое-то… — Иджит вдруг мягко хохотнул, — какое-то папа-сердце, понял? Таким мягкотелым становишься. Совсем крыша едет, — продолжал он с различимой улыбкой в голосе. — Всё вокруг них начинает вертеться, на всё смотришь другими глазами. Там не то что что-то настоящее — там одна мысль о чём-то опасном… Это ужас, правда, вот думаешь, что с твоими парнями что-то случится, чуть не плачешь, тем более потом ещё девочка… — выдохнул он невнятно, случайно подтверждая собственные слова. — И это я, мне ещё повезло. Эрин временами вообще с ума сходила. Можешь себе представить, чтобы она кого-то просила не соваться в сомнительные места? А она просила. Чуть не плакала первое время, пока её мелюзга летать училась, — усмехнулся он в тишине. Малефисента отдала бы, наверное, многое, чтобы узнать, о чём Диаваль думал в тот момент. — Я… я к чему, — осёкся новоиспечённый отец. — Мы как-то сидели так, на слёте: мои парни, вся её семья. Но в какой-то момент все оказались где-то далеко, малышня играла, а мы с Эрин остались на дереве, а она молчит. Прямо совсем молчит. Я спросил, что случилось, а она помолчит-помолчит и говорит: «Мне так жалко Дуламана». Я думаю, чего?, а она продолжает, мол, не могу себе представить, чтобы с моими детьми что-то случилось. А у него брат умер. И я тоже подумал, просто… — Иджит сокрушённо вздохнул. — Чёрт. Старина. Дружище, это… это страшно, — проронил он. Ответа не последовало. — И она продолжает: «И он был один, да? Его родителей больше не было? И сколько ему было лет?», а я не помню уже, сколько там тебе было лет? Дважды восемь и?..       Молчание.       — …А, мне? — поперхнулся вдруг Диаваль, как рыба, выпрыгнувшая на берег. — Ну, мне... мне было почти четыре, четвёртый год, да…       — Ну, это три. Я твоими человеческими годами считать не умею. По-моему, тебе было дважды восемь и два. В любом случае не так уж и много. Дважды восемь и два — это нисколько. Мы сами вообще были почти детьми, — нажал тот. — И это… и она говорит… говорит: «Представляешь, как ему было тяжело». Просто, — цоканье языком, — чёрт. Да. Мне сейчас представить трудно, чего уж говорить о тогда, когда ты просто ни с того ни с сего объявился и перестал с нами веселиться. Знаешь, как странно было? Ты вернулся в один вечер с чёрными глазами. И ты… Я знаю, у тебя особенно никого не было поболтать в Триме, и мы с Эрин… мы как-то прокаркали всё это. Ты уж извини.       Как хрупкая паутина, повисло мрачное молчание. Малефисента пыталась представить себе Диаваля, так близко и всё же вне поля зрения: глядел ли он вдаль, всматривался ли пронизывающе в своего друга? Было ли его лицо так же сурово, как всякий раз, когда ему, как удар под дых, предъявляли разговор о его развалившейся семье? Или сухо, так же убийственно пусто, как когда они повстречались в лесу через пару дней после размолвки? Или он нахмурился оборонительно, как хмурился во время их следующих разговоров, в пещере, наступая на горло собственной песни, помогая ей выбраться из кошмаров?       Она готовилась попытаться угадать по его голосу, когда он всё же ответит, но слова его были тихи, холодны и печальны, как белые месяцы зимы, во льдах которой он застрял.       — Ну что ж, — обронил он. — Познавательно. Ладно.       Может, не настолько же холодны. Скорее… скорее, прохладны, как звенящая пустота в голове и вязкое бессилие после слёз, как утренний ветер после ночи, проведённой в самом тёмном углу пещеры.       — Так что… Дуламан, друг мой, — продолжал Иджит тем временем, видимо, уже не ожидая от Диаваля ничего вразумительного в ответ на его двукратные извинения. — Послушай сюда внимательно. Ты не виноват. Дуламан, ты... — он повторил вдруг натянуто: — ты не виноват.       — Как же не виноват, — раздалось тут же глухое, — если на меня охотились. Меня хотели достать. И хоть бы достали уже, честное слово, безрукие… — он не договорил или перестал говорить понятно — из него вырвался только негромкий, но до горечи во рту сардонический смешок. — У них даже не вышло поймать меня, все эти… они все… просто так, никакого смысла.       — Захлопнись!       — Тише.       — Слышишь меня? — гнул Иджит своё, против неслышных ответов, просьб не трогать. — Дурак. Хватит себя винить.       — Я должен был долететь до них вовремя. Я должен был догадаться заранее.       — Такое нельзя знать заранее.       Диаваль больше ничего не говорил.       В пещере было очень темно: только дорожки синего света струились по поверхности и тени деревьев иногда качались в трансе. Над головой же был только каменный потолок, отгораживающий её от тех, чей разговор она почти случайно подслушивала. Как всё запутано. Сколько шло от неё ветвей, дорожек волшебной пыли, невидимых ниточек, ведущих к кому-то другому, и сколько из них были натянуты! Она не была сострадательным существом, уже давно. И ей точно не могло хватить на переживания за нескольких одновременно. Казалось, что всё, к чему привели её решения и действия, эти ниточки каким-то образом стянули, и теперь с одних концов они сдавливали шеи тем, на кого были наброшены, а другими концами все впивались в её внутренности и каждая тянули в разные стороны.       Когда ей казалось, что сейчас-то они должны заснуть, Иджит решил снова открыть свой рот.       — Когда я не разговариваю, тут правда тихо.       Вот уж правда.       — Я вообще-то не врал, когда говорил это, — буркнул Диаваль. Они оба не казались сонными ни на каплю. — Ночью особенно не повеселишься. Хотя бы поэтому не советовал бы тебе тут жить. Абсолютно серьёзно.       — Не будь дураком, — потеплел Иджит. — Даже если я выберу это место, я не буду здесь жить.       — Это почему?       — Да я помру скоро, Дуламан, — усмехнулся Иджит. Послышался хлопок. — Ау-у! Да ладно тебе! Сам знаешь, мы стары, как холмы! Сколько можно? Я же не могу обманывать смерть так долго, как некоторые… Прилечу, расскажу, как добраться сюда, и спрячусь где-нибудь, где тепло и сухо. Я не для себя это делаю, это для моих детей, для детей их детей.       — Вот именно. Умирать он собрался. Рано ещё. Твоей дочери и трёх лет нет. Тебе ещё ухажёров отгонять.       — Я знаю! Знаю, — протрезвел тот мгновенно. — Трёх лет нет. Думаешь, я не знаю всего этого? Ещё как знаю, — буркнул он. — Это самое плохое. В детях, в смысле. Точнее, в том, что они у меня так поздно появились. Особенно девочка. Смотрю, бывает, на неё и думаю, чёрт возьми. Я уже такой старый, а она ещё такая маленькая. Я не увижу, как она вырастет, совсем, понимаешь?..       — …Да.       Ночь стояла тёмная.       Минуты шли. Прохладный синий мрак царил в пещере, осторожный и томительный. Его тяжёлые лапы ложились на стены и выступы, на книги перед ней, наконец, на рисунок, лишая его цвета, доводя всё до серого. На секунду лев на бумаге дёрнулся, тряхнул гривой, и женщина повернулась к нему, шелестя цветами в венке, а потом венок падал, и повсюду были цветы, и они превратились в ягоды и фрукты — и она пробовала их, пока не полезли черви, и черви ползли по земле, море их, что ступить некуда, и позли они так лениво, так досадно-медленно — она как раз обещала превратить Диаваля в такого, но он птица, он не должен быть чем-то другим, а она заставляет — бедный Диаваль, бедный его брат и он сам, он сам — бедная королева со львом — бедная фигура в плаще с посохом, вот она стоит на вершине, и в ушах свистит ветер, заворачивая за подол, пронизывая до костей, а вокруг только беззвучная одинокая пустота, и надо держать свет повыше, свет — что там значит её имя? — надо держать повыше и беречь, пока не, пока не наступила…       Полнейшая тьма.       Она знала, что уже открыла глаза, но разницы не было никакой — та же ночь, как ни старайся проспать до утра хоть разок, чтобы вспомнить, каково это.       Ещё она знала, что Диаваль здесь. Малефисента различила бы во мраке и его маленькую птичью форму, но в этот раз он сидел в человеческом обличии, как оставили, откинувшись к стене у самого прохода.       Настороженно Малефисента следила за ним. Опасалась она его или нет, трудно было сказать. Скорее всё-таки нет. Он мог как спать, так и бодрствовать, но эхо случайно подслушанного разговора, накатывающее, как прибой, исходящее от него, подсказывало, что спать он и не собирался. Сторожил ли он её, как делал раньше, ожидая кошмара? Или хотел поговорить? Но о чём…       Быть может, ему попросту было грустно этой ночью. Но тогда он вряд ли бы захотел оказаться именно здесь.       Видимо, она неосторожно издала какой-то звук, или качнулись отблески кристаллов на стене от смены положения, но чёрные глаза засекли её пробуждение. Всматривались. Скажи что-нибудь хорошее, попросили они. Скажи что-нибудь хорошее.       Малефисента вздохнула.       — Вдоволь находился? — подала она голос. Молчаливый кивок, прежний внимательный, чуть встревоженный взгляд. По ней было видно, что ей приснился кошмар? Фея выпрямилась. Его это не успокоило. Как и в прошлый раз, казалось, слуга не имел понятия, как себя вести теперь, когда она проснулась — вслепую ворон выудил что-то из кармана плаща.       — Будешь? — буркнул он без особой охоты. В протянутой ладони переливалась пара буковых орешков. Несладкие на вкус, свисают с веток в южных лесах, где очень плодородная земля, тем не менее деревья растут ужасно долго и часто нуждаются в помощи магии, чтобы плодоносить чаще. Орехи хорошо помогают от усталости, а поджаренные листья ещё и держат в бодрствующем состоянии. Магия связывала бук с Сатурном и знаком Близнецов. Что с ней сделала эта зима? — Малефисента гневно глянула на стопку книг в углу — неужели теперь стоит ей взглянуть на растение, как она будет вспоминать всё, что о нём знает? Знал ли о чём-нибудь из этого Диаваль? Вряд ли, хотя бодрящие свойства бука ему бы не помешали; его сферой знаний была бы какая-нибудь очередная баллада о буке — да, да, он даже пел о битве деревьев прошлым летом, когда ещё пребывал в песенном настроении. «Я был с мечом в руке, я был щитом в бою, я был струной на арфе» или что-то похожее. Бук в песне был живым и среди всего прочего умел перерождаться, сбрасывая листву поздно зимой, и был одним из мудрейших из деревьев, даря надежду всем остальным. — Будешь? — раздалось вновь. Сколько она так просидела? — Учти, госпожа, потом их может не быть. Я достал их в далёкой южной части, и это было нелегко.       — Молодец. Вот и ешь, — отмахнулась Малефисента. Птица опустилась обратно. — Я не шучу, Диаваль. Одно дело — не спать целыми днями, но отказываться от пищи — уже совсем другое. Ты же не к причастию готовишься.       Лица его в темноте было не различить — но фырканье она уловила.       — Кто заговорил. Разве ты сейчас спишь, госпожа? — он мотнул рукой в сторону, продолжая неблагодарно: — И я не вижу никаких остатков ужина. Ела ли ты что-нибудь?       — А разве ты что-нибудь принёс? — проворчала тогда фея, поднимаясь на локтях. — Два ореха не считаются.       В свете зажжённого тут же с помощью её магии огонька над его головой стала видна его удивившаяся физиономия. Ворон улыбнулся, смущённо, но всё же улыбнулся.       — Я боюсь, нет, госпожа. Полагаю, я должен был, — склонил он голову. Прокашлялся. — Извини меня.       — Видишь, что с тобой делает недостаток сна? Как я могу ожидать от тебя хорошей работы, когда ты в таком состоянии? — нажала фея, неопределённо кивая на него, надеясь, что сам услышит то непроизнесённое, что касалось всей остальной его жизни. В любое другое время, может быть, и услышал бы.       — Мне казалось, моя работа в последние дни была хороша, — буркнул он в этот раз. Малефисента замялась. Глупая птица. Никогда его не задевали её слова ни о его внешнем виде, ни о работе, ни о характере: смешливости, ребячестве, открытости, которые она высмеивала с особым усердием. А теперь он воспринимал её фразы в штыки, будто бы искал обвинения в каждом звуке, к нему обращённом. Она вспомнила его красное лицо и блестящие глаза, сжатые плечи. Он ожидал нападок, нареканий, потому что сам уже успел обвинить себя во всём на свете.       — Была, — согласилась она искренне, уставшая так, будто не спала вовсе. — Именно поэтому тебе нужен отдых. Работа требует сил. Ты не сможешь успешно выполнять свои обязанности, продолжая вести такой образ жизни, — настояла она, поднимаясь на подушках, садясь, чтобы смотреть на него прямо. — Как там сказал твой приятель? Ты или замёрзнешь насмерть, или потеряешь все свои перья, или заснёшь во время полёта. Ничего из этого не пойдёт на пользу ни тебе, ни мне, — заключила Малефисента. Слуга развёл руками. На лице его, тем не менее, оставалась однобокая ухмылка. Он всё-таки попытался выглядеть понимающим и раскаивающимся ближе к концу, и согласно кивнул. Фея подняла голову. — Я выиграла.       — Мы спорили? — отозвался Диаваль со смешком, но тот вскоре стих, когда к его взгляду вернулась неприятная грусть, которую Малефисента так неловко пыталась прогнать. — Не понимаю, почему каждый наш разговор ты считаешь упражнением в конфронтации, — пробубнил он вслух без особой интонации — возможно, от неё не ожидался ответ. Ворон качнулся на месте, как бы силясь встать, но только согнул ноги в коленях, высматривая что-то в полумраке около стены напротив. — Я не собирался ничего говорить, госпожа. Просто имей в виду, что к тебе это тоже относится, — кивнул он в её сторону. Малефисента нахмурилась. — Сон. И еда, — пояснил тот, приподнимаясь — точнее, перенося своё сидячее тело в сторону, дотягиваясь рукой до чего-то в темноте. — Сомневаюсь, что на голодный желудок можно успешно выстраивать… — он поднял свиток с её сомнительного качества картой. Малефисенте вдруг почему-то стало очень неловко. -…что бы ты там ни выстраивала, — глаза его сверкнули. — Полагаю, нет смысла спрашивать?       — Никакого.       — Понял, — отозвался тот, бросив тему. Он собрался положить схему обратно, но остановился. Помахал рукой, подгоняя вдруг магию — её собственную магию, которая должна была подчиняться ей, — поближе к себе. — Впрочем, очень красивый рисунок, — протянул он, наклоняясь над её недавним художеством и хмурясь. Малефисента почувствовала стук собственного сердца — почему-то в желудке. Печальный собеседник, по всей видимости, тоже не сразу нашёлся со словами. — У тебя… я… ты давно так умеешь? — выдавил он наконец со странной интонацией, снова глядя на неё.       Оу. Он же правда совсем не знал о её дурацком занятии. Время, которое они провели, толком не общаясь, никогда не казалось ей настолько абсурдно долгим, как сейчас.       — Это… недавний навык.       Диаваль повёл бровями — и улыбнулся. Она успела отвыкнуть и теперь почему-то замечала это. Он вернулся к изучению рисунка — не осталось сомнений в том, что он узнал изображённую на нём, хотя её воспоминания с его каждодневными данными наверняка несколько различались. Девушка на картине была моложе, чем её реальная сестра. И Малефисента не знала, какого цвета глаза Лейлы, поэтому нарисовала голубые — как у Авроры. Диаваль провёл по рисунку пальцем, но вскоре отнял руку, насупившись. Хмыкнул.       — Ну, ты придала этому коту уж очень много царственности.       Куда же она без его профессиональной критики.       — Это лев, а не кот, — проворчала фея, укладываясь обратно.       — Одно и то же, — поморщилась птица. Он проследил за её движением и склонил голову набок, да так, что она теперь снова смотрела на него прямо, а не исподлобья. — Этот, во всяком случае.       С этим поспорить было трудно.       Он продолжил разглядывать то карту, то рисунок, слепой к её внутренней борьбе между желанием уснуть и необходимостью его для этого прогнать, к чему у неё пока не было желания. Трудно было сказать точно, стало ли ему лучше. Но вряд ли он притворялся после того, как его в этом обвинили. Ни слова ни об этом, ни тем более разговоре с Иджитом сверху её пещеры не произнеслось — а только об этом Малефисента и могла думать. О сокрушённом «Да», что он выдавил, о несуществовании никакого «глубоко внутри», к которому, казалось, пришли они все трое, и которое не удовлетворяло никого. О том, как, наверное, отвратительно чувствовать, что по твоей вине кто-то погиб. Как, наверное, отвратительно будет чувствовать.       — Если я скажу, что полечу спать, обратишь меня обратно? — подал слуга голос, по-прежнему сгорбленный перед бумагой. Фея была только рада исполнить его желание, пока его присутствие не повлекло за собой опасные последствия для головы. Только вот даже когда он покинул её жилище, неприятная горечь осталась, и рой не умолк.       Малефисента не помнила, как быстро заснула или с какими мыслями, но когда она проснулась рано утром, то столкнулась с огромнейшим скрученным свитком. Колдунья осторожно расправила края. Название замка. Масштаб: один к двум тысячам. И план.       Большие угловатые комнаты — жирные чёрные линии. Тронный зал, спальни, оборонительные конструкции, залы для трапезы. Отдельные рисунки высоких тонких башен: астрономических, смотровых и ещё одной, в которой жила и увядала одна небезызвестная королева. Полоски мелких квадратов и прямоугольников по периметру — бесчисленные гостевые комнаты, кухни, кладовые. Начерченные ступени лестниц, повторяющиеся на рисунках нижнего и верхнего этажей. Слабо намеченные трубки, огибающие их — коридоры для прислуг. Они уже имели большее значение. Малефисента вглядывалась в эти тянущиеся линии, представляя, как быстро по ним можно пройти. Внутренний двор, сады и колодец. Ближняя каменная стена, толстая и тёмная, с круглыми расширениями в местах оборонительных башен. Водосточные пути. Амбразуры и бойницы. Опускные решётки. Выходы наружу — некоторые нарисованные темнее, чем иные. За ними — мотт, большой холм, на котором, как грибы, расселись пивоварня, пекарня и конюшня, арсенал и линия комнат, подписанных просто: кузницы. Достаточно много кузниц. Спасибо Священной Римской Империи.       За внушительными кузницами и комнатами их рабочих — наружная стена, тоже с башнями по углам, а после — крутой спуск, камни, переходящий в траву и кусты, а затем и равнинная местность, упирающаяся в реку. Вода огибала замок, практически, как ров, идя с одной стороны в сторону Топей, с другой — к заливу.       За чертежом Малефисента провела долго — в висках неприятно билось глухое раз и два, раз и два, и фея обнаружила, что была уже долгое время голодна. Однако, когда она наконец отняла лицо от карты, оказалось, что её одарили не только ею.       Во-первых, лежали две груши. Во-вторых, лежала большая книга.       Малефисента наклонилась. Кожаная обложка, крепко обвязанная — тёмная и гладкая, только ряд свежих вмятин на краях от когтей. За ней — плотная белая страница и надписи пером. Сначала фея даже не разобрала заголовок — надпись была старая и как будто даже не походила на английский. Но такие мелочи не могли её остановить.       «Дневник Сигерика, архиепископа Кентерберийского».       «Via Romea Francigena. Дорога франков в Рим».