Возрождение Кармен

— Я не могу вам просто взять и поверить, Надежда Александровна. Алина… она не умеет разбираться в людях. А вас мы совсем не знаем. Мама отчаянно не хочет отпускать меня в Германию. Перед ней лежат все документы, ксерокопии дипломов врача. Они с папой пару часов назад поговорили с ним по скайпу, но их все еще терзают сомнения. Мама отодвигает от себя папку с документами, и они переглядываются с отцом. — И это заоблачная сумма, — говорит это… мама, а я не могу поверить в то, что она это говорит, — а гарантий никаких. — Как это никаких? — Надежда кладет перед родителями листочек, — гарантии есть, восемьдесят пять процентов того что ваша дочь вернется в спорт после этой операции. Вы же разговаривали с врачом. — Мы не можем это подписать. — Но мама! — я подскакиваю, дрожащими руками хватаю листочек. Это жестоко, так со мной! Не может быть, чтобы у нас не было денег на эту чертову операцию, не может быть, что родители отказываются от такого шанса! Сама я готова рвануть хоть сейчас, но мне обязательно нужно разрешение родителей. Восемнадцать исполнится лишь через четыре месяца, а это… — Мы найдем другой выход, Алина. К тому же тебе должны сделать операцию здесь, в Москве. Здесь будет плохо… Здесь мне не помогут. — Уходите. Это единственное, что я могу им сказать. Но они продолжают сидеть. Мама обнимает меня так осторожно, но я ничего не могу поделать с собой — отталкиваю ее. Не стоило бы перед посторонним человеком устраивать истерику, но мои эмоции давно вышли из-под контроля. — Вы только о себе и думаете, всегда! Мы с Сабиной точно инструменты для зарабатывания денег и славы вам! Это жестоко, вы разве не понимаете?! Где ты, мама, была, когда меня заставляли голодать по полгода? А ты, пап? Где был ты, когда тренера меня… — Успокойся… — Вы не можете отказать мне, папа… Мам! Но они отказывают. Разворачиваются и уходят, даже не смотрят в мою сторону. *** — Что смотрите? — сухо спрашиваю я, заглядывая в свою комнату. Девочки столпились вокруг ноутбука. Я привила им любовь к фигурному катанию, и теперь они следят за каждым турниром, стартом. Мне нравится собираться компанией и просто наслаждаться тем, что происходит по ту сторону экрана. К некоторым вещам не готова даже я. — Они устроили настоящий бой на льду! — восклицает кто-то из толпы, — ух, Трусова, конечно побеждает! — Аню жалко, два раза свалилась, но встает же! Встает. Аня потирает ноги и заходит на очередной квад, если она не угробит себя сейчас, то явно ее тело спасибо не скажет потом. Мне противно смотреть на этот непонятный междусобойчик. Даня должен это прекратить… разве нет? Он же не может позволить им биться о лед, разбивая руки в кровь. А это на самом деле так и происходит. — О, твой хореограф, Алик. Я подвигаюсь к экрану, и камера переводит ракурс на Даню. Он стоит, улыбается и одобряюще хлопает в ладони. Он не прекращает это, он даже не старается выглядеть опечаленным. В его глазах я вижу восторг и этот ужасный блеск, который появляется всякий раз, когда он чем-то доволен. — Быстро же ты забыл… Скандалы давно стали частью моей жизни. Без них невозможно представить мир фигурного катания. Но я не была готова скандалить с Даней. И не собираюсь делать этого. Единственное, что мне сейчас от него нужно узнать — это то чего он сам хочет. Он допускал этот цирк на льду, поощряя убийственные прыжки девочек. Моя злость на маму с папой готова пролиться на Даню, если он не даст мне внятного ответа — что они творят. — Я не ожидала увидеть тебя здесь, Алина. — Зато я ожидала. Увидеть. Вас. Скорее всего, я снова появлюсь на заголовках главных новостей. Возможно, они напишут заявление, и мне придется ответить за свой поступок. Наверное, я стала слишком жестоким человеком, но от той Алины не осталось абсолютно ничего. На щеке Великого тренера Этери Тутберидзе отпечаток ногтей легендарной Алины Загитовой. Кровь сочится из царапины, а сама женщина с ужасом смотрит на то, как я отступаю назад. Это было… случайно. Я бы сказала — неожиданно даже для меня. В моей душе что-то переворачивается, когда Даня тащит меня назад от Этери, словно дикое животное. — Ты что творишь! — шипит он, а я вдруг понимаю — если не врежу ему, то все зря. Моя жизнь рушится на моих глазах, мне не дают разрешение на операцию, сама я не могу подписать его до своего восемнадцатилетние, а все взрослые… все они точно сговорились. Вырваться из рук Дани мне не удается, но с садистским наслаждением я наблюдаю, как застыла Этери, прижимая к щеке ладонь. — Вы никогда не желали добра ни одной вашей девочке. Вы приносите золото стране, но какой ценой? Разве стоит здоровье детей куска металла?! Скажите мне! Скажите, что вам не плевать на нас! Но она молчит. Даня крепко меня обнимает, шепчет что-то успокаивающее, но я не могу унять свою ярость. Эта женщина поливала грязью всех кто от нее уходил. Она никогда не поддерживала наши желания. И мне становится стыдно за то, что я сама себя довела до больничной койки. Почему я доверилась ей? Почему думала, что все будет хорошо? Для чего нужно было убиваться, усложняя программу вновь и вновь? — Я ненавижу вас. И Даня меня отпускает. — Всех вас. *** — Здоровский у нее фингал останется. — Это не фингал, а царапина. — Тем более! Надежда Александровна поит меня чаем. Вместе мы просматриваем свежие новости. Этери, решившая не выносить сор из избы, не упускает возможностью посверкать своим «боевым» раскрасом. Многие смогли сложить два и два, но сама Этери остается чистенькой. В итоге заголовки по типу «Алина Загитова избила своего бывшего тренера» теряются в списке подобных. Но мне все равно. — Ты мог бы поддержать свою девушку, — нравоучительным тоном говорит она притихшему Дане. — Я поддержал. Вот и вот. Он указывает на небольшие отметины в тех местах, где я хваталась за его запястья. Мне ни капли не стыдно, но я все еще не смотрю на него, и не разговариваю с ним. Ему хватает ума не лезть ко мне с вопросами. Он меня спросил, куда меня отвезти и я потребовала отправиться к Надежде. — Родители не подпишут эти бумаги, — делаю я вывод, — а до восемнадцати, как до Китая. Что же мне делать? Ее это совсем не расстраивает, она размешивает ложечкой чай. Меня все еще напрягает ее манера речи, когда она уходит в транс или безмерная раздраженность в сторону Дани, но я понимаю одно — она действительно старается мне помочь.  — До Олимпиады еще как до Китая. А до твоего восемнадцатилетния четыре месяца. Я напрягаюсь, откладываю в сторонку печенье. Она имеет ввиду будущую Олимпиаду на которую мне закрыта дорога. Но я пока молчу. Мне нужно услышать, что она скажет дальше. Но она просто молчит… — Надежда Александровна, что мне делать все эти четыре месяца? Она переводит взгляд с чашки чая на Даню. Я готова поклясться, что нервозность Дани достигла высшей отметки. Он старается отвести взгляд от женщины, но постоянно возвращается к ней, не может усидеть на месте и подскакивает. — Танцевать, конечно. У тебя очень милый хореограф. Думаю, он сможет поставить тебе программы, которые мы будем использовать после твоего восстановления. Мы переглядываемся с Даней. У каждого из нас накопилось много обид, невысказанных слов. Я стараюсь осмыслить происходящее, а он… он просто выводит меня из себя своим невинным взглядом, за которым прячется поистине жестокий человек. Возможно, он и сам не до конца понимает, что такого он делает, но результат этих действий отражается на нас — на девочках, которые доверяют взрослым себя, свое тело и свою жизнь. И так нагло ломать нас, это надо постараться.