Не возбуди

      «Ваше сиятельство, милостивый государь Алексей Андреевич!              Весьма непривычно Вам, должно быть, увидать среди кипы писем, в коих ведутся речи о насущных делах и трудах неустанных на благо Отечества, письмо, всецело касающееся исключительно до здоровья Вашего. Однако, напоминая Вашему сиятельству, что имел честь завести с Вами знакомство и сделаться лицом, до коего Вы не гнушаетесь относить Ваши о здоровье своём сетования, я беру на себя смелость говорить о сем предмете — и даже, сообразуясь со своим ремеслом, толковать Вам его.              Ваше сиятельство очень верно поступили, что доверились мне в своей хворости. Теперь я, прослышав намедни о том, что Вы сделались больны ещё более, и даже, бывает, не встаёте с постели, могу не обинуясь писать Вам с добрым советом и сердечным сочувствием. Поскольку доктор Ваш, Миллер, нынче в отъезде, письменные сношения со мной так или иначе не окажутся для Вас лишними.              Весьма прискорбно, хоть и неудивительно, что отличающая Вас ревность к службе и беспрестанные труды Ваши к пользе Отечества сделались истоком двух беспощадных недугов. Сам страдая в молодости от нервной болезни, я хорошо постиг её коварство; пользуя же пациентов от геморроя, осознал, сколь тернист путь врачевания оного. Старайтесь по крайности уменьшить влияние хворей сих друг на друга.              Всегда ищите исцеления более не в лекарствах, а в том, что смятенной душе Вашей отдохновение приносит. Весьма недурно, что в последние годы Вы изыскали довольно себе помощников, дабы иметь хотя малое время для покою. Это время Вы, когда имеете в себе силы, можете использовать для целительных прогулок верхом; в периоды же обострений недурно не просто отдохнуть, но поспать, притом не в сидячей постеле — невзирая, что сие модно нынче рекомендовать. Высокие подушки хороши только после обеда, для спокойного пищеварения.              Извините мою осведомлённость, но отнюдь не употребляйте на геморроидах банного веника, а лучше и отриньте баню вовсе! Что пользительно для слабых нервов Ваших, может быть губительно для иного недуга. Разумней было бы брать тёплые ванны. И кто, хотел бы я знать, присоветовал Вам сие?              Увы, но я не известен, в какой степени недуг Вашего сиятельства подлежит лечению. Я мог бы судить с большею точностию, кабы Вы разрешили мне провести совершенный осмотр и наблюдать ход болезни. Отчего бы Вам покуда не лечиться у меня, нежели дожидать приезда Миллера? Кольми паче, если это Миллер врачует Вас банями.              Уповаю, что, по крайности, сострадательное участие и внимание неравнодушного к Вашему здоровью человека окажет благотворное влияние хотя на расстроенные нервы Ваши.              Заверяя в совершеннейшем почтении, остаюсь извечный Вашего сиятельства доброжелатель и покорный слуга, доктор медицины Фёдор Платонович Габер».              Дойдя до конца письма, Аракчеев едва заметно улыбнулся и прикрыл на пару секунд глаза, что означало у него глубокое довольство. Его тело окутало ощущение особого сладостного уюта — нередко возникавшее, когда кто-то проявлял нелицемерную заботу о его здоровье.              Более чем суровый к подчинённым, привыкший ко всеобщей вследствие этого ненависти, Алексей Андреевич всегда оказывался безоружен перед редкими, исключительными случаями искреннего участия и внимания. Он любил жалеть себя вместе с кем-то ещё: так приятное чувство от прибеднения становилось острее.              Ему всегда нравилось подчёркивать свою слабость и выставляться ни на что не годным: уже десяток лет назад, когда ему только исполнилось сорок, он начал называть себя стариком, а о здоровье причитал с юности. Конечно, на то действительно имелись немалые причины, ведь Аракчеев, с одной стороны трепеща о своём здоровье, с другой стороны совершенно на него плевал. Самым парадоксальным образом он одновременно и жалел себя, и был к себе беспощаден.              В неимущей молодости он мог показывать чудеса выдержки, выстояв лютой зимой на плацу одетым во влажные, не успевшие высохнуть с вечера лосины, а затем протрястись до полуночи — не от простуды, а от не пойми откуда взявшегося страха, что его могли отравить за обедом. Радея за вверенное ему дело — не требующее большой спешки и не самое важное — Аракчеев мог не спать две ночи кряду, проявив нечеловеческую выносливость, вымотав всех вокруг и вымотавшись сам, а затем слечь на полдня из-за пригрезившегося колотья в боку. Он повторял это — и простаивание на морозе, и бессонные ночи в трудах — так часто, как вряд ли смог бы кто-нибудь другой, но притом не менее упорно он оберегал себя от участия в любых боевых действиях.              Сперва недуги Алексея Андреевича были только мнимыми. Одновременно жутко боящийся заболеть и ищущий внимания, Аракчеев погрузился в ипохондрию. В то время ему легко было прикрывать «расстроенными нервами» свою природную чувствительность и трусость — качества, неприличные офицеру. Аракчеев боялся, что его государь Павел Петрович, к которому он неразделённо питал нежнейшую любовь и самую пылкую страсть, станет презирать его за эти свойства характера…              Однако Павлу Петровичу суждено было погибнуть — и от безграничной печали, которую усугубляло беспрестанное перенапряжение, нервы Алексея Андреевича действительно расстроились. Полюбив вслед за отцом сына, молодого наследника Александра, Аракчеев мог уже говорить ему про никудышные нервы с чистой душой, хотя тот не осудил бы его и за природную робость.              Александр, в отличие от отца, ответил Алексею взаимностью, и бурные ночи стали неотъемлемой частью их встреч. Это, вкупе с переходом к менее активному образу жизни, спустя два десятка лет всё-таки наделило Аракчеева ещё одним настоящим недугом.              Геморрой, в отличие от расстройства нервов, не сулил, казалось, даже малейших преимуществ. Поначалу он испугал Аракчеева, а потом привёл в бешенство. Алексей Андреевич любил именно такие утехи, которым геморрой безапелляционно препятствовал, и отказываться от них он не желал. Много провёл Аракчеев времени в объятиях державного утешителя, моля не оставлять его и обещая вылечиться…              Алексей Андреевич знал, что, при всей любви к нему государя, у того есть ещё любовники, и, обожая Александра всей душой, не ревновал к ним. Он и сам имел сторонние связи, хотя готов был в любой момент отказаться от них по государеву приказу, если бы такой поступил. В общем, государю перенести геморрой Алексея было не так трудно. Сам же Аракчеев боялся, что будет мучиться от невозможности отдаться чуть ли не сильнее, чем от боли, но успокоился, уяснив, что вполне может продолжать отдаваться душой, перестав отдаваться телом. Тем более, в распоряжении любовников оставалась пара других возможностей для плотских утех. И, конечно, оба готовы были вечно верить, что болезнь отступит. Александр уповал на божью милость, забыв, что молится о содомском грехе, Алексей — на профессионализм немецких врачей и появление новых методов.              Мало-помалу Аракчеев начал находить в своём положении даже определённую прелесть. То, что мешало его чувственности, само стало поводом для чувственных впечатлений. Ещё бы, ведь он так нуждался в них!              Александр часто ласково поглаживал больное место и, прижимаясь к Алексею сзади, шептал ему на ухо нежные утешительные слова. Он горячо сопереживал, что помогало ему ещё горячее любить. Тогда Аракчеев таял от счастья и был от души благодарен своей болезни… Да и не только государева забота помогла ему взглянуть на недуг иначе.              Болезнь означает немощь. Повествуя о своём геморрое, Алексей мог сполна показать свою слабость, что он всегда любил делать, отдаваясь в постели. К тому же, отныне ему было дозволено беспрепятственно касаться в разговоре того места, упоминать которое в случае его здравия считалось верхом неприличия. Словом, теперь Алексей получал удовлетворение, получая внимание.              Хотя геморрой продолжал вызывать у Аракчеева больше досады, чем удовольствия, жить ему стало спокойнее и проще. Когда не было приступов боли, болезнь казалась Алексею терпимой.              На тот момент, когда Алексей Андреевич держал в руках письмо доктора Габера, он уже месяц не выезжал из своего имения Грузино в новгородской губернии. На этом настоял очередной врач. Аракчеев бы никогда не послушал его, если бы не увещевания Александра. Государь, в свою очередь, вынужден был срочно отъехать по делам в московскую резеденцию. Выходило так, что встретиться они могли только в следующем месяце. Ранее никогда не разлучаясь так надолго, оба тяжко переживали временное расставание и, беспрестанно строча письма, совсем загнали курьеров.              В отдалении от Александра Аракчееву и вовсе не оставалось ничего иного, как пойти на перемирие со своим недугом. Лаская себя, он вспоминал, как мягко и любовно Александр касался его сзади, и это распаляло Алексея до невероятия. Вскоре он стал возбуждаться, едва дотрагиваясь до узлов. Теперь он взывал к утешению окружающих ещё чаще, хоть и делал это достаточно неявно…              Вот почему Алексей Андреевич был так доволен письмом доктора. Поёрзав на жёстком стуле, он устроился на нём как можно удобнее и кликнул слугу.              — Прикажете принесть вишен? — спросил денщик, привыкший, что граф часто употребляет эту ягоду от запоров. Он был вымуштрован болезнью барина не хуже, чем им самим.              — Бумаги писчей принеси хорошей. Той, что давеча закуплена.              Письмо на такой бумаге перепадало от Аракчеева не всякому министру.              Алексей Андреевич взял из ящика ободранное, голое перо — опушек не любил, в них ему виделась неряшливость — и, хорошенько очинив его, приступил к составлению послания.              «Письмо Ваше, любезный Фёдор Платонович, я прочёл, и не медлю Вам в смысле оного ответствовать.              Не вижу никакой невозможности, дабы Вы провели несколько времени у меня в Грузине с тем, чтобы с должной внимательностию обследовать болезни мои, и изыскать, какие возможно взять меры к оных излечению. То и верно, что дожидать Миллера лишне, а в нездоровии моём и вовсе опасно статься может».              Перечитав свои скупые, но ёмкие строки, Аракчеев снова еле заметно улыбнулся и ненадолго прикрыл глаза.              — Отнесёшь, чтоб доставили, — буркнул он денщику.              Он определённо был очень доволен.