Надежда для Тёмного Лорда

Том долго не колебался. Брать за руку меня он тоже не стал. Увы, но правда в том, что Тёмные Лорды не умеют брать то, что предложено им добровольно — им обязательно нужно сделать всё по-своему. Его палочка словно пистолет с взведённым курком упёрлась почти в лицо: «Легелименс». Комната словно провалилась из-под ног, и я полетела, но полёт этот контролировала я не я. Вовсе не те образы, что я планировала передать ему, закружились вокруг меня, а те, что в первую очередь были значимы для меня самой. «Благодаря тебе я смог почувствовать в этой жизни то, что уже не надеялся испытать — безусловную любовь, Хоуп», — говорит мой отец за несколько часов до того, как ради меня уйти из жизни, длящейся тысячелетиями. Благодаря Тому я не просто вспоминаю — я вижу его красивое, резкое, волевое лицо, обращённое ко мне. Вижу воочию, как видела когда-то наяву и видеть его мне так больно и так сладко, что есть желание остановить часы… Но стрелки вертятся, и я переношусь в комнату, в которой меня и маму держали в плену вампиры-нацисты, радеющие за чистоту крови. И Элайджа, любовь маминой жизни, встаёт на стороне наших врагов. Хейли Маршалл делает то единственное, что спасти меня — единственное, что ей остаётся: выходит на солнце и в мгновение вспыхивает, как спичка и прогорает дотла, оставляя меня сиротой — не просто сиротой, а сиротой уверенной, что её глупая девчачья влюблённость, заставившаяся довериться не тому человеку, фактически убила её мать. Отец опоздал на мгновение — всего на мгновение. Приди он позже, ему не пришлось бы смотреть на смерть Хейли, от неё не осталось бы даже пепла. От наших врагов Клаус пепла тоже не оставил. Элайджа выжил. И я его ненавидела, винила в смерти матери, потому что, если не винить себя, остаётся единственный виноватый. И я вымещаю на нём злобу, столь же сильную и безумную, как моя боль. И снова отец останавливает меня. Он всегда встаёт между мной и родовым безумием. Он кажется светлым и свет сосредоточен на нём, а за его спиной, как крылья, клубится Тьма, которой нет конца. Словно Ангел, он закрывает собой Портал и цена этому — жизнь, что способна длиться вечность. «Я ни о чём не жалею, Хоуп, — раздаётся эхом в моём мозгу его голос. — Благодаря тебе моя история приобрела смысл. Я не умру монстром, пережившим тысячелетия — я умру отцом, который защищает своё единственное и любимое дитя. Что толку в тысячелетиях, если они лишены вкуса к жизни, лишены смысла? Любовь к тебе словно вернула мне зрение, вернула способность радоваться, способность сострадать. И, в отличие от многих и многих на этой земле, я сам решаю, как уйти. Я умру, как и жил — сильным». Синий свет заливает его лицо и передо мной возникает лик Пустоты. Она смеётся, насмешливо и зло. «Меня нельзя победить. Я всегда с тобой. Я это ты. Пока дышишь ты — живу и я. А ты рождена для того, чтобы перешагнуть Вечность». Мы стоим в полыхающем противоестественном пламени кругу, окружённые бледными фигурами древних вампиров: отец, Элайджа, Ребекка, Коул, Марсель — он не бледный, потому что чёрный. А рядом с ними Давина, Винсент и Фрея. Их заклинания вытягивают из меня душу Пустой, чтобы разорвать на части и поместить в живые вечные сосуды, подчинить и контролировать. Улыбающееся лицо Лэндона, подходящего ко мне на заправке. Мы танцуем с ним и недомогание, не оставляющее меня ни на минуту, тускнеет. На миг в его тёплых руках я чувствую себя обычной шестнадцатилетней девчонкой, не отягощённой знаниями о мировых тайнах, чёрных ритуалах, тёмным прошлым предшественников, не виновной в смерти своей матери. Я просто Хоуп Маршалл — девушка из Нового Орлеана, каких тысячи. А он — простой смертный. Именно это в нём привлекло меня тогда — человечность, уязвимость, ранимость и обыденность. Но я обманулась. И рада этому, ведь иначе Лэндон был бы уже так же мёртв, как и многие другие, с кем сталкивала меня судьба. Смерть идёт с носящими имя Майклсонов рука об руку — мы соседи. Нравится мне это или нет. Высокий чёрный человек без лица с красными глазами, где, как в крови, плавали змеиные зрачки, поднимает палочку и высоким, холодным голосом произносит: «Круцио». Боль судорогой сводит тело, и я вылетаю из собственных воспоминаний. — Твою мать, Реддл, — дрожащим от перенапряжения голосом говорю я, пытаясь подняться на негнущихся, словно ватных, ногах. — Ты не ищешь лёгких путей! Какого хрена ты это сделал?! Трахать чужие мозги, по-твоему, это весело?! Обычно я не опускалась до уровня уличных лоточниц, когда бранилась, но сейчас он меня разозлил до такой степени, что, либо нецензурная брань, либо моя звериная ипостась попросту откусит ему голову! Том шмыгнул носом, утирая кровь, тонкой струйкой сочившейся у него из носа. — Я не уверен, что картинкам, приготовленным заранее, можно доверять. — И что дал тебе твой эффект неожиданности? — Вопросов снова больше, чем ответов. — Ты спросил меня, кто я — я отвечу, а верить или нет, твои проблемы, — холодно произнесла я. — Я — Хоуп Майклсон, дочь Никлауса Майклсона, первородного вампира на земле. Мои бабка, Эстер и её сестра Далия были одними из первых ведьм, что открыто применили чёрную магию. Моя мать, Хейли, последняя из рода Лабонэр последняя из рода королевских оборотней новоорлеанских болотных кланов. Я — единственная, в ком течёт кровь древних ведьм, первых оборотней и первородного вампира. Кроме того, какое-то время я была крестражем Пустой — искусственно созданной древними индейскими колдунами ведьмы, способной пожирать все виды магии, приумножая за их счёт свою силу. — Я понял, ты чёртовски крутая штучка. Самим Блэкам, что «чисты навек» остаётся только нервно плакать в сторонке, — насмешливо проговорил Том. — И зачем мне всё это? — Ты помнишь последнее моё видение? — Красноглазый монстр в сером капюшоне? — безразличие в его голосе вряд ли было наигранным. — Этот монстр — ты, Том. Вернее, то, что от тебя останется бродить между мирами после смерти. — Да ну? С чего бы мне стать таким? — Ты сделаешь то, что ни у кого раньше не получалось. — Крестраж? Что ты вообще об этом знаешь? Что вообще за бред — живой человек крестражем быть не может. Вообще ни одно живое существо… — Ты ошибаешься! Две души в одном теле — это вполне реально. Поверь мне, Том, пожалуйста! Мне для себя от тебя ничего не надо — я просто хочу помочь тебе не стать таким, каким я тебя впервые увидела! Тем, каким будут знать тебя другие. Ещё не поздно всё поменять и, теперь я уверена — будущее из прошлого изменить вполне реально. — Откуда ты знаешь? — В той реальности, откуда я пришла, Миртл сегодня погибла. Твой василиск убил её, Хогвартс оказался на грани закрытия, а ты всю вину свалил на Хагрида. Но Миртл выжила, а Хагрида теперь не исключат. — И похоже тебя это здорово воодушевляет? — Ещё как! — С чего тебе вообще пришло в голову меня спасать? — насмешливо протянул Том. — Мы едва знакомы. — Говорят, у меня просто комплекс спасителя. Видишь ли, в моей семье столько чудовищ… делая добро, я, наверное, пытаюсь отмолить их грехи. Их существование будет оправдано, если я за свою жизнь сотворю добра как можно больше. Лицо Тома замкнулось. Бредни моего семейного психолога ему явно были не интересны. — И, кроме того, мы, конечно, не стали близкими друзьями, но я спала с тобой. Может быть, для тебя это ничего не значит, но ты мне не безразличен. Я хочу… хочу, чтобы ты прожил другую жизнь. Поверь той, что росла среди чудовищ — во тьме кроме боли и безнадёжности нет ничего. Идём вместе к свету, Том Реддл? Я уверена, мы справимся. — С чего ты взяла, что меня интересует завоевание мира? — С того, что ты на моей памяти пытался его завоевать. — Смешно. Хоуп, мне плевать на мир. Хороший или плохой — меня интересую я. Не станут отрицать собственных эгоистичных устремлений — я умнее и сильнее всех этих глупых выродков, кичащихся происхождением и не имеющих ни крупица ума или характера. Но их ждёт блестящее будущее, а я вынужден буду прислуживать им у входа в их глянцевое Министерство Магии. Вся эта твоя ересь о том, что я вдруг стану защищать права чистокровных, истреблять магглов… откровенно говоря, я охотно истребил бы и тех, и других, чтобы в библиотеке стало просторней. И мне всё равно, маги они или магглы: я не люблю глупцов. Но по странному стечению обстоятельств этот мир принадлежит именно глупцам. — У тебя есть теория, почему так случается. — Да. Идиотам нечем заняться кроме секса, вот они и плодятся, как кролики. Поэтому мир рано или поздно будет заселён исключительно дураками. — Это печально. — Не стану спорить. Том наколдовал мягкую скамью (трансформировал — если по-научному из валяющихся рядом камней) и мы сели рядом, плечом к плечу. — О крестражах ты говорила правду? — Я обо всём говорила правду, Том. — И о том, что я создам целых семь? — Да. — И зачем мне их столько? — Ты мне скажи. — И мои крестражи тоже будут помещены в живых людей? — Последний. И это, как я понимаю, произойдёт случайно. Это свяжет тебя и твоего будущего врага наподобие братских уз. Впрочем, ненависть иногда связывает людей крепче любви. — Давай без философии. Расскажи об этой Пустоте? Я рассказала. — Её кости остались на земле и были собраны убившими её магами? Они стали якорями для её души, и она не ушла — я правильно всё понял? — Такова теория Винсента. — Получается, что в твоей версии сама Пустота крестражи не создавала — их создали другие колдуны? — в задумчивости протянул он. — Какое значение это имеет? — с досадой всплеснула я руками. — Нужно говорить не о прошлом, Том, а о будущем. Ты не должен даже думать об этом. Когда человек умирает, не важно, кем он был при жизни — его душа должна уйти. Если останется, она будет гнить, как гниёт трава на болоте, пока не превратится в злой дух, пожирающий всё на своём пути. Процесс распада неизбежен с того момента, как останавливается процесс роста. Это правило действует во всех мирах. Никогда нельзя останавливаться — жизнь и существование заключается в непрерывном движении. Крестраж привязывает твой дух, не даёт тебе уйти. — Он оставляет возможность возродиться. — Но каков шанс на это?! Пустота была очень сильной, она смогла поглотить моего отца и дядю, но вернуться даже у неё не получилось! А если даже и выйдет — ты уже будешь не совсем ты. Ты же видел это моими глазами? Ты действительно хочешь этим стать? Крестраж запустит ужасные процессы. Поверь, Том, не все границы стоит нарушать. Они стоят не просто так. Никто не ставит стены бесцельно, это ведь трудоёмкий и долгий процесс, а если стена стоит и дверь заперта на большой засов — не нужно ворошить улей со злыми пчёлами. Начав некоторые темномагические ритуалы их порой невозможно остановить. — Разве не ты говорила мне, что в магии всегда есть лазейка и не стоит мыслить шаблонами? — Лазейка есть, а пути назад — нет. Ты молод, красив, полон сил и умён. У тебя может быть прекрасное будущее… — Клерка в какой-нибудь конторе? Зельевара в аптеке? Торгаша в торговой лавке? О, да! У меня бездна выбора! — гневно сверкнул он глазами. — Чем крестраж расчистит тебе дорогу? Он помолчал, кусая губы: — Ничем. Я просто смогу не так сильно бояться смерти. — Ты боишься смерти? — А ты — нет? Все боятся смерти, Хоуп Все-Блага-во- Мне, — ядовито процедил он. — Сейчас я смотрю на тебя, дышу, мыслю. Меня волнует тысяча желаний, а завтра какой-нибудь идиот вроде Гриндевальда и его отродья Гитлера заставляет одного из пилотов-недоучем сбросит бомбу на квартал, и ты превращаешься сначала в кровавые лохмотья, а потом — в гору омерзительно воняющей грязи и слизи! Ты видела трупы, Хоуп? Видела, как с ними обходятся в моргах? Тебя могут раздеть, бросить, где попало, резать, как свинью — а ты уже ничто. Но если в этот момент ты ещё способен думать?.. — Достаточно, Том! Хватит этих ужасов. Всё не так. — Откуда ты знаешь?! — Просто поверь мне — все не так. Нужно учиться видеть хорошее в мире. Твоя душа не увидит того, что делается в телом… — Я не верю в существование душ, Хоуп. Крестраж позволяет заключить в себя какую-то часть тебя, как маленький огонёк, с тем, чтобы потом раздуть эту часть до настоящего пламени. Возможно, ты права в том, что это буду уже не совсем я. Возможно, это будет всего лишь как фотоснимок. И я — настоящий я уже не смогу не видеть, не чувствовать, не дышать. Не мыслить, — с содроганием проговорил он. Я поняла — он действительно боится смерти. Но не как трус, стремглав убегающий с поля боя. Страхи Тома страшнее и глубже, и переживает он их острее, как всякий глубокий, сильный и умный человек. — Том, смерти нет. — Это лишь слова, Хоуп. Религиозная чушь. Хочешь, я покажу тебе смерть? Пойдём, пройдёмся по улицам Лондона? Особенно интересно будет сделать это после очередной немецкой бомбёжки. Смерть существует — я её видел не раз. Её каждый может видеть хоть каждый день. А вот жизнь после смерти? Из свидетелей только фанатики. Есть только утешительный бред насчёт вечного блаженства, сияние ангельских крыльев, обретения покоя. Но ни одного факта. Что значат слова «расколоть душу на части»? Если я смогу это сделать, разве не станет это подтверждением того, что она существует. Я смотрела на бледное, сосредоточенное лицо Тома и с удивлением понимала — когда всё начиналось, он не пытался овладеть миром. Он хотел опытном путём доказать существование души, а следовательно — бессмертия. И наконец спать спокойно. — Если я смогу доказать тебе, что бессмертие души не выдумка, не миф, не сказка — что всё, о чём пишут древние трактаты существует, обещаешь, что не станешь проводить эти жуткие опыты? — С чего я должен тебе это обещать? — С того, что я могу показать тебе мир, который без меня тебе не увидеть, Тёмный Лорд, — улыбнулась я. — Тёмный Лорд? — брезгливо поморщился он. — Что ещё за чушь? Не зови меня так. — Но в будущем, то есть, в моём прошлом, тебе это нравилось? — Сейчас его нет. И мне это не нравится. Мы замолчали. Сейчас молчать, сидя рядом с ним плечом к плечу, было вполне себе уютно. Как же странно — как из этого умного, тонко чувствующего, умного юноши с хорошим вкусом родилось то безносое красноглазое чудовище? «Они сломали его, — прошептал неведомый голос в моей голове, — иногда сатанинская злоба произрастает лишь из нечеловеческого страдания». — Если ты из будущего? — в голосе Тома мне послышались сомнения. — Скажи, в том будущем известно, кто мой отец? Я с грустью взглянула на него: — Том, мы уже поднимали раньше эту тему. Помнишь, что я тогда спросила? — Почему я думаю, что это отец? Потому что ведьма не умерла бы, родив ребёнка. — Ведьмы такие же женщины, как и многие другие. Во время родов им нужна забота, безопасное место и уход. В жизни любой женщины нет времени, когда она бывает более уязвимо, чем в тот момент, когда она приводит в этот мир новое дитя. — Это твои мысли? — окатил он меня ледяным взглядом. — Или ты точно знаешь, кто моя мать? — Твоей матерью была Меропа Гонт, Том. Она была младшей дочерью Марволо Мракса… — Марволо? — Да, твоё второе имя, видимо, дано тебе в память о деде. Видимо, твоя мать была очень доброй женщиной. Потому что такого отца, как её, немногие хотели бы помнить. — Гонты ведут своё происхождение от Салазара Слизерина, — Том в задумчивости поглаживал пальцами нижнюю губу, задумчиво глядя перед собой в пустоту или в миры, видимые ему одному. — От среднего брата Кадма, которому, согласно древним легендам Смерть подарила Воскрешающий Камень. — И он воскрешал им кого-то? — Свою возлюбленную. Я подумала о том, что история всегда циклична и в ней есть определённая логика. Род Гонтов с самого своего истока соприкоснулся со смертью, как и мой. Кадм, возможно, как и моя бабка Эстер, смог обмануть естественный порядок. И, как и в нашем случае, цена, наверняка, оказалась неподъёмной. — И что случилось дальше? — Какое-то время они счастливо жили в браке, а потом… Вот уж всегда это «потом». Хуже него только «но». — Что случилось потом? — Что именно случилось не в одном источнике конкретно не сказано. «Земная жизнь была ей в тягость». Он закончил жизнь самоубийством. — И от женщины, бывшей за чертой смерти, родились дети? И в этом я видела удивительное сходство между нами: мы оба потомки тех, кто танцевал со Смертью страстное танго. — Да. И насколько я знаю, Гонты всегда были неуравновешенными психами, — тонкие ноздри Тома гневно трепетали, в глазах загорелся недобрый огонь. — Но пока твоя теория вполне правдоподобна. — Это не теория, Том. Это в будущем можно будет прочесть в любом открытом источнике, правда, для магглов эта история будет оформлена, как сказка. Твой дед Марволо, согласно тем источникам, кичился тем единственным, что у него было — чистотой крови, якобы, ни разу незапятнанной маггловской кровью. Судя по попавшимся мне источником, Меропа была просто ведьмой, не отличающейся какой-то особенной магической силой. К тому же ей не повезло родиться девочкой. Полагаю, ни о какой любви и доброте в этой семье речи идти не могло. При всяком удобном случае отец и брат шпыняли и насмехались над девушкой. — А кем была её мать? — Наверняка кем-то из чистокровных? — И кто же из чистокровных согласился связаться с этим нищим ничтожеством? — с презрением процедил сквозь зубы Том. — Я не знаю, Том. Об этом не было никакой информации в открытых источниках. Я не собиралась попадать в прошлое, не собиралась влюбляться в тебя, я никогда специально этим не интересовалась. Так что — прости. — Извиняться — глупо. Особенно, когда не виноват. Продолжай. Я снова ощутила лёгкое ментальное давление, но вряд ли он специально пытался меня склонить к чему-то магическим принуждением, просто нетерпение его было велико, а эмоции кипели — в этом я не сомневалась, несмотря на его спокойный, ледяной вид. — Все говорили, что твоя мать не была красавицей, но… трудно быть красивой, вырастая в бедности и без любви. Красота рождает их любви и принятия, а когда тебя приучают бояться собственной тени, растят в ощущении постоянной вины и ненужности, ты невольно становишься неуверенным в себе и угрюмым, подобные же черты никого не красят, как и бедная одежда. К тому же, кто опишет мать диктатора и убийцы добросердечной жертвой, которую затравили, как бегущую лису, не оставив шанса на выживание… — Хватит философствовать, Хоуп! Его голос прозвучал, как ударившая плеть. Видимо, осознав, что готов перегнуть палку, он крепче сжал челюсть и проговорил тихо: — Я хочу знать факты. — Изволь. Не могу сказать, что его повелительный тон или взгляд не задевали меня. — Твой мать выросла лишённой даже подобия любви, забитой серой мышкой. И когда она встретила красавца магла Тома Реддла, сына сквайров из тех мест, откуда сама была родом, она влюбилась в него. По всей видимости, её брата, Морфина Гонта, унаследовавшего и отцовских характер, и отношения к маглам, это не устроило. Он выкинул какую-то жестокую шутку, привлекшую внимания Отдела Магического правопорядка. Встреча была горячей, после чего мракоборцы упекли твоего дядю и деда в тюрьму. А твоя мать впервые в жизни оказалась предоставлена самой себе. Дальше, по утверждению Дамблдора, Меропа опаивает твоего отца любовным напитком, он женится на ней, и они живут счастливо. Забеременев, Меропа решила, что в Амортенции больше нет нужны и перестала травить своего мужа. Твой отец, прозрев, выставил беременную жену за дверь. Полагая себя свободным от обязательств, Том-старший вернулся к родителям, а твоя мать, оставленная без средств к существованию, сломленная уходом любимого человека, якобы, потеряла всякое желание заниматься магией. Достигнув края нищеты, она продала последнюю реликвию, которой владела — Медальон Слизерина. Владелец лавки «Горбин и Бэркс» заплатил её за него 10 галлеонов. Том слушал меня, глядя себе под ноги, машинально вертя в длинных пальцах палочку. Я никогда прежде не замечала за ним подобной привычки. — Получается, моя мать была влюблённой дурочкой и неудачницей? — Если ты так предпочитаешь это видеть, — пришёл мой черёд добавить льда в голос. — А как ты это видишь? — Твою биографию писали твои враги, Том. Они обесценивали всё, что могли. А ещё неприятно было признавать свою вину… — Какую вину? — Прежде, чем прийти за помощью к магглам, Меропа пыталась найти поддержку и сочувствие у своих. Но ни у кого не хватило сердца сделать даже то, что сделала для вам столь ненавидимая тобой сестра милосердия — дать крышу над головой беременной женщине. У меня много вопросов к этой странной версии. Например, с чего все так уверены, что твоя мать опоила твоего отца? — Потому что он был красив, а она — уродина? — Если она опаивала его, почему, поняв, что её план с признанием не сработал, с успехом не продолжила делать то же самое? Думаю, с самого начала всё было не так. Твоя мать могла отличаться от других девушек, он и в самом деле увлёкся. Но есть мужчины, не переносящие серьёзных отношений — самовлюблённые нарциссы, думающие только о себе. Увлечения проходят, и они выбрасывают женщин из своей жизни, как использованную вещь. Он пообещал ей любовь, которой у неё никогда не было… — А она купилась, как круглая идиотка! — Ты судишь влюбленную женщину будучи мужчиной, Том. Ты уважал бы свою мать больше, будь она расчётливой манипуляторшей без сердца? — Возможно. — Это нечестно с твоей стороны. — — Нечестно? — Я могу ошибаться, Том. Но думаю, твоя мать могла бы выжить, если бы между тобой и собой она бы выбрала себя. Но ты был её последней надеждой на счастье — она не могла от тебя отказаться. И она хотела, чтобы ты жил. — Она умерла из-за маггла! Бросила меня! Оставила одного в этом сраном, забытом богом мире! Она была слабой, никчёмной и бесполезной! — И думаю, что сейчас, слушая тебя, она плачет! Ты, чёрт возьми, нисколько не похож на твоего деда, от которого, уверена, Меропа с утра до вечера вместе с затрещинами слушала о том, какая она слабая, никчёмная и бесполезная. — Она мертва. Она не способна слышать. — Она не выбирала, пойми ты это, дурья башка! Она не хотела умирать — никто не захочет оставлять своего ребёнка на божью милость. Её смерть была ценой, что ей пришлось заплатить за твою жизнь. Она тебя не оставляла — она сделала для тебя всё, что могла. Но ей не пришлось бы умирать, если бы твоей дед, твой дядька, твой отец не были такими негодяями. Если бы твой отец сделал то, что должен — хотя бы денег дал. Да чёрт с деньгами — позволил ей жить в отцовской лачуге. Беременная, без пенса к кармане, без друзей, без крыши над головой… а ведь отец её словно в клетке держал. Она была совершенно не социализирована, не приспособлена к миру, в который её вытолкнули, словно выросшую в неволе канарейку. Твоя мать жертва, Том. Жертва мужского шовинизма и бездуший в лице твоего деда, жертва похоти, любопытства и безответственности, едва ли не полного бездушия со стороны твоего отца. Единственное, что может сказать про неё сын, за которого она отдала жизнь — слабая, никчёмная, бесполезная? Знаешь, как говорят в далёкой стране: сначала сноси мою обувь — потом суди меня! Том смотрел на меня горящими, как угли, глазами и… молчал. Я видела, как тяжело вздымается его худая грудь, как он время от времени покусывает губы. — Ещё ребёнком, живя в приюте, я часто видел этот сон. Всегда один и тот же. Я стою под огромным, раскидистым деревом — не знаю, вяз это или дуб, но это и не важно. В лицо мне бьёт тёплый и сильный ветер, трава от него колышется и ветки надо мной и всё пронизано солнцем… и ветром. И всё словно шальное и пьяное. Меня переполняет счастье, потому что я знаю, что я там, где всегда хотел быть. А потом я, раз за разом, слышал её голос: — Том! Пора обедать! И я бежал на этот голос — бежал со всех ног. Мимо растущих вдоль узкой тропинки аккуратно подстриженных кустов, а солнце, пробиваясь сквозь листву деревьев над моей головой, разбрасывало солнечные зайчики вокруг. Я знал, что вот-вот увижу её — мою мать. Мне так хотелось взглянуть на неё — хотя бы раз. И чтобы её пальцы прикоснулись ко мне так же легко и нежно, как ветер порой треплет волосы в июльские дни. Я видел его перед собой: аккуратный и добротный двухэтажный кирпичный дом с гордо торчащей над черепичной крышей трубой. Распахнутые настежь окна зазывали внутрь, а она стояла на пороге и приветствовала меня. Тёмноволосая и темноглазая, улыбчивая, в платье в розовый цветочек. Всегда терпеть не мог розовые цвет! Особенно тошнотворные розовые цветочки… — Скорее, мальчик мой. Еда стынет. Она стоит на пороге и улыбается мне. А я кричу о том, как её ненавижу, потому что она бросила меня — одного. Ведьмы не умирают от любви. — Зато женщины умирают, если схватки застают их на грязной мостовой и им не у кого просить помощи. Женщины умирают, когда теряют много крови или когда вторичная инфекция отравляет их кровь, общую и у магов, и магглов. — Ведьмы не умирают, — медленно повторил он, глядя перед собой пустыми глазами. — Если только их не убивают. Он вздрогнул и наконец посмотрел на меня чёрными, как провалы, глазами. — Людское равнодушие иногда, Том, режет не хуже ножа. Если бы маги пришли к ней на помощь, может быть, она бы и выжила, но у магглов только-только изобрели пенициллин. Она могла подцепить пневмонию, блуждая по улицам, а потеря крови её убила. Тебе не за что ненавидеть её. Это несправедливо. Том часто заморгал и отвернулся. — Тот сон обычно заканчивался ударом в грудь. Или ноги мои внезапно начинали увязать в земле, словно я попал в трясину. Но я никогда не мог подняться по ступеням и войти в дом. А она всё стояла в дверях и улыбалась. Я знал, что вот-вот открою глаза и даже этого убого образа у меня не останется. Ничего не останется. Я буду один. Он вдруг вздрогнул, словно осознав, что на самом деле я рядом, и внимательно его слушаю. Кажется, это не доставило ему особенной радости. — Спасибо, Хоуп, что сказала правду. Ты не обязана была этого делать. — Так или иначе ты всё равно бы узнал, что искать нужно не отца, а мать. — Ну, почему же? — его улыбка как никогда раньше была похожа на звериный оскал. — С отцом я тоже вовсе не прочь повидаться. Уверен, уж он-то откроет мне двери. Улыбка сошла с его бледного лица, и оно вновь сделалось таким, каким было обычно: жёстким, умным, решительным и ироничным. — Я просто не оставлю ему иного выбора.