Орнитология

      Мужчина издал кряхтение.       Сражённая изумлением, Малефисента, мягко ступая по изумрудной траве, приблизилась к своей жертве, что растянула конечности в стороны, не имея, кажется, в голове и помысла подняться на ноги. Диаваль когда-то начал именно с этого — встал в полный рост.       В остальном они были достаточно похожи.       Тёмные волосы, длинные, почти до плеч, незавидно лохматые, так же мешались с перьями, некоторые из которых, очевидно, пострадали после неожиданной посадки. Грудь его украшал известный знак — тонкие, выступающие линии, тянувшиеся от торса к самым плечам, как огромная царапина от когтей громадной птицы. Был он, однако, чуть смуглее своего собрата — Малефисента стала перебирать в голове многочисленные виды птиц, что обитали в здешней местности. С коростелью и уж тем более с синицей, однако, он имел мало общего — уж очень был грузен.       Не делая резких движений, колдунья остановилась неподалёку. Взгляд чёрных, очень знакомых, несмотря на очевидные несоответствия, глаз мигом прекратил неудержимую гонку по окрестностям и намертво зацепился за неё. Лицо наблюдателя не исказила какая бы то ни было эмоция, только непробиваемое, даже какое-то удивительно спокойное непонимание дикой птицы. Даже бровью не повёл, подобно своему брату по несчастью.       В никчёмное приветствие ворвалось карканье. Лёгок на помине: Диаваль стрелой пронёсся над их головами, а затем спикировал, огибая верхушки деревьев и собираясь приземлиться на ветку одного из них, пока его взору не явилось происходящее. Он как бы подпрыгнул в воздухе, хлопая крыльями, как барабаном, и издал злобный крик, каким предупреждал о стражниках или другой опасности на Топях. Прежде, чем волшебница смогла насторожиться, птица села прямо на грудь лежащей тушки, не прекращая враждебного цоканья. Он как бы между прочим моргнул в её сторону — досадно, наверное, не иметь возможности выгнуть бровь — и глянул обратно на мужчину. Снова на неё.       — Полагаю, ты можешь спросить его самостоятельно? — фыркнула Малефисента, не желая объясняться — не то чтобы было чем. В ответ ворон только упорнее закаркал. К этому звуку присоединились щелчки и клацанье, да такие изощрённые, будто она правда могла ему ответить.       И тут…       — Дуламан?       Диаваль замер. Замер ещё на секунду. И медленно повернулся, встречаясь своим взглядом с чужим — таким же ошарашенным.       Вытаращился на неё снова — с почти комическим ужасом в чёрных глазах.       — Дуламан? Это… Ты…       Диаваль чирикнул.       И тут его повалили наземь.       — …ублюдок! понял?!       Птица отчаянно завопила, оказавшись вдруг накрытой весом достаточно упитанного человека, тем более что этот вес очевидно и основательно пытался придушить её окончательно.       — Ты жив, твою!       Диаваль захлопал крыльями, а затем, когда Малефисента, едва подумав, обернула его человеком, замахал руками, отнимая от себя раскрасневшуюся орущую усатую физиономию.       — Всегда!       Фея увидела, как прислужник дёргает ногой в колене, готовясь ударить вслепую — скорее всего, в причинное место, — и пока драма не развернулась плачевным образом, отбросила волной магии несчастного борца прочь, приложив его заодно, для надёжности, головой к стволу дерева. Противник хватался за грудь.       — Всегда! Жил! Ты-ы-ы! — завопил с места мужчина — тон его звучал и восторженно, и разъярённо.       — Да?! — прохрипел Диаваль в полнейшем недоумении. В глазах его, впрочем, не было той настороженности, которой надлежало бы присутствовать при встрече с дерущимся незнакомцем. Они знали друг друга.       — Сам упью! Пр-р-идуркха кусок! Тухлое мясо!       Однобокая ухмылка.       — И тебе здравствуй, идиот.       И тогда мужчина рассмеялся. Злость его обернулась чем-то другим. Малефисента помнила, каким был Диаваль в свои первые моменты в теле человека, как первые эмоции пробежали по лицу. Он выгнул бровь, глядя прямо. Нахмурился. Птичья гордость так и лезла наружу. А позже, усмирённый, склонил голову в смущении, поджимая губы, дёргая плечами. Эта же птица полезла драться, а теперь вдруг засмеялась — облегчённо и как будто неверующе, немного безумно, припоминая, возвращая к жизни.       — Я не иджиот!       — Ещё какой, Иджит, — вздёрнулся Диаваль. Губы его вздрогнули. Мужчина в ответ кашлянул, и из глотки его вырвался почти птичий крик. С ним он вытянул шею, с ним же ступил… — Ты сейчас сва-…       Ступил вперёд.       — …лишься.       Птица не поднялась. Лакей потопал ногой по земле, сидя — выжидательно, настороженно. Птица не поднялась.       Диаваль стрельнул последний раз взглядом. Клацнул языком. Подтянулся на ноги, стряхивая траву и грязь, с которой его пытались смешать, и зашагал к павшему воину — обошёл со стороны, примериваясь. Под павшей тушкой послышалось фырканье, тарахтение, только позже, когда лицо прервало поцелуй с землёй, превратившееся в новый приступ смеха. Слуга подхватил ворона за подмышки (неловко и абсолютно некомпетентно), чуть пригнувшись, взглянул в чумазое и искривившееся от смеха и боли лицо, и смешливо выдохнул через нос. — Знакомься, госпожа, — объявил он внезапно — толстая рука обвилась вокруг его шеи и плеч, — это Иджит. Видимо, тот самый Иджит. Вставай, старик, я сейчас рухну, — цокнул он своему обнажённому собрату.       Они выглядели смехотворно — даже не потому, что один из них завернулся в плащ, а другой стоял в том, в чём из яйца вылупился. Иджит был, опять же, не таким уж и толстым — скорее, просто птицей, не пропускающей ни одного приёма пищи. И, возможно, иногда тренирующейся. Его приятель выглядел, как скелет. В два раза тоньше, трижды менее волосат.       Иджит кое-как встал на обе ноги.       — Ты мёртвый, — повторил он твёрдо.       — Да нет?! — выдохнул Диаваль сердито.       — Ты сгинул в море!       — Я что-то не заметил!       — Ты жив! Всё это время! И ты… — вяло вскидывая руку, мужчина неясно указал на другого.       — Да, да, я. Ты тоже, — кивнул он головой. Иджит дёрнулся, будто услышав новость, и чуть не рухнул снова. — Только сейчас заметил? Почему вообще… — и тут он повернулся к ней. Удивительно, но Малефисента, оказывается, всё ещё существовала в его поле зрения. В напряжении вороньи глаза пробежались по её лицу и тут же проделали огромный круг, закатываясь за веки. — Серьёзно? Мы похожи, по-твоему? Она решила, что ты на меня смахиваешь. Иджит, это комплимент.       Вторая пара угольных глаз молниеносно метнулась к её фигуре, изучая не привычно-раздражёно, но испуганно. Ведьма такого внимания совершенно не просила, но за взгляд зацепилась, возвращая с вызовом.       — А это кто? Орлица? Ястреб. Точно, — убедился он, дёргая головой, как бы спрашивая, почему они ещё не уносят ноги от хищника, который в обычной жизни являлся чуть ли не единственной их опасностью. Не считая людей, конечно.       — Что? — моргнул Диаваль. Со смущённым смешком: — Нет. Она не птица. Госпожа, не могла бы… — но госпожа не могла — она держала рот на замке. Паж вздохнул. — Она фея.       — Чего? Фея… Нет, ну, — отмахнулся толстяк. Страх, как дым, рассеялся, и что-то похожее с угрюмым раздражением Диаваля сменило его. — Феи маленькие! Она побольше будет. Это скорее… Ха! Богиня Дана? Морриган, — заворковал вдруг Иджит, чей взгляд остановился прямо на её лице. Колдунья послала в него ответный, уничтожающий. — Ох ты ж! — оскалился тот в ответ, не поведя и бровью. — По-моему, всё-таки орлица. Беркут. Скажи?       Диаваль покосился, вытянутый, как удочкой, из пруда собственных мыслей, то на неё, то на него, и помотал головой, возвращаясь в особенно непривычное в последнее время энергичное, даже взбудораженное состояние. Он хлопнул вторую птицу по плечу:       — Так, ладно, я не мёртв, я жив, здоров и очень счастлив. Это мы поняли. Ты-то что тут делаешь?       Иджит внезапно не нашёлся с ответом. Точнее, он начал, довольно уверенно:       — Я… — а потом замолчал, громко хлопнув ртом. Диаваль, ухмыльнувшись, приободряющее пошевелил ладонями в подзывающем жесте, будто выманивая слова из тюрьмы птичьего сознания. Судя по всему, он находил всю ситуацию уморительной. — Смот… ищу… имя, — выдавил, наконец, его подопечный. И тут же принялся усиленно раздумывать дальше. Диаваль пытался что-то вставить, но его рот накрыли ладонью, да причём так, что жертва немного попятилась. Тяжкое выражение не сошло с лица гостя. — Сильный Холод… и Ветер… Великий Тростник, — кивнул тот. Диаваль, чьи брови ползли всё выше и выше, высунул-таки руку и ткнул наобум расправленную ладонь куда-то в направлении Иджита. — Это что?       — Пожми, — буркнул тот. Пожали. — Ну здравствуй. Это я.       — Тростник?       — Да.       — Ты Дуламан.       — Не-а. Уже давно. Я Диаваль, — кивнул он, как бы прося повторить. Намёк не подействовал. — Ди-а-валь. Ну же.       Иджит оглядел худое бледное лицо перед ним. Малефисенту насторожил этот взгляд — тень воспоминания о взоре, брошенного ей однажды на поле. Наконец, он фыркнул:       — Не буду ещё одно имя учить. Ты… Так это ты? Решил оставить отчий дом и заделаться лесным духом с бессмысленным именем? — возобновил он вместо этого прежнюю тему. — Выглядишь, конечно, как тростник, но… Так же зовут помощника этой… — усмешка, — Глубокой Занозы, Коротких Волос, как там дальше… — продолжил он, пока не остановился, кашлянув и вытаращив глаза — сначала на Малефисенту, потом на Диаваля и снова на неё. — Ой-ёй. Без шуток? Ты она и есть? — обратился он к ней. Ответили ему не словами, взгляда оказалось достаточно. — Точно. Заноза. Ну и что вы тут… герои-любовники?       — Чепуха какая, — фыркнул слуга. Они — он с ней — перебросились удивлёнными взглядами.       — Значит, это тебя там чуть не кокнули? — хохотнул Иджит. — Здешняя мелочь тупая, но сказала, где не летать. На поляну около большой стены, там была смерть и огонь в прошлое белое время. И на поле с чучелом, там поймали птицу, но его спасли, и он сделался фамильяром. Никогда о таком не слыхал. Значит, ты, друг мой, и есть дама в беде? — захохотал он. Дама в беде принялся усердно рассматривать свои ботинки. — Вот ты важная птица, конечно! Мне сказали, ты тут уже годами живёшь… Сколько всего сделал, лишь бы избавиться от нас! И чуть не умер, и на службу попал!       — Ну, это одно и то же. То есть, одно вытекло из другого. Неважно. Зачем ты искал меня? — тряхнул Диаваль головой, кажется, окончательно обескураженный, приклеивая улыбку к лицу. — Неужели из самой Ирландии примчался ради меня?       — Ради тебя любимого, как же! Многого хочешь! Мне нужен… — начал он, но, видимо, его охота за подходящими словами потерпела поражение: он прибегнул к простому: — кто-то… показать… здесь.       — Показать. Зачем?       — Вдруг мы переселимся.       — «Мы»?!       — Моя семья. Не она, придурок! — оскалился тот, когда Диаваль побледнел вдруг ещё серьёзнее обычного. — Не рыпайся! Моя собственная, — добавил он мягче. Диаваль разинул рот, как рыба:       — Ты себе пару нашёл, что ли? — воскликнул он голосом такой высоты, на которой ни один ворон не должен разговаривать.       — Много сезонов назад, — пропел тот будто в предвкушении.       — Ах ты!.. Предатель! — воскликнул он вдруг в оцепенении, толкая Иджита в плечо. Только по подрагивающим уголкам губ, по бровям, по шумному голосу можно было догадаться о незлобности его удивления. Они оба очевидно и безуспешно боролись с просящимся наружу смехом. — Ты! Бросил нашу свободную жизнь — ради женщины! — он зацепился за последний вопрос: — Птенцы есть у тебя?       — Есть!       — Пошёл к чёрту! — засмеялся Диаваль, толкая сильнее. То ли от смеха, то ли ещё не научившись стоять, как следует, Иджит неграциозно присел, как был, голым. На этот факт вообще, по-видимому, никто, кроме Малефисенты, не обращал внимания.       — Не понимаю, чего ты так удивляешься, — хрипел мужчина с земли.       — Чего я удивляюсь?! Чего я удивляюсь. Этот парень, госпожа, — обернулся он вдруг всем корпусом к фее, что на последнюю пару минут словно растворилась в воздухе для них, — этот парень переспал, наверное, с каждой несчастной девушкой в Дроэде и с несколькими в её окрестностях. О нём ходят такие слухи, которые я даже не посмею тебе, госпожа, пересказать. — Иджит вдруг взорвался протестным, почти напевным «вр-р-раньё!». — Я надеюсь, что это враньё. Так вот эта бессовестность, этот куртуазный эпос в перьях сейчас говорит мне, что у него есть пара и дети, на которых ему не плевать, и спрашивает, чего я удивляюсь!       — Прошла целая жизнь! И все меняются, Дуламан! — крикнул тот с места, задрав голову. Но Диаваль — то ли отвык отзываться на имя, то ли задумался — только замер едва заметно. Иджит внезапно тоже перестал улыбаться. Так как Малефисента, следя всё это время за ними, тоже, в улыбке не растягивалась, на секунду ситуация стала странной. Сподвижник протянул спасительную руку, выпуская смешок, оглядывая старого друга сверху вниз:       — Ну, ты прежним уже точно не будешь, это точно, — и тут, зажмурившись. — О, тебя же одеть нужно… — он отвернулся, потирая переносицу, под раскатившийся смех Иджита: тот тряхнул головой, как бы прихорашиваясь и находя в своей наготе только усладу глаз всех счастливых присутствовать поблизости. Диаваль только сокрушённо выдохнул. — Госпожа? Могу ли я отлучиться на поиски подходящего одеяния? — подал он голос. Фея в последний раз, превозмогая неудобство, покосилась на валяющегося мужчину. Если его визит затянется… Хотя бы на достаточное время для того, чтобы понять, что перед переселением на Топи надо, наверное, узнать мнение их владычицы… На его голый живот она глядеть не намеревается. Малефисента коротко кивнула на привычный поклон, и после обыкновенного «если позволишь» птица скрылась за деревьями, провожаемая двумя парами глаз.       И ведь не двинешься же с места до его возвращения. С таким-то спутником. И она даже не узнала новости из дворца.       С растущим усердием презирая весь мир, чародейка принялась сооружать вокруг близстоящего дерева подобие сидения. Всё это время она спиной чувствовала по-вороньи любопытный взор. Но стояла тишина. Оказалось, птица пялится в небо: мечтательно и задумчиво.       — Мы все думали, он умер, — сказал он только позже, никому в особенности. — Сукин сын.       Диаваль одним своим видом подтвердил все запоздало посетившие Малефисенту опасения. Ответ на вопрос, может ли птица — справедливости ради, немаленькая, даже в своём недавнем дистрофическом состоянии — быстро принести в лапах целый комплект одежды (который сначала надо ещё найти), был очевиден: не может. Ворон летел, то и дело снижаясь, мельтеша крыльями, что было свойственно скорее воронам и сорокам, чем воронам. Да, она знала разницу. Да, он потратил на лекцию целый час пару лет назад. Вороны любили махать крыльями в полёте. Вороны летели прямо, как стрела, расправив перья и не делая лишних движений. Лишних, разумеется, по скромному и правильному мнению Диаваля.       Одним словом, сыщик с горем пополам добрался до места. На голову Иджита приземлилась гора тряпок. Пострадавший принялся растягивать в руках ярды и ярды толстой ткани, крутя и путаясь.       — Прошу прощения, что без споррана, — хмыкнул, едва превратившись, шпион — и тут же стянул с плеч плащ, чтобы в порыве благопристойности и уважения к даме закрыть от последней Иджита, который наконец начал догадываться, что делать с огромным куском шерстяной ткани. Какое-то время все молчали: только натуженное пыхтение раздавалось за спиной прислужника. Тот смотрел изредка на Малефисенту исподлобья, будто пробуя начать телепатический разговор, но адресата занимали иные мысли.       Насколько велики стаи воронов? Ведь из красноречивых, хоть и редких рассказов Диаваля следовало, что вороны жили семьями, а не стаями, и вообще предпочитали обособленную жизнь. Значит, их должно быть не так уж и много. Говоря откровенно, её это особенно не заботило. Да, на Топях жило гораздо больше всевозможных волшебных существ, нежели обычных зверей, но, пожалуй, с парой десятков воронов, рассыпанных по территории Болот, можно было смириться? Вороны и вороны, как бы Диаваль не настаивал на обратном, были чрезвычайно похожи. А ворон в этому году в округе ожидалось немного.       Зачинщик всего этого безумия, по-прежнему скрываясь за ширмой, увеличил громкость своего клацанья и цоканья, пока Диаваль не разобрал в них слова.       — А что тебе не нравится? — плюнул он тогда, не теряя ни секунды. Обернулся, заглядывая через плечо к своему товарищу. — По-моему, прелестно. Сможешь ходить через реки, накрываться во время дождя. Будет, под чем спать. Это важно. Кто знает, какие я тебе места покажу.       — Ты б ещё волынку принёс! — запротестовал тот, наконец выходя из тени. Огромными лоскутами его по-прежнему полуголое тело укрывало красное шерстяное полотно, отделанное тартаном. Под круглым брюхом собирались складки, и до колен ткань скрывала ноги, как юбка. Остальная же часть была перекинута на спину и висела сейчас тяжело, как зацепившийся за ветку плащ. Лицо Иджита имело небезызвестный по-вороньи недовольный вид. — Я ирландец, мать твою!       — Сейчас ты истинный шотландец, — заверил его Диаваль, и фея проклинала себя за то, что поняла, что он имеет в виду. — Что-нибудь под килтом ношено? — подмигнул он.       — Ничего не ношено. Всё в рабочем состоянии. Хочешь проверить?       — Захлопнись.       И тот покатился со смеху. Замечательно! И ей проводить целый день в этой компании?       Очевидно, да.       День обернулся вечером.       Малефисента никогда не считала себя простой в общении. В этом заключался большой плюс — таким образом она в течение жизни отослала от себя всех, кто не был достаточно силён или интересен. Тем не менее, хотелось бы думать, что и с ней можно было бы при желании найти общий язык.       С Иджитом ничего такого не получалось.       Даже догадавшись — наконец — что разрешение на проживание на Топях выдаёт не его прекрасный друг, а его госпожа, он не сменил своего к ней отношения. Холодно-насмешливого, бесстыдно-фамильярного.       Стоило признать, что Диаваль в каком-то смысле разбаловал её: все их разговоры (во всяком случае, до недавнего времени) начинались по его инициативе. В памяти по-прежнему всплывали первые годы их знакомства, когда она произносила, наверное, не больше полдюжины слов в неделю, и все они были приказами. Крылатый услужник же с упёртостью козла пользовался всем, что предоставило ему новое тело: шутками, улыбками, иронией — чтобы вызвать её на контакт. Поначалу безрезультатно: она не встречалась с ним взглядом, не отвечала на шутки, обращала вороном прежде, чем он начинал свою шарманку. Но ровно тем же образом, как перед ним расступалась Терновая Стена, сопротивляться дальше не получилось у Малефисенты, стоило ей догадаться, что они действительно будут составлять друг другу единственную компанию на следующие полтора десятилетия. Ну, а потом он возомнил себя достаточно важным, чтобы учить её шутить, или врать в лицо о своём дне, скрывая похождения к Авроре, или предлагать убежище ночью, или прятать еду в её дереве.       Потом, конечно, случилось то, что случилось, и поставило крест на всём этом. К этому она уже начинала привыкать.       Но Иджит был птицей другого полёта.       В самом деле, обращать ещё одного ворона в человека, разумеется, никогда не приходило фее в голову, но теперь, раз уж это произошло, открывалась дверь для всевозможных наблюдений. Вороны, что в настоящем обличии выглядели абсолютно одинаково (и пусть Диаваль никогда не простит ей такие мысли), имели некоторые сходства и в человеческом теле. На первый взгляд они сошли бы за братьев: острые носы, глубоко посаженые круглые глаза, вдовий мыс. В остальном же, вооружившись крупицами информации, которыми колдунья располагала в отношении Иджита, на лицах каждого можно было прочесть историю их жизни. У Иджита были довольно глубокие морщины вокруг рта, особенно заметные, когда тот улыбался, как у существа, прожившего достаточно беззаботную жизнь. Сложно было не испытывать некоторого холода, злорадства при виде лиц, на которых было буквально написано, что они не столкнулись ни с одной проблемой в жизни. Иджит также имел особенный подъём бровей, будто бы он всё время чуть-чуть хмурился или подшучивал, вызывал на спор. Что казалось, чем больше Малефисента следила за ними, тем более оправданным.       Они не то чтобы спорили на самом деле. Но время от времени колдунья размышляла, не преувеличил ли Диаваль действительность, говоря, что они когда-то были хорошими друзьями. Очевидно, они знали, о чём поговорить, и во всей Вселенной не нашлось бы инструмента, способного заткнуть двух воронов сразу. Но часто возникало такое впечатление, что они не очень-то ладят, но почему-то не обращают на это внимания.       Это проявлялось редко, совсем немного, потому что два товарища избрали тактику долгого, утомительного, нескончаемого обсуждения всех странностей бытия в человеческом теле. Видимо, с тех пор, как подросло Чудище, её пернатый соглядатай попросту нуждался в ком-нибудь, кого следует научить ходить, говорить и приглаживать волосы — иначе его буквально взрывоопасный энтузиазм объяснить было нельзя. Он даже пытался объяснить странный способ людей считать время и времена года, помочь ему с языком — единственная забавная вещь во всем этом заключалась в том, что она могла поклясться, что собственный акцент Диаваля стал только сильнее в процессе. И так целый день. Он так и не передал ей новости из дворца. Малефисента по-прежнему восседала у дерева, усиленно делая вид, что ей никто не мешает.       — Я не могу! — раздавалось в который раз со стороны раздражённо-отчаянное, как у ребёнка.       — Всё ты можешь, — отрезал Диаваль. Они оба валялись в траве в какой-то паре десятков футов от феи, но для них мало что иное существовало вообще. Около часа Иджит постигал все прелести и напасти человеческих органов чувств. Пока что ему понравились только внезапно более вкусные на язык орехи, стащенные из дружеского кармана. Вторым — и последним — плюсом по словам того же являлась способность двигать бровями. — Давай же. Я смог через секунду. Это должно быть в крови. Просто двинь ею без остальной части лица.       Прошло несколько секунд. Послышался восхищённый вскрик.       Иджит подвигал бровью ещё раз. И ещё. Хохотнул. И Диаваль рассмеялся. Рассмеялся. Смех его вырвался, казалось, из самого живота, низкий, и грубый, и вороний. Вскоре он, правда, превратился в сдавленный свист, и бедняга откинулся назад, запрокинув голову, и почти рухнул, приземляясь только на локти и отворачиваясь, красный в лице.       И у Малефисенты что-то предательски сжалось внутри, потому что она не слышала его смеха уже очень давно.       Разумеется, экскурсия по Топям не началась сразу — первый день был целиком и полностью посвящён тому, что волшебница смогла бы назвать только байкообменом. Иджит рассказывал о настоящем, Диаваль вспоминал прошлое. Казалось, он всё никак не мог свыкнуться с тем, что его друг обзавёлся семьёй, или не хотел объяснять, почему у него самого она отсутствовала, а потому каждые пять минут с его уст слетали «а помнишь?..», и колесо делало новый оборот.       Судя по всему, жизнь молодого воронёнка в самом расцвете сил была полна красок и незабываемых событий — незабываемыми событиями в их понимании были проплывающие ежедневно по реке Бойн торговые лодки, нагруженные тканью и парчой. Точнее, казалось, об этом интересно было вспоминать Диавалю. Иджит лишь неохотно кивал, пока его собственные мысли не тянули его в другую сторону. Паж тогда как раз вспоминал, как следовал за лодками из Трима, где и жил в детстве, в родную Иджиту Дроэду.       — О, мы тогда и встретили тебя в первый раз, да? — оживился он. Диаваль нахмурился смущённо, но, тем не менее, закивал. — Ты ещё тор-р-чал на площади, и сестра сразу поняла, что ты не здешний.       — Да, и сказала, что я выгляжу, как ребёнок, — усмехнулся тот.       — Чего? Ничего себе у тебя память, Дуламан! Она не говорила такого! Она сказала, что ты выглядишь моложе нас. Что оказалось неправдой, кстати! Считай, комплимент тебе сделала! Да тебе и сейчас больше лет восьми не дашь, — добавил ворон. — Ужас! Ешь почаще! Я не шучу! Ты себя видел? Скоро летать перестанешь! Или замёр-р-знешь насмер-р-ть!       — Так точно, капитан.       Иджит сощурился.       — Снова опять эти твои шанти! Моряк чёр-р-тов, — плюнул он, а потом вздохнул, ложась обратно на траву. — Кто ж знал, что ты вправду окажешься за морем… Сестра узнает, с ума сойдёт… — он помолчал. — Не хочешь спросить меня, как у неё дела?       Примерно тогда, а может, и чуть ранее, Малефисента вдруг поняла, что сестра Иджита и Эрин — это одна и та же птица. Девушка, чуть было не ставшая Диавалю парой. Немудрено, что он испугался, решив, что и она прилетит на остров. Фея проследила за его взглядом, прищуренным, чуть насмешливым, пытаясь узнать реакцию.       — Если бы хотел, спросил бы.       — Ну, если что, она всё ещё с тем амбалом, что уделал тебя. Может, и у тебя появится шанс, если ты хоть раз перестанешь страдать, как обычно, и начнёшь есть и заниматься, — рассмеялся тот. Диаваль послал в него взгляд, меткий, как молния, и такой же быстрый, исчезнувший, словно его никогда и не было. Вот они-то и проносились изредка, эти взгляды, и, даже если они ускользали от жертвы, ускользнуть от Малефисенты было невозможно. Диаваль мог улыбаться, сколько его душе угодно, только вот в его усмешках то и дело блестел какой-то особенный острый край.       — Мне очень лестно, что ты заботишься о моём семейном положении, — начал он, тем не менее, беззаботно, присаживаясь рядом, — но меня намного сильнее интересует твоё собственное. Скажи мне, Иджит, как ты сумел уговорить даму прожить всю свою оставшуюся жизнь с тобой?       Здоровяк затрясся в смехе, выставляя руку и оправдываясь.       — Это она меня уговорила. Заставила! Точнее, у меня не было шанса, старик. Она чер-р-ртовски красивая. И острая на язык. И летает так, что залюбуешься, — произнёс он чуть ли не мечтательно. — Аж хорошей птицей стать захотелось! Водить, понимаешь, по разным местам, червяков приносить. Я петь начал.       — Петь начал!       — Петь начал! Ты когда-нибудь видел, чтобы я пел? Вот именно! Это вы, слащавые сентиментальные засранцы, поёте, а не я! Так что это тебе не пр-р-осто так! И так несколько сезонов подряд. Я даже не настаивал ни на чём. Даже на других девочек смотреть не хотелось, — произнёс он с чувством. Вздохнул: — Я думал, вот здор-р-ово, никаких проблем! А потом она как скажет мне в один пр-р-екрасный день, мол, все мы, мальчики, одинаковые, неверные иджиоты, ничего в девушке не ценим. Обещала улететь. Скажи, мол, «пока» своей ненаглядной, некого больше будет «мамочкой» называть!       — Ма?. хотя, знаешь, продолжай, я не хочу знать.       — Взбесила меня ужасно. Без причины же. Я говорю, как же мне тебя ещё называть, когда у тебя наседное пятно на всю грудь?       Диаваль поперхнулся воздухом.       — Нет. Ты не сказал этого. Надеюсь, она укусила тебя. Я надеюсь, она откусила тебе что-нибудь.       — Какие вы все чувствительные! Она тоже расстроилась. Как начала кар-р-кать на меня, что это природа подсказывает, что у неё уже должны быть дети. А она, видите ли, боится и разговор об этом завести, поскольку я, такая гадина, наверняка останусь с ней на всю зиму, но весной тут же оставлю с птенчиками одну.       — Очень правильное опасение. Учитывая, что ты здесь.       — Захлопнись! — крикнул Иджит оборонительно. — Я бы никогда такого не сделал. Я что, конченный отморозок, по-твоему? Я сказал, чёр-р-т возьми, я люблю тебя, ты любишь меня, давай у нас будут птенчики, и прекрати капать мне на мозги. И теперь мы семья.       Диаваль выдержал паузу, прежде чем засмеяться.       — …Это одновременно слишком длинная и слишком короткая история. И ты даже не решил завалить меня деталями! Пожалуй, любовь правда меняет всех нас.       — Ну да! То есть, да, это всё из-за моей девочки, но ещё из-за дочери.       — У тебя есть девочка? — расцвёл Диаваль.       — Ты не представляешь, — почесал тот затылок, — чтоб я так радовался девчонке! Но у меня до этого семеро парней было. И тут — девочка. Дуламан, это другая история. Это другие птицы, Дуламан. Но глаза здорово открывает.       — Да не такие уж и другие, скажешь тоже.       — Может, и не другие. Может, я просто детей не понимаю, — усмехнулся Иджит.       — Да ладно тебе! Не может быть всё так плохо. Они тебя понимают? Понимают, — кивнул сам себе ворон. — Разговаривать можно даже с теми, кто тебя не понимает. Надо искать другие пути, — заверил он. Усмехнулся каким-то своим мыслям. — Мне так однажды оставили на подоконнике молоко с хлебом. Целый стакан молока. Она ещё… — он прыснул, — подзывает меня, просит попробовать! — он разразился в хохоте, наклоняясь, закрывая лицо ладонью. — Хочется просто сказать: «не-е-ет, солнце, не то, вообще не то!», но ей-то откуда знать, что то, а что не то!       Он всё ещё посмеивался, добродушно и как будто жалостливо. Даже забыл сказать, о ком говорит. Иджит наверняка до сих пор думал, — и не ошибался, в общем-то — что у Диаваля нет семьи. Это у него на лице было написано, как на бумаге — замешательство. Глаза его вдруг метнулись к ней, и на секунду показалось, будто он сейчас подмигнёт. Улыбнулся.       — И что ты сделал?       — А что я мог сделать? Я отхлебнул немного и рухнул, будто мне плохо, — он тут же выставил руку: — Ненадолго, а то испугается ещё. Потом сорвал ягоду, вроде, может, что-то другое съедобное, я уже не помню. Но она вроде поняла. Начала орехи собирать.       — Ух ты! А можно мне тоже девочку, которая будет для меня орехи собирать?       — А ты свой восьмиголовый отряд посылай.       — Как будто они хоть что-то для меня сделают, — закатил тот глаза беззлобно в пустоту: Диаваль слепо витал в своих мыслях с глупой однобокой улыбкой, по которой она… по которой она немного скучала. Конечно, стоило дураку подумать об этом ребёнке! О том, какая она чуткая, или добрая, или внимательная, или ласковая. Как кормит птичек или гладит их перья. Или считает всех вокруг своими друзьями — и себя другом каждого.       — Я хотел найти какую-нибудь книжку про птиц, потому что она начала интересоваться, — бормотал тем временем ворон, поглаживая подбородок. — Ну, знаешь, потому что игры с голосами не такие интересные, когда кто-то не знает, каких птиц ты показываешь. Вот. Но мне больше в библиотеку нельзя, так что… как-то не получилось, — похлопал он себя по коленям. — Сомневаюсь, что такие книги вовсе есть.       — Книги?       — Ну да. Она… она видимо сейчас в том возрасте, когда полезно читать побольше. Если она не на улице, она этим и занимается. Это… это убийственно, эти книжки, — усмехнулся он. — Слов много… хитровыдуманных. Но она их запоминает и… и использует, как оружие! Эта троица копуш, — махнул он рукой, и Иджит обернулся, ожидая увидеть кого-нибудь, — иногда вспоминает, что им положено растить принцессу. Ну, или им не нравится, когда ругают их стряпню… В общем, они ей сказали, что называть еду «противной» грубо. Так что она на той неделе попробовала ложку супа и сказала, что он на вкус неудачливый. А подсолнечная каша, — он сблизил большой и указательный пальцы, — вот настолько вкусная.       Они засмеялись — фейри тоже едва сдерживала улыбку, даже сидя поодаль.       — Это ещё до книжек. После книжек некоторая еда стала выглядеть «подозрительно» и «слишком жестоко по отношению к её языку», — он рассмеялся. — Она их уделывает. Уделывает и не старается.       Волшебница уже могла представить себе картину в красках: эта маленькая девочка говорит такие нелепые и чуть насмешливые вещи в невинном желании быть вежливой или милой. Она пытается не кривить личико, не выдавать себя. Может, даже ест всю тарелку этой несчастной каши, только бы не обидеть. Такая маленькая девочка. Она, правда, была уже совсем не маленькой — девять лет, да? Девять с половиной. Было зимой. Малефисента хорошо помнила себя в девять лет. Вот кому нравилось на самом деле бессовестно смеяться над этими старушками!       Диаваль говорил ещё — о том, как Аврора любила лазить по деревьям, зарабатывая ссадины, и глядеть с верхушек на мили леса вокруг, что лежали теперь у её ног. Как там же, на верхушке, начинала кричать на солнце или рассматривать облака — потому что, конечно, на такой высоте их видно гораздо лучше. Как порывалась однажды построить кормушку для перелётных птиц, чтобы они не голодали — теперь, когда уже знала, что они не пьют молока. Как носила это самое молоко от стойла их маленькой несчастной козочки домой и потом хвасталась, сгибая руки в локтях, своими несуществующими мускулами. Как дала всем куклам — и пронесённым из замка тайным разведчиком, связанным и одетым в тряпки Нотграсс — имена, как расчёсывала их ненастоящие волосы, тренировалась на них в плетении косичек, мыла одежду в ручье под мельницей и развлекала концертами. Диаваль говорил, что петь она любила больше всего, и получалось у неё всё лучше и лучше — всё благодаря регулярным занятиям. Малефисента могла это представить. Маленькая поющая девочка, как птичка. Она вся была, как птичка, как сойка — крохотная, яркая, расписная, прыгающая с ветки на ветку, распуская красивый хвост, весело щебечущая, ясно глядящая, такая красивая.       Она всё это ненавидела.       Она ненавидела то, каким наконец-то радостным выглядел Диаваль, когда говорил о ней. Она ненавидела тепло, разлившееся в ней самой вследствие работы воображения — ведь сама она видела девочку гораздо реже, и всего, о чём рассказывал ворон, не видела. Но не проникнуться было нельзя. Нельзя было не представить. Нельзя было не почувствовать, будто она упускала что-то важное, не присутствуя.       Она ненавидела это тепло, потому что оно быстро начинало неприятно, непривычно жечь. Никогда раньше её это не касалось. Был ребёнок и был. Это и был просто ребёнок, чудище, мешок с костями. Потом ребёнок превратился в девочку, а потом у девочки вдруг появилось имя.       Диаваль называл её по имени. «Солнышком» называл иногда, солнцем — она сама слышала. Когда он сидел на её подоконнике, и та пыталась научить его петь — вот же! Сама ещё едва умела, а уже собиралась кого-то учить. С кем-то делиться. Он называл её солнышком.       Она ненавидела знать то, что знала — что с ними всеми станет. Знать, что девчонка заснёт и никогда не проснётся — до этой даты осталось меньше времени, чем с даты её рождения. Знать, что, скорее всего, это разобьёт Диавалю сердце. Чего она не знала, это что будет с ней самой. Её-то сердце не разобьётся. Но…       Но что?       Мысли её мешались: от Диаваля к Авроре, и — вдруг — к королеве Лейле. Почему она вдруг подумала о Лейле? Так некстати. Но она подумала о ней, а затем об огне, что поглотил шторы, балдахины и чуть ли не её саму — всё рукой собственного супруга. Весь комок этих мыслей отдавал чем-то горьким, острым, непонятным, как резкий запах в воздухе, как накатывающая волна. На какой-то момент показалось, будто она застыла на месте, как случалось иногда во снах, не в силах двинуться и предотвратить что-то, о чём она даже понятия не имела, чьим следом единственным и единственным предзнаменованием было только странное чувство в груди.       Каково это, интересно, стоять в горящей комнате, чувствовать жар пылающей мебели? Достаточно ли похоже на ожог на спине?       Малефисента не одна путалась в раздумьях. Конечно же, она находилась под наблюдением.       — Я думал, у тебя нет детей? — возник тем временем Иджит. Диаваль сморгнул морок.       — У меня и… А! Ну, нет, Аврора не… это длинная история.       — Аврора? — нахмурился тот, пробуя. — У вас что, пунктик на странные клички? Это тоже какая-то зловещая вещь?       Иджит полчаса назад узнал, что её звали Малефисентой. Это пришлось сообщить, иначе он так бы и продолжил обращаться к ней на «Фея» или «Глубокая Заноза». Иджит высказал своё ценнейшее мнение о том, что лучше уж называться идиотом или водорослью, нежели «Злорадной» или «Дьяволом».       — Нет. Это значит «рассвет», — отозвался лакей. Его друг скривился ещё сильнее. — Не спрашивай, я не знаю почему. Может, она родилась утром. Может, потому что волосы светлые, блестят на солнце.       — Она блондинка? — вылупился Иджит — и почему-то — опять! — посмотрел на неё: — Ты блондинка?       — Может, её просто родители очень любили и назвали в честь богини рассвета, — фыркнул Диаваль недовольно. — Может, она принесла свет в их жизнь. Откуда мне знать. Я её не называл.       Это сбило птицу с толку окончательно.       — Её родители…       — Это долгая история, — повторил прислужник твёрже, похоже, в который раз стараясь избежать острых углов. Малефисента же пыталась скрыться от грохота в голове, с которым в дверь её сознания стучались мысли о королеве Лейле. О матери, чьего ребёнка отняли. Рассветом они её назвали, богиней, что принесёт свет в семью. Что ж, этот свет спрятали в самом тёмном месте на земле, не исполнилось девчонке и месяца. Проводили, надеясь на лучшее и ожидая очевидного. «Может, её просто родители очень любили». Браво, Диаваль. Это именно то, о чём она хотела сейчас размышлять — о матери, что осталась наедине с человеком, отогнавшим их собственную дочь в лапы убийцы. Спасибо, Диаваль, что вложил такие мысли в голову. Если бы он только перестал на неё поглядывать, как прямо сейчас. Что-то в её взгляде, кажется, его смутило — или испугало. — Говоря о… говоря о… детях, — пробормотал он, поднимаясь на ноги, оттряхиваясь от травы и раздумий. — Похоже, нужно будет внести поправки в обычное расписание дня. Я должен показать тебе Топи, не правда ли? Тогда нельзя терять времени. Тебя наверняка ждут дома. Никакие мои слова не заменят хорошей прогулки. Госпожа, — обернулся он вдруг. — Позволишь провести нашего гостя по Болотам?       Если честно, Малефисенте уже не терпелось избавиться от них. С глаз долой. Точнее, его глаза с неё долой. Короткий кивок головой был слуге ответом.       — А превращать? — возразил Иджит. Его товарищ протестующе вытянул руку.       — Это необязательно. На самом деле, так будет даже лучше, — кивнул он. — Мы мало что увидим с высоты, только верхушки деревьев. И хоть вечером сверху тоже необыкновенно красиво, всё же полезнее пройтись. Так ничего не будет пролетать мигом стороной, ты успеешь всё хорошенько рассмотреть. А тут есть что рассмотреть. Госпожа! Мне нужно хорошее место для первого впечатления, — дёрнул ворон головой — и замолчал, очевидно ожидая ответа.       Фея задумалась. Стояла самая красивая пора лета — большая часть Топей выглядела восхитительно, будь это изумрудные Каледонские леса, усыпанные розовым ковром вереска и лаванды поля, сверкающие берега рек и озёр или покрытые желтоватой травой обрывы, глядящие на соседнее королевство. Даже болота и те казались чище, красивее — с погружёнными в воду деревьями и отражающимися, как в зеркале, внизу или спрятанными в торфе корнями, с поднимающимся туманом и приятной сыростью.       Что лежало дальше всего? Откуда они вернутся как можно позднее?       — Подозеваю, на южных вересковых полях можно начать ваш осмотр.       Диаваль задумался, но кивнул, удивительно согласно, как когда ему наконец удавалось допрыгаться настолько, что она оборачивала его вороном — и он мог улететь к Авроре. Какой-то странный план выстраивался в этой его птичьей голове — в этом не было сомнений. Знать бы ещё, какой. Глянул коротко на босые ноги своего друга, ворон усмехнулся, цокнул языком — и кивнул ещё раз.       Торжественно, как Робин Гуд и Крошка Джон, облитые солнечным светом, они направились прочь, к далёким южным полям, оставляя Стражницу Топей в желанном уединении. Жизнь, прогремев ненадолго вокруг, разрушив то хрупкое оборонительное притворство и молчание, что царили чуть ли не месяцами, исчезла, и порочная сеть затянулась снова. Оставшись одна, фея вдруг почувствовала себя поистине оставленной.       Одиночество было паутиной, и полз по ней огромный, мерзкий паук, грозивший съесть её живьём средь бела дня.       Малефисента уворачивалась — занималась делами. Летом их всегда было предостаточно. И всё же все мысли, как сломанная шкатулка, возвращались к тому же месту, играя его снова и снова. К улыбке Диаваля, самому тёплому, что в нём было. К историям, что слетали с уст. Почти всё, что Диаваль поведал об Авроре — сегодня, год назад, десять лет подряд, было рассказами о девочке, застрявшей в лесу и упорно желающей расширить его границы. Глядя на облака, забираясь на деревья, придумывая себе друзей. Рассказами о девочке, которая хотела — может, достаточно справедливо хотела — чего-то большего, чем мелькающее детство в полуразваливающемся доме вдали от людей, от искусства, от самой жизни. Для неё время шло циклично, каждый день от утра до утра, каждый год от весны до весны, и не выстраивалось в прямую беспристрастную линию, по которой Малефисента шла уже многие годы.       Девочка, застрявшая на чердаке дома, и приговорённая вскоре застрять — упасть, провалиться — во сне до скончания веков. Девочка, желавшая когда-то в недосягаемом прошлом хоть раз покинуть Топи, взглянуть на что-то иное, глядящая на звёзды над горизонтом, думающая о целом мире за пределами волшебной страны. Женщина, застрявшая на земле без возможности когда-либо вернуться в небо.       Женщина, застрявшая на вершине пронизывающей облака башни, в праведном одиночестве — самоналоженном ли? вынужденном ли? Загнанная пламенем, чужой ненавистью, на самый верх, где от огня нет никакого спасения.       А для кого оно вообще было? Кто его заслуживал? И кто заслуживал заточения?       Девочка, что смотрела на звёзды, выросла и исчезла, раздавленная предательством больнее любого другого. Принцесса, что пела, не вырастет никогда, обречённая самым страшным из заклятий. Фея без крыльев больше никогда не взлетит снова, бессильная против неподвластной силы судьбы. А королева…       Возвращение блудных птиц состоялось, правда, гораздо быстрее ожидаемого — ещё не все звёзды выкатились на небо, не догорел долгий летний вечер, как фигуры, оба комически едва передвигающиеся, уже шагали в её сторону под зелёной аркой цветущих деревьев. Красный ломтик солнца над горизонтом пробивался сквозь стволы и холмы за их спинами и отбрасывал длинные, протянутые тени впереди. Они оба, сложив руки за спинами, казалось, не могли отвести взгляды от своих бесформенных тёмных двойников.       — Тихо тут у вас! Красиво, но как будто все поумирали! — сообщил издалека Иджит, кивая головой. Проводник отошёл в сторону, к краю холма, глядя далеко вперёд за Стену, то ли на замок, то ли на охотничий домик, предоставляя их друг другу. Компания гостя сейчас привлекала её менее всего. — За два часа ни одна живая душа не встр-р-етилась, хотя мне обещали целую кучу.       — Если тебе по душе бессмысленное столпотворение, добро пожаловать в Персефорест, — отозвалась Малефисента.       — А вы тут воронов жалуете, я погляжу.       — Должен предупредить, там нас тем более не жалуют, — оживился Диаваль, оборачиваясь, но тут же остановил сам себя, снова глядя вперёд.       — О, я верю! — ухмыльнулся Иджит, становясь по его сторону. — На каждом поле по пугалу. Жалкое зрелище, ты видел?       — Ты знаешь, во что я одет? — слуга обвёл руками своё тело, обёрнутое, как и все десять лет ранее, в те же чёрную узкую рубашку, которую он не завязывал уже, наверное, просто назло, и брюк в цвет. Малефисента вспомнила, как нелепо он пытался, будучи голым и не умея обращаться человеческим телом совершенно, сорвать с чучела одежду, чтобы прикрыть наготу. Так прошли его первые несколько минут в качестве человека и её слуги. — Видел ли я. Пфф.       — Даже так? — протянул его друг, посмеиваясь. — Ну, хоть кто-то в этой одежде может пугать! Потому что этого набитого сеном мешка на палке я не боюсь, — продекларировал он, отходя, вымеривая по-птичьи шаги.       — Разве они должны нас пугать? Думаю, это просто знак не соваться. Не есть крупы, не портить урожай, или что нам там люди приписывают.       — Иджиоты эти ваши люди! — воскликнул вдруг Иджит, ставя руки по бокам. — Не есть крупы! Не портить урожай! Говорят, прошлой зимой убили целую стаю ворон. Это тоже, чтобы они не портили урожай? — отрезал он. Малефисента поймала, поймала самым краем глаза, как Диаваль сделал вдох, опустил взгляд, медленно выдохнул. — Ну, мы ещё посмотрим! — съязвил тот, блеснул улыбкой, как иные блеснули бы кинжалом. — Посмотрим, что они скажут, когда без нас разведутся черви и насекомые и сожрут гораздо больше их драгоценного урожая, чем мы когда-либо сможем. Посмотрим, — причмокнул тот губами. Так прошли полминуты, неприятные, пока он не подал голос снова, уже спокойнее: — Часто тут охотятся? На наших и вообще?       — На Топях не охотятся.       — Да я не о Топях, — отмахнулся Иджит.       — А Персефорест — это не «тут», — возразил ворон нетерпеливо. — Стену построили не для того, чтобы ты их путал. Это два разных государства. Ты уж поаккуратнее. Если живёшь на Топях, то живёшь на Топях. Если живёшь в Персефоресте, то Топи к тебе никакого отношения не имеют, и ответственности не несут.       Вот же… Вот он!.. Малефисента искренне задалась вопросом, пытался ли он съязвить ей, рядом стоящей, почти её собственными словами, показав, как странно они звучат, то ли она действительно повлияла на него, и он просто предупреждал своего друга, исходя из того, чему его в последнее время научила жизнь. Может, он просто уворачивался.       — Дуламан, — сверкнул взглядом тот. — Я же не это спросил.       Возможно, она недооценивала Иджита. Может, ему тоже не нравилось выслушивать чепуху. Диаваль смалчивал долго.       — Не часто, — сказал он наконец, погодя. — На наших — почти никогда. Похоже на то, как было дома. Хватают сову, ждут, пока на неё слетится молодняк. Стреляют. Раньше были стрелы, теперь огонь, — отчеканил он. Иджит шумно вдохнул, поднимая брови. — Увернуться труднее, но умираешь без боли. Но раньше такого не было, за десять лет первый раз, — заверил он. Замолчал. Кивнул сам себе, как делал иногда после отчётов — сам, наверное, этого не замечал. Снова перевёл взор на каменную крепость в дали. Добавил запоздало: — И, если я всё делаю правильно, больше не будет.       — А что ты делаешь?       Он сжал руки за спиной покрепче.       — Притворяюсь мёртвым, — ответил он. Выпрямился. Снова стрельнул взглядом. — Что-нибудь ещё надо узнать? — бросил небрежно. Иджит, чуткий, как все вороны, только сощурился — но промолчал. Печальный проводник задрал голову, недовольно насупившись на серо-синее небо, тяжёлым полотном растянутое над ними. Первые звёзды сверкали, как драгоценные камни на дорогой ткани. — Уже поздно. Я бы сказал, что на сегодня показал достаточно. Если позволишь, — обернулся Диаваль — удивительно! — к Малефисенте: оказывается, он о ней ещё помнил. Прежде, чем госпожа подняла руку с известной целью, Иджит подметил, что ложиться рано, на что слуга ответил, не отводя взгляда, что пока и не собирался. Нетрудно было догадаться, куда лежал его путь. Фея задумалась лишь, не будет ли Чудище уже спать. С другой стороны, когда это его останавливало. — Предлагаю тебе подыскать дерево на время пребывания. Я показывал тебе хорошие сосны. Недалеко отсюда на востоке неплохие ели, но они на границе. Там есть злобные белки, большие собственники. Я бы не советовал.       Перечить Иджит не смог. Уже через мгновение он едва держался в воздухе вороном, а мужчина, тот, что высокий и тощий, только следил за ним вылупившимися глазами. Ворон похлопал крыльями, поднимаясь как будто скачками, при этом чуть не задевая её — вполне возможно специально. Тем не менее, вскоре он приземлился на одно из деревьев и принялся, если Малефисенту не подводило зрение, ковыряться в коре, забыв обо всём ином на свете.       — А я что, не заслужил? — сгримасничал прислужник перед ней.       — Извини. Ты сегодня служил? — сощурилась фея. — Я всё ещё не услышала от тебя ни единого слова о делах во дворце.       Лазутчик, справедливости ради, тут же стушевался, вспоминая своё место. Закивал головой, нахмурившись, видимо, перебирая, как колоду карт, все слова, жесты и встречи, что имели место пред его взором за день, находя только самые главные. В стороне, с большой ветви послышалось комически изумлённое «Кар» — Иджит только что понял, что теперь даже в теле птицы всегда будет понимать, что говорят вокруг него. Закончилась невежественная жизнь.       — Что ж, говоря коротко, всё довольно… стабильно, — сообщил Диаваль. — Рыба добывается, хлеб растёт, железо куётся. Прелаты говорят, лэрды заседают, массы платят налоги. Ничего особенного не происходит по части политики — по крайней мере, ничего в отношении Топей. Некоторое напряжение между главами кланов, но это не по нашей части, — чуть отмахнулся он, становясь вполоборота. — Что касается жизни дворца, то все готовятся к празднованию дня рождения принцессы, но оно случается каждый год, я уверен, госпожа не захочет утруждать себя бессмысленными повторениями.       Госпожа кивнула.       Ворон не лгал: уже десятый год подряд день рождения принцессы Авроры, потерянной принцессы, отмечался внутри замка небольшим, окутанным печалью и надеждой празднованием, хотя празднованием это назвать было трудно — скорее, напоминанием. Ведь виновница торжества отсутствовала, как и подарки — дарить ведь некому (хотя Малефисента бы поспорила, что любой подарок можно доставить настолько же скоро, насколько к Терновой стене вечно подбираются солдаты — было бы желание). Всё обходилось несколькими традиционными церемониями. Если колдунье не изменяла память, проходил пир, а затем королева Лейла оставляла горящую свечку и не тушила её, пока та не затухала сама.       — Но королева Лейла, — опять же, если ей не изменяла память, — несколько месяцев назад поселилась в высокой башне практически в одиночестве, не считая слуг, чуть ли не храня обет молчания. Или бойкот.       Снова эта женщина пролезла в её мысли. Эта женщина с тёмным именем, и её тёмная каморка, и её тёмное отчаяние.       Диаваль, как оно иногда бывает, будто прочёл её мысли. Он замер с поднятыми бровями — колдунья поняла, что последние свои слова сказала вслух. Лакей прочистил горло.       — Эм… да. Строго говоря, в этот раз подготовка идёт гораздо размереннее. Её Величество всё ещё в трауре и вряд ли примет участие в торжествах, не говоря уже обо всех остальных. Народу или хотя бы дворцовым слугам не разрешается участвовать, вельможи заняты другим, так что… не знаю, для кого всё это устраивается, — поморщился разведчик задумчиво, копая землю острым носком ботинка.       Для кого устраивается? Уж точно не для честного народа. Не для вельмож. Даже не для Его Величества, о котором слуга и вовсе не упомянул. Для короля Стефана день рождения Авроры вряд ли значил что-то иное, кроме очередной вехи на пути к необратимому. Король Стефан шёл по той же линии, что Малефисента, он смотрел вперёд, на шесть лет вперёд. Королева Лейла глядела на девять лет назад.       Но Её Величество была в трауре по своему погибшему ребёнку, а возможно, и по много чему ещё. Фее было трудно её представить — она видела её лицо лишь однажды и могла вспомнить только ровные, мягкие черты лица, что передались дочери. Возможно, она была очень молода, когда вышла замуж за будущего короля Персефореста. Наверное, сейчас она выглядела старше своего возраста. Она верно до сих пор носила только белое и скрывала волосы за особым убором, как скрывала саму себя за стенами и окнами что от внешнего мира, что от своего супруга.       Жить так, зажигая свечи и даже не зная, как живёт та, ради кого горит их пламя…       Малефисента сморгнула. Сколько можно! Она всегда могла вернуться к этому наваждению позже, подумать в одиночестве, а не под тёмным взглядом, который иногда имел привычку читать слишком много и слишком рано.       — Когда её день рождения? — спросила она.       — Через четыре дня, госпожа.       Да, да. Если подготовка уже началась, дата была уже на носу. Фея просто не представляла, что она настала уже так скоро.       Разве Аврора плакала из-за прорезающихся зубов так давно? Разве не только вчера ей было только девять с половиной? Зимой время шло изнуряюще медленно, теперь казалось, будто последние полгода пролетели, словно стрела над самой головой, оставляя только свист в ушах и бессознательный страх, ветер, задувающий огонь свеч.       Диаваль по-прежнему стоял неподалёку, как и весь остальной мир. Рябь прошла, и перед Стражницей встали привычные деревья, привычное закатное солнце, привычная чёрная скала-дворец впереди. Ей пора спускаться на землю. А кому-то пора подниматься ввысь. Не сказав ни слова, фейри щёлкнула пальцами и позволила слуге отправиться туда, куда его уже давно тянуло. За ним увязался было хвост, и в небесах раздалось сердитое карканье, пока два ворона не разлетелись в разные стороны, как столкнувшиеся лодки. После этого звуков уже не было никаких, только стрёкот насекомых. Малефисента отправилась в тёмную прохладу пещеры, заранее слыша гулкое эхо мыслей, что обещали разлиться, как только она действительно останется одна. Эхо мыслей, что обещали начать новый круг от Диаваля к Авроре, от неё к королеве Лейле, к символическому огню свеч, а затем к огню, что поглотил шторы, балдахины и чуть ли не её саму.