Путь из тьмы

Следующая неделя была самой счастливой в его жизни. Марн просыпался первым, чтобы к подъему госпожи приготовить завтрак. На двоих у них был один котелок и одна ложка. Госпожа каждый раз оставляла ему больше половины, а его робкие протесты пресекла спокойно: — Мне не нужно, чтобы ты от голода свалился. Когда он первый раз осознал, что ему предстоит есть ложкой госпожи из ее котелка, то испугался. Пользоваться одной посудой с госпожой… Марн представил себе, что сделал бы с ним за подобное граф, и содрогнулся. Но выбора не было. Он взялся за ложку, каждый миг ожидая окрика, удара… Госпожа, казалось, вовсе не обратила на это внимания. Потом они сворачивали лагерь — по правде говоря, недолго им было собираться — и трогались в путь. Он поражался, как госпожа, такая маленькая и хрупкая на вид, уверенно перебиралась через крутые овраги, спускалась вниз по каменистым склонам… Шли быстро, без привалов. Спина болела, и это было хорошо. Сумки висели у него на груди. В первый день он хотел надеть их как обычно, чтобы продлить боль и усилить наказание, но госпожа запретила. И правильно, не ему решать такие вещи. Незадолго до темноты госпожа выбирала место для ночлега. Вместе собирали хворост. Пока Марн разводил костер, она искала грибы и съедобные травы, чтобы добавить в их скудное варево. Он рубил еловый лапник, устраивал для нее постель, колючую, но теплую. Брать его плащ госпожа отказалась. Вечером второго дня госпожа вдруг сказала ему: — Сними камзол! Марн вздрогнул. За что? В чем он провинился? Он весь день старался быть усердным и почтительным. И госпожа вроде не сердилась… Господину графу не нужен был повод, чтобы избить раба. Он мог взяться за плеть просто так, от скуки или от раздражения. Но госпожа же не такая! Сумятица мыслей в голове не помешала быстро и четко выполнить приказ. Он снял и аккуратно сложил одежду, опустился на колени… Госпожа подошла сзади. Тонкие пальцы легко коснулись спины, скользнули между рубцами… — Рана немного воспалилась, но это не страшно, — сказала госпожа, — все нормально, заживет. Марн молчал. Потом, после наказания, он спросит, в чем его вина. Потом — будет можно. Если до, то это прозвучит как попытка спорить, а после — как желание усвоить урок на будущее… Он стоял и ждал. Ветерок холодил спину, все еще саднящую после вчерашней порки… — Ты что, до утра так стоять собрался? — окликнула его госпожа. — Одевайся да иди ужинать! С тех пор она осматривала его спину каждый день, а один раз заварила в кружке какую-то траву и промыла рану. Они почти все время молчали. Ее короткие команды, его короткие ответы… Что слова? На крутом склоне госпожа опиралась на его руку, и эти легкие прикосновения дарили ему блаженство. Но по ночам госпожа спала, и ничто не могло отвлечь Марна от все усиливающейся тревоги. С каждым днем его словно каменной плитой пригибало к земле. Марну давно не случалось принимать решений. Да и случалось ли когда-то? В порыве чувств он сказал такое… Как у него повернулся язык? Раб не выбирает себе хозяина. Раб ничего не выбирает. Раб живет, потому что так приказал господин. Вечером пятого дня госпожа сказала: — Ну теперь, считай, дошли. Завтра с утра выйдем на дорогу, по дороге идти легче… И через два дня дома будем! Это она будет дома. Это ее дом. А он… при чем здесь он? Это были счастливые дни. Но с чего он взял, что имеет право на счастье? Госпожа добрая и заботливая. Но только он не заслужил этой доброты. У каждого своя судьба. Кто-то рождается графом, а кто-то рабом, этого не изменить. Но даже и рабы не равны между собой. Несомненно, есть люди, которым посчастливилось служить госпоже. А он принадлежит господину графу. Это его судьба. Его долг. Так должно быть. Раб не выбирает себе хозяина. Лучше бы у него не было этих счастливых дней. Лучше бы он не помнил, как заботливо смотрела на него госпожа после наказания, не помнил острой и чистой боли, когда она зашивала ему спину… Марн знал, что никогда не забудет ни одной драгоценной минуты. Он не спал всю ночь. Когда рассвело, стал собираться. Почти все вещи утонули в зыбучих песках, но кое-что осталось — на поясе, в карманах. Он оставил госпоже все, что только могло ей пригодиться. Накрыл ее плащом. Подготовил дрова для костра так, чтобы оставалось только разжечь. Положил рядом огниво. У нее было свое, но запас не помешает, а Марн и без огня доберется. Снял с пояса и положил нож. Хороший, тяжелый и острый. Если он ей не понадобится, она сможет в городе продать клинок или обменять. А он сам… к тому, что ждет Марна за невыполненное поручение, потерянные вещи прибавят немного. Он двигался очень тихо, чтобы не разбудить госпожу — и до последнего надеялся, что она проснется, окликнет, запретит уходить… Она не проснулась. *** Нескольких монет, завалявшихся в карманах, разумеется, не хватило бы на покупку приличной одежды. В грязном камзоле, в рваной рубашке, в полуразвалившихся сапогах, Деспина стала похожа на бродяжку. Пришлось задержаться в Ганнере. Одолжить денег у знакомых, привести себя в порядок. Она понимала, какой переполох царит в замке, но именно поэтому не хотела дополнительно пугать своим потрёпанным видом. Потом были бесконечные объятия и причитания тётушки Альмы, и ворчание Жака, обиженного, что хозяйка не взяла его с собой, и внимательный и мудрый взгляд старика Ролля… Ее близкие люди. Практически семья. Другой семьи у нее теперь не было. Рассказывать о том, почему она пропадала столько дней, Деспина не стала. Зачем? Будут бояться понапрасну, шагу не дадут сделать за ворота… Дес заранее сочинила историю, будто за ней погнался бешеный волк и она скакала невесть куда, а потом, когда лошадь сломала ногу, она выбиралась пешком и заблудилась… Кстати, лошадь домой не вернулась. Может, прибилась к какой-нибудь деревушке, а скорее всего, и впрямь досталась волкам. Как ни жаль ее, но это к лучшему, если бы она вернулась без всадницы, то в замке совсем уж перепугались бы. *** Знакомый подвал, знакомая тяжесть грубых кандалов на запястьях. Эта каменная стена с цепями выглажена десятками спин. Чаще всего — его собственной. А вот железо не так милосердно, оно продолжает кромсать плоть и всегда остается таким же жадным, как в тот день, когда его выковали… Не очередное ведро воды, а именно эта боль от врезавшейся в запястья острой кромки и заставила Марна очнуться. По рукам текла кровь вперемешку с водой. Голос хозяина звучал рядом, Марн судорожно дернулся, вслушиваясь: если он пропустил хоть что-то из сказанного, мучения удвоятся. Утроятся… Как всегда бывало. Но, к счастью, граф обращался не к нему. Марн открыл глаза. Хозяин отложил кнут и сбросил перчатки, поворачиваясь к камину в углу комнаты. Там, на островке роскоши, на пушистой шкуре валялся, лениво посасывая вино, нынешний фаворит Варда, золотоволосый уроженец южных земель. Рабский ошейник, которым он гордился, смотрелся украшением. Марн никогда не удостаивался ошейника, но знал, что это лишь полоска металла. Рабство содержится не в нем, оно течет в крови. Да и недолго осталось гордиться — уж Марн знал, как быстро хозяину надоедают игрушки и что с ними бывает потом. Жаль, что он сам, по-видимому, не надоест графу никогда… — Эверин, иди сюда. Светлокожий юноша грациозно поднялся и подошел к графу. Тот протянул ему снятый со стены арбалет. Эверин взвесил оружие на руке, молча вставил в желоб короткий болт, взвел пружину и выжидательно взглянул на хозяина. Тот кивком указал на прикованного к стене Марна. Эверин улыбнулся и повернулся к жертве, беря ее на прицел, оглядывая окровавленное тело. В глазах загорелся жестокий интерес. — У тебя есть пять стрел, — прошептал Вард, обнимая фаворита со спины и запуская руки под его тонкую рубашку. — Я хочу чтобы ты выпустил последнюю в самом… конце… Вард распустил шнуровку на штанах Эверина, тот вздохнул и откинул золотоволосую голову на плечо графа. Арбалет дрогнул в его руках. — Я знаю, ты отличный стрелок, Эверин… На охоте тебе нет равных… Все пять выстрелов должны пустить ему кровь. Но помни, — задыхаясь, продолжал Вард, — ненароком убьешь его — станешь следующим… А ты, — граф перевел тяжелый взгляд на Марна, — подумай над своим поведением… Как бы ты ни умолял о прощении, будешь искупать свой грех целую вечность, обещаю. Первый болт пробил мышцу на плече, царапнув стену с другой стороны. Голос был давно сорван, иначе Марн взвыл бы от боли. Ему оставалось только судорожно дергаться и беззвучно скрипеть зубами. В глазах рябило. Вторая стрела рассекла бедро по касательной. Прицел подрагивал в руках Вардовой игрушки, он кусал покрасневшие губы и уже с трудом фокусировал взгляд. Марн закрыл глаза, чтобы не следить за плавающей серебристой точкой наконечника. Теперь он только ощущал все прибывающую огненную боль, раны сливались, словно протягивали друг другу огненные щупальца. Три, четыре… Звон натягиваемой и спускаемой пружины гудел в ушах бесконечным эхом. Марн слышал учащенное дыхание графа и преувеличенно-пошлые стоны Эверина, мечтая о том, чтобы золотоволосая тварь, наконец, кончила и ошиблась, вгоняя стрелу ему прямо в сердце или в голову, а затем сдохла следом, раньше срока поняв, чего стоит графская любовь. На миг Марну показалось, что его мольба услышана, но пятый болт всего лишь раскроил ухо. — Тебе было хорошо, любовь моя? — Да, господин, — хрипло прошептал Эверин. — Теперь я хочу, чтобы ты сделал то, чего не смог этот кусок дерьма. У тебя получится, ты ведь такой умный… — И красивый, — игриво добавил Эверин, отвечая на поцелуй. Сквозь заливающий глаза пот Марн видел белые руки, то грубо тянущие золотые кудри, то ласкающие шею раба. — Ты вгонишь стрелу этой ведьме прямо в сердце. И принесешь его мне. *** Грубые прикосновения рук лекаря в кожаных перчатках только усиливали боль. Как всегда. По-другому и не бывало. А осторожные касания маленьких женских ручек Марну, должно быть, просто приснились. Лекарь, ругаясь сквозь зубы, сводил края ран и резко вытягивал нити, потом обливал жгучей мазью, будто помоями. Стрелу в плече он просто выдернул, заставив графского раба отключиться. Может, это была своеобразная жалость. Марн очнулся. Чадящий факел не разгонял тьму подвала. Камин давно прогорел, угли светились волчьими глазами. Марн попытался встать. Любой нормальный человек, глядя на него, сказал бы, что этот полутруп не сможет и с места сдвинуться. Это правда. Не сможет. Но должен. Один раз он уже нарушил долг перед госпожой. Со второй попытки удалось встать на ноги, держась одной рукой за стену. И сделать шаг. Шаг, отдавшийся жуткой болью в раненом бедре. И еще один. Через пять шагов он упал, задыхаясь, с бешено колотящимся сердцем. Отдохнул немного и снова встал. Дышать тоже было больно. Длинная рана от болта не позволяла вдохнуть полной грудью. Если бы пружина арбалета была взведена до конца, этот болт торчал бы сейчас у Марна между ребер. Но Эверин помнил, что не должен его убить. Что же, спасибо щенку и за это. Дышать больно, но все же он может идти, цепляясь за стену. Что он будет делать, когда закончится стена, он не думал. Деспина спасла ему жизнь. И позволила искупить вину. И была добра к нему, и делила пополам скудные припасы. А он ее предал. Ушел от нее, вместо того, чтобы быть рядом, чтобы защищать. Он снова упал. Подвал казался бесконечным. Как пещеры, по которым он шел вслед за госпожой. Пещеры, через которые она могла пройти без труда, коротким и безопасным путем. Но вернулась — чтобы вывести его. Марн помнил, как он стоял в том коридоре, который для него заканчивался тупиком, стоял, с ужасом осознавая, что смерть дала ему только недолгую отсрочку… И как увидел, что Деспина возвращается. Тогда он еще не называл ее госпожой. Этот коридор он должен пройти сам. Должен. Ради госпожи. Она вернулась, чтобы спасти ему жизнь. После того, как он пытался убить ее. А он ее предал. Такого не прощают. Но он и не будет просить о прощении. Он не заслужил ни прощения, ни даже наказания. Если он сможет добраться до нее живым, то будет молить ее об одной, последней милости — чтобы она ему поверила. Доверия он тоже не заслужил, но он сумеет убедить госпожу. Должен. А после этого можно будет и умирать. Задняя дверь конюшен оказалась закрыта лишь на задвижку. Марн сумел отодвинуть ее с третьего раза — в глазах все плыло. Он порадовался, что хозяин не стал в этот раз ломать ему пальцев. Ро — черный, тонконогий и беспокойный конь беспокойно захрапел и переступил ногами, почуяв кровь. Марн разлепил запекшиеся губы и успокаивающе зашипел, погладил скотину по шее и понял, что запрыгнуть на коня все равно не сможет. Значит, все зря… Больная нога подогнулась, Марн сполз на пол, цепляясь за гладкую шерсть. Ро фыркнул, наклонил голову и выдохнул Марну в плечо. Затем опустился на колени и ткнул его мордой. Марн обнял коня за шею, кое-как перебросил здоровую ногу через спину Ро и тронул пятками. Конь поднялся и послушно двинулся к выходу. Конюшню строили ниже двора, навоз под ногами граф не терпел. Ро тихонько вышел и, повинуясь всаднику, слился с тьмой у самой стены. Там росла чахлая жесткая трава. Полувысохшая, но густая и живучая. Болтовня стражников и стук костей из караулки на стене далеко разносились в ночи. Марн прижимался к шее Ро, по шкуре коня стекали свежие теплые капли. Только бы добраться живым… Раб нередко уезжал и возвращался по ночам, выполняя приказы Варда. Для этого он пользовался боковой калиткой, заплетенной вьюном. Марн с трудом дотянулся до задвижки, конь пригнул голову под каменной аркой и вышел в ночь. — Давай… Марн ударил Ро пятками и обнял за шею, направляя прочь, под сень дубов и дальше, по дороге, ведущей в маленький замок у леса. Дорога терялась в темноте. Пустить коня рысью Марн не мог, опасаясь не удержаться. Неровная темная громада Холь показалась неожиданно. Огней на стене здесь не зажигали, только далеко наверху светилось оконце. Въехав в залитый лунным светом двор, Марн сполз со спины Ро. Он хотел закричать, но голоса не было. От хриплого звука конь испугался и отступил назад. Потеряв опору, Марн свалился на землю. Послышался удаляющийся цокот копыт. *** Ночь сменилась серыми сумерками. Скоро настанет самое лучшее время — свежее, прохладное утро, и надо будет успеть побольше сделать, пока не навалилась жара. Тетушка Альма уже затопила печь, Деспина собиралась поработать на грядках с лекарственными травами, Жаку предстояло раскидать в саду, под кустами смородины, навоз… Но для начала он должен был натаскать воды на кухню. Побольше, чтобы на весь день хватило. Помахивая ведром, он вышел из замка и обомлел. Посреди двора на земле лежал полуголый окровавленный человек. Жак помедлил, собираясь с духом, потом присел на корточки, осторожно тронул человека за плечо. Тот застонал и открыл глаза. Жак вздохнул с облегчением. Живой. — Позови госпожу. Это важно. Позови, — прошептал человек. Человек снова закрыл глаза. Оставлять незнакомца одного было страшно. Но и стоять рядом с ним — бессмысленно. Жак подумал и бросился бегом. Деспина нашлась на кухне, обсуждала что-то с тетушка Альмой. — Хозяйка! — Жак с разгона чуть не врезался в нее. — Там во дворе человек лежит еле живой, весь в крови, просил вас позвать! — Ужас-то какой! — всполошились тетушка Альма. — Не ходите, барышня! Пусть Жак в деревню сбегает, приведет людей, чтобы его сюда занести! — Это правильно, Жак пусть сбегает, — согласилась Деспина. — А я пока подойду к нему. — Жак, да не стой же ты столбом, — тетушка накинулась на сына. — Возьми на всякий случай топор да иди с барышней, а уж потом в деревню. — Лучше возьми бутылку вина, — возразила Деспина. — Если он изранен, то пара глотков будут ему на пользу. — И то, и другое возьми, — подытожила тетушка Альма. — Рук-то у тебя две! Марн лежал, из последних сил стараясь не терять сознания. Звук шагов удалялся, затих. Потом приблизился снова. — Марн? В голосе госпожи удивление и тревога. Не гнев, не презрение, не отвращение… — Почему ты здесь? Что с тобой? Вопрос вырвался у Деспины раньше, чем она осознала его нелепость. Как будто и так не ясно, что с ним! Дес кольнуло чувство вины. Она позволила назвать себя госпожой, значит, взяла на себя ответственность за него. Значит, должна была защищать. В том числе и от себя самого. Надо было заметить, что с ним происходит, и вмешаться, остановить…  — Жак, поспеши! — скомандовала Деспина и снова повернулась к Марну:  — Лежи спокойно, сейчас… — Госпожа, послушайте, — перебил ее Марн. Это была непростительная дерзость. Он должен был дослушать госпожу, ответить на ее вопросы, а потом спросить позволения говорить… Но Марн боялся, что потеряет сознание раньше. Пусть. Дерзость — это не самый большой его грех перед госпожой. — Подожди, — Деспина взяла бутылку вина, поднесла к его губам. Марн жадно сделал глоток, разбитые губы обожгло болью, но в голове ненадолго прояснилось. — Госпожа, граф послал другого убийцу, — Марн перевел дыхание и продолжил:  — Он лучник. Светловолосый. Будьте осторожны, госпожа… Марн с облегчением закрыл глаза. Все, можно умирать. Нет, не все. — Госпожа, это правда. Поверьте. Пожалуйста. — Я верю, верю, успокойся. В голосе звучали забота и жалость. Рука коснулась его лица. Не ударила, а погладила. Госпожа добрая. Он предал ее, а она его жалеет. Лучше бы ударила. — Я… — Лежи, лежи, — Деспина прикинула, скоро ли вернётся Жак, вздохнула, села прямо на землю и взяла Марна за руку. — Лежи спокойно, только не вздумай помирать, понял? — Да, госпожа… *** Четверо крестьян, которых привел Жак, молчали, поглядывая на обеспокоенное лицо Деспины. Перенесли бесчувственного Марна в уголок людской, определенный под лазарет, откланялись и ушли. Конечно, выпытывать подробности у хозяйки Холь они не станут, но позже вытрясут из Жака душу вопросами. А вот Жак такой сдержанностью не отличался. С любопытством и страхом разглядывая истерзанное тело, он спросил: — Кто это, хозяйка? Вы его по имени назвали, вы его знаете? Деспина ждала этого вопроса. И успела продумать ответ. Говорить правду не следовало. Жак — добрый мальчик, но язык у него без костей, рано или поздно ляпнет лишнее. А несчастный заслуживает упрёков не больше, чем нож, которым он её ранил. Такое же бессловесное орудие. — Это слуга графа, — спокойно ответила она. — Я его не знаю, просто видела как-то рядом с графом, слышала, как тот его по имени назвал. Провинился в чем-то перед хозяином, вот и решил, что если предупредит меня об опасности, то я его за это от графа защищу. — А вы защитите? — спросил Жак, заранее восхищенный и испуганный. Деспина пожала плечами. — А ты как думаешь, могу я живого человека отдать на расправу этому зверю? Да не бойся ты, справимся! Лучше поди принеси на кухню пару вёдер воды да поставь греться! *** Реальность уплывала, путалась. Сознание ускользало. Ласковый голос шептал что-то успокаивающее, ласковые руки касались его тела. Это был сон, а может, бред. Ласковые… Он знал, что такое ласка. В замке было много слуг. Он видел, как ласковы друг с другом влюбленные, как ласковы с детьми матери. С Марном наяву никто не был ласков. Наяву ничьи руки не касались его. Он даже и не знал, что человеческие ладони такие теплые… Когда они касались ран, те словно огнем вспыхивали. Но, даже причиняя боль, руки оставались ласковыми и добрыми. Марн балансировал на грани беспамятства, когда мысли путаются, а чувства остаются пронзительно яркими. О, как знакомо было ему это состояние! Граф мог часами удерживать его так, прежде чем подарить забытье, как милость. Но теперь Марн сам цеплялся за остатки реальности. Если потерять сознание, то не будет боли — но не будет и этого ласкового голоса, теплых рук. Потом перед глазами появилась чашка, маленькая фарфоровая чашечка, полная какого-то питья. И рука, которая эту чашку держала, маленькая рука с тонкими пальчиками, к которым вдруг так захотелось прижаться губами… Марн, должно быть, потерял рассудок, если посмел хоть подумать о таком. Но ведь это сон… Или бред. Во второй раз он очнулся уже по-настоящему. Открыл глаза. Перед ним стояла Деспина, смотрела озабоченно. Он рванулся было. Встать на колени он точно не смог бы, но хотя бы упасть на пол, к ее ногам… — Не дергайся! — резко сказала она, и он послушно замер. Она продолжила уже мягче: — Если ты свалишься с кровати, я тебя обратно не затащу. Так что слушайся и лежи спокойно! Его обдало горячей волной. Она требовала послушания — значит, она не перестала считать его своим рабом. Это ещё не прощение, нет. Прощение ещё надо будет заслужить. Но она не отринула его, не прогнала. Она придвинула к кровати столик с бинтами, с какими-то склянками. Взяла его за запястье, помедлила, потом спросила: — Ну как, выдержишь перевязку? Или макового настоя дать? Маковый настой заглушает чувства, лишает их остроты и силы. Зачем? Отказаться от боли, чистой, правильной, несущей искупление? Не чувствовать незаслуженную ласку ее теплых прикосновений? — Не надо, госпожа, — прошептал он. — Я стерплю. Просыпаясь и засыпая, он видел розовый и золотой свет, мягко плывущий по просторной комнате. Рассветы то были или закаты? Деспина подошла к кровати. — Ну, как ты себя чувствуешь? — Спасибо, госпожа, мне хорошо. Марн не врал. Разве он смог бы соврать госпоже? У него жгло спину, при каждом движении пронзало болью бедро, тупо ныла рука… но ему было хорошо. Он успел предупредить госпожу, и она ему поверила. И приняла его обратно, несмотря на его предательство. И теперь он был рядом с госпожой, в ее власти, в ее сильных и добрых руках. Ему было очень хорошо. Деспина посчитала ему пульс, положила ладонь ему на лоб, подняла простыню, которой он был накрыт. — И правда, тебе сегодня лучше. Жара нет, и повязки сухие, так что перевязывать я тебя сегодня не буду. Она выпрямилась и окликнула кого-то: — Тетушка Альма! В комнату вошла немолодая женщина в кухонном фартуке. — Звали, барышня? — Да, тетушка Альма. Я уезжаю в деревню, до вечера не вернусь, присмотри за ним без меня! Женщина улыбнулась и вдруг показалась Марну удивительно похожей на Деспину. — Да уж присмотрю, не беспокойтесь! Марн не сразу понял, чем были похожи эти, совершенно разные, лица — выражением заботы и доброты… Тетушка Альма принесла ему поесть. Все эти дни он только пил — то молоко, то какой-то травяной отвар, приправленный медом. Есть вроде и не хотелось. Но она не спрашивала, просто поставила перед ним миску и спросила заботливо и ласково: — Сам-то управишься или покормить тебя, бедняжка? Кажется, все это уже было когда-то в его жизни… очень, очень давно, так давно, что уже как будто и вовсе не было. И была какая-то женщина, которая разговаривала с ним ласково, и кто-то называл его бедняжкой, и кто-то заботился о том, чтобы он поел… Была ведь? Или это тоже был сон? Марн приподнялся, осторожно оперся на локоть раненой руки. Тетушка Альма заметила, переложила ему подушку. Здоровой рукой он взял ложку. И вдруг понял, что голоден. — Ну, кушать начал, значит, точно на поправку пошел, — с удовольствием сказала тетушка, забирая пустую миску. — Может, тебе еще что нужно? Пить хочешь? — Нет, спасибо, — ответил Марн. Ему и так было неловко, что о нем так заботятся. Он не заслуживал всего этого. То, что он предупредил госпожу — этим он только искупал свое предательство. А теперь он лежит тут, и тетушке Альме приходится ради него отвлекаться от дел… — Может, для меня какая-нибудь работа найдется? — неожиданно спросил он. Тетушка Альма не удивилась. — А и то верно, скучно ведь так лежать одному! Знаешь, милый, я сейчас принесу сюда овощи и миску с водой, и мы с тобой на пару будем чистить да разговаривать. Поди, луковицу очистить и лежа можно. Она еще раз поправила Марну подушку. Предупредила: — Ты, милый, смотри не напрягайся лишнего. Как устанешь — скажи, я тебе помогу ровно лечь. Уж какой из тебя работник, бедолага… сколько сделаешь, все равно будешь молодец. Чистить овощи Марн умел. В походах ему случалось полностью готовить обед. Он придерживал луковицу раненой рукой, получалось немного неловко, но он справлялся. Тетушка Альма сидела рядом, очистки репы вились из-под ее ножа тонкой ленточкой, и так же непрерывно лился ее рассказ без начала и конца. — Видишь, я хозяйку-то нашу барышней называю, по старой памяти. Трое их было, барышень-то, только чума двоих прибрала. А она-то, хозяйка, она ведь нездешняя. Где-то на побережье она выросла. Мать-то у нее умерла, когда она младенцем была, отец один растил. Он, отец-то ее, с нашим прежним хозяином двоюродными, что ли, братьями были. А потом она и вовсе осиротела, когда король наш против северных баронов воевал, может, ты помнишь, тогда отец ее и погиб. Наш тогдашний хозяин девочку к себе взял, а как же! Он хороший человек был, и хозяйка тоже. Помню, так смешно было — наши-то барышни благовоспитанные, танцевать умеют, да на клавесине играть, а если верхом, так только в дамском седле, а эта-то, нынешняя наша, она как мальчишка — и скакала по-мужски, и по деревьям лазила, а танцевать и вовсе не умела… но она научилась! Ну, а как семь лет назад в наших краях чума погуляла — это ты уж точно сам помнишь. Не стало ни хозяина, ни хозяйки, ни обеих барышень… да и из слуг тогда только я и старый Ролль остались, да Жак мой уцелел, уж как судьба его сохранила, не иначе как в рубашке родился сыночек мой… Все почистил? Ну и молодец, а теперь отдыхай! Отдыхай, говорю, я и сама управлюсь. Она ловко подвинула подушку, укладывая Марна, и он заснул, чувствуя себя почти счастливым.