Алексей Андреевич, хоть и был крайне подозрителен, доктору Габеру доверился. Он слышал о нём много хорошего и давненько взял его кандидатуру на заметку. Их случайная встреча и краткая переписка расположили больного к доктору ещё больше. Аракчеев видел, что участие и сочувствие Габера не походят лишь на вежливое обрамление профессионального интереса и надежды на хороший заработок.
Такого доктора надлежало встретить как надо.
Во все концы усадьбы хищными птицами разлетались приказы: «отомкнуть да вычистить дорогу», «опавшие листья убирать трижды на дню», «каждому быть одету без изъяну; а тем, у кого рожи биты, не казываться», «потолок в комнате гостя вымыть исправно».
Наставления были приправлены острым раздражением от невовремя разыгравшейся боли. Тумаки и пощёчины за малейшие промашки сыпались щедро. Чистоту в комнате гостя Аракчеев проверял сам с белой ветошкой: хуже для дворни было, только когда он проверял её прямо пальцами, что случалось перед визитами Александра. Тогда, если барину приходилось обнаружить толику пыли, слугам влетало гораздо больше: ведь запачканной оказывалась не ткань, а его собственная рука.
Наконец доктор прибыл.
Он приехал на дрожках, глядя на которые Алексей позавидовал, что ему самому этот немудрящий транспорт давно недоступен. Даже не всякий здоровый человек выдержит езду на экипаже без рессор, постоянно трясущемся и подпрыгивающем, и тем более сохранит такое приветливое достоинство в лице.
Рассматривая спешащего к нему по идеально вымытой дорожке Фёдора Платоновича, Аракчеев слегка склонил голову вбок. Это часто действовало на посетителей устрашающе, производя впечатление въедливой заинтересованности, чем Алексей Андреевич охотно пользовался.
— Ну здравствуй, братец, — важно проговорил он. — Экий ты румяный, у меня и в Ахене на водах не бывало столь свежего лица.
На Вы Аракчеев обращался к нижестоящим только в письмах.
Слегка улыбнувшись, доктор Габер поклонился — достаточно почтительно, чтобы это не выглядело небрежным, и достаточно непринуждённо, чтобы не смотрелось подобострастным. При первой встрече Аракчеев убедился, что он во всём такой: будь в докторе немного больше гордости, тот бы уже вызывал у Алексея Андреевича раздражение.
— Желаю Вашему сиятельству здравия и надеюсь всеми силами оному споспешествовать, — произнёс Габер в меру мягким, располагающим голосом. Оправдывать свой свежий вид он не захотел.
Приветствуя Аракчеева, Габер открыто, но без всякой дерзости смотрел ему в глаза. Алексей Андреевич снова отметил, что доктор ему симпатичен. Далеко не юнец — лет сорока — а значит, если слушаться его советов, гордость не будет сильно задета. Да и всегда его влекли такие… Опрятен, одежда без малейшего изъяна и неброская. Черты не назвать ни красивыми, ни безобразными. Впрочем, Аракчееву всегда было довольно безразлично лицо и сложение.
— Ну, здравия мне желают часто, и позадорней твоего. Да только что от того моей хвори? Видать, не искренно желают, не от души, а? — с деланным доверием спросил Алексей. Руки он по своему обыкновению не подал.
На губах Габера вновь появилась улыбка — в этот раз слегка напряжённая. Он примерно представлял, какие пожелания солдаты могли бы сделать Аракчееву от души.
Доктор Фёдор Платонович Габер готовился постепенно подтвердить упования Аракчеева, что он приехал из самых искренних побуждений, и приятно трепетал внутри. О склонности могущественного царедворца к мужскому полу Габер, конечно, знал. Он имел впереди много времени, чтобы исподволь, со вкусом продемонстрировать ему свою. Пусть настоящая близость им недоступна — это не отменяет утончённого пикантного приключения…
Алексей Андреевич приказал слугам отнести вещи гостя в комнату. Габер с сожалением уяснил, что самого его так просто за порог не пустят.
«Ты, помнится, давно хотел обозреть в полном виде усадьбу мою. В сей час это приходится очень кстати — у меня время моциона. Не обессудь, братец, что не даю тебе роздыху, но я со своей напастью и вовсе его не имею, а всё ж гуляю — пользительно…»
Аракчеев провёл Фёдора Платоновича по приусадебному парку и саду. Его гнусавый, медлительный голос с горделивым довольством рассказывал о красотах Грузина, охотнее всего повествуя о неисчислимых местах, так или иначе связанных с императорами Павлом и Александром. Габер действительно был сильно впечатлён — впрочем, как почти всякий гость великолепного поместья — и это немного отвлекло Аракчеева от боли.
— Ну, теперь довольно. Отобедаешь со мною. Там и расскажешь, которую пищу мне есть годится, а которой убегать нужно. Каждый новый лекарь мне сие при столе сказывает — и всё по-своему. Ну, а коль у тебя о банях мнение имеется, то уж, конечно, отыщется и об этом.
— Лекарь*, может статься, и сказывает. Я же ответствую, что не будь рацион Вашего сиятельства так прост, каков он сейчас, Вам пришлось бы много хуже.
Аракчеев остался ответом доволен и, уйдя в дебри рассуждений о своём здоровье, в какой-то момент даже взял Габера за локоть. Фёдор Платонович медленно согнул руку, чтобы ему было удобнее держаться, но Аракчеев тут же отнял ладонь.
Отобедали без затей — Алексей Андреевич угощал тем же, что ел сам, а ел он и впрямь самую незатейливую пищу. Богатые обеды устраивались здесь только для императорских особ.
Габер остерегался говорить за столом о болезнях, зная, как часто это отбивает у пациентов аппетит. Однако, Аракчеев с раздражением высказался в том роде, что свободного времени у него немного, и если доктор намерен отработать своё жалование, пусть он не молчит. Габер тут же пустился в самые подробные расспросы и рекомендации — то и дело подстёгиваемый сердитым взглядом Алексея Андреевича, ищущего, казалось, момента, чтобы уличить доктора в брезгливости по отношению лично к нему.
— Когда последний раз Вашему сиятельству пускали кровь? Ставили ль Вам пиявок?
— Не люблю кровопусканий, — Габер приметил, что лицо Аракчеева приобрело выражение, часто встречающееся у тех, кто боится крови. — А от пиявок толк мал.
— Известно ли Вам, — с успешно сдерживаемым упоением излагал Габер через минуту, — что при нервной болезни хорошо подвергать тело умеренному воздействию прохлады? В частности, полезно ходить босиком по траве.
Аракчеев тут же вскинул брови с таким видом, что Фёдор Платонович поспешил оборвать мысль. Разумеется, такой поборник порядка и строгости во всём не допустит даже кратковременного нарушения формы. Со своими офицерскими ботфортами он почти сросся.
Однако, Аракчеев всё-таки смог поддержать эту тему.
— Народ наш верит, что ежели в Светлую Пасху до полудня босоногим хаживать, то во весь год никакой хвори можно не бояться, — произнёс он задумчиво и без всякой иронии. Габер вспомнил, что Алексей Андреевич очень суеверен.
— Вы сему доверяете? — спросил он осторожно.
— А чёрт его знает… — ответил Аракчеев в прежнем тоне. Фёдор Платонович подумал, что ему очень к лицу такая задумчивость. Впрочем, Габер ещё с первой встречи любовался сановным знакомцем.
— Я, к слову, и веником себя от чёрта пользую, — продолжил Аракчеев. — Берёзовый веник, мне сказывали, изрядно целебен… Да то дурак сказывал, твоя правда. А всё ж от чёрта берёза самое подходящее.
Габер поспешил сделать из бокала большой глоток, испугавшись, что не сдержит смех. Он сомневался, чтобы черти были так охочи именно до этого места.
Едва Фёдор Платонович приступил к описанию простых и благотворных во всех отношениях сидячих ванн, как был безапелляционно прерван.
— Ну, будет о моих немощах, — сказал Аракчеев, поднимаясь из-за стола. — Покуда жив — неустанно государю моему служить должен. Никогда я от обязанности сей и великого сего счастья не уклонялся, и на смертном одре от сего не отворочусь. Свидимся к вечеру, тогда и осмотришь меня как подобает.
Габер вновь, как при встрече, слегка поклонился, и, испытывая одновременно облегчение и разочарование от вынужденного перерыва, отправился в выделенную ему комнату. До вечера он намеревался скрасить досуг книгой некоего шведа Линга — трудом о новой и курьёзной методике лечения, называемой массажем.
***
Боль не хотела униматься, и Аракчеев понял, что избежать обострения не выйдет. Он пребывал в отвратительном расположении духа. Желая выгадать у болезни немного времени, он совершенно загрузил себя работой. К тому времени, когда Алексей Андреевич вспомнил о докторе и послал за ним, тот уже читал труд Линга по второму разу.
Габер оказался в небольшом помещении, которое, как он понял, было кабинетом, но по необходимости могло служить и спальней. Большой письменный стол с разложенными на нём бумагами, простенькая кушетка — не такая, впрочем, узкая, чтобы на ней при желании не могли разместиться двое.
— Давай-ка, братец, побыстрее, — грубо бросил Аракчеев, досадуя на себя самого и всё вокруг. — Всё одно ничего не поделаешь. Да осторожнее будь, припадок* близится.
Он нервничал, и оттого казался особенно беззащитным. Весь день Аракчеев представал перед Габером в уязвимом свете, теперь же Фёдор Платонович наблюдал кульминацию его слабости.
— Каков род боли? — поинтересовался Габер намеренно сухо.
— Печёт порядком и зудит. Уж с полудня, эдакая погань, донимать начала, да вот разыгралась теперь.
Фёдор Платонович подумал, что, наверно, пока они расхаживали по усадьбе, а потом обедали, Аракчееву иногда приходилось терпеть зуд — без возможности почесать досаждающее место рукой. Эта мысль отчего-то была приятна.
Алексей Андреевич, несмотря на поздний час, стоял перед ним при всей форме. Он был напряжён и старался не делать лишних движений. Габер понял, что сидеть ему уже тяжко.
— Я должен попросить Ваше сиятельство обнажить больную часть и разместиться на кушетке, утвердившись на ней коленями и локтями.
Аракчеев зыркнул на доктора так сердито, будто не мог ожидать подобной просьбы.
«Да ему ведь нравится это всё. Повадка попросту такая», — улыбнулся про себя Габер.
Подойдя к кушетке, Аракчеев встал на неё коленями так, чтобы сразу оказаться спиной к доктору, и приспустил лосины до середины бёдер, обнажив худые ягодицы. Габер помнил, что военные не носят белья, потому что форменные лосины слишком узки, чтобы под них можно было надеть что-то ещё.
Нагнувшись вперёд и поудобнее оперевшись, Аракчеев тут же обернул голову к замершему Габеру и кинул на него ещё один недовольный взгляд — в этот раз требовательный. Фёдор Платонович вспомнил, что до сих пор не ополоснул рук, и поспешил воспользоваться умывальным прибором. Никто ему при этом не помогал — видно, Аракчеев не хотел присутствия слуг.
Однако, из-за такой щепетильности мытьё рук затянулось, и аккуратный, хотя очень уступающий в этом самому Аракчееву Габер немало повозился, прежде чем остался доволен своими ладонями. Всё это время Аракчееву пришлось провести в принятой им нелепой позе.
Наконец Фёдор Платонович приблизился к своему сановному пациенту и смог полностью рассмотреть его ягодицы. Но только ягодицы — хотелось растянуть удовольствие ещё немного.
— В оном положении боли не беспокоят сильнее? — спросил Габер самым деловитым тоном, чтобы Аракчеев не занервничал ещё больше.
Фёдор Платонович залюбовался контуром узких бёдер и бледных сухопарых ягодиц. В такой позе они были обрисованы прекрасно — их строение просматривалось настолько хорошо, насколько это возможно при тощей мускулатуре.
— Покуда не беспокоят, — ответил Алексей Андреевич, и его угрюмый, гнусавый голос отозвался в теле Габера приятными мурашками.
Фёдору Платоновичу очень хотелось прикоснуться к одной из продольных впадин, берущих начало под сдвинутыми лосинами и тянущихся по бёдрам до самого таза. Напомнив себе, что его ожидает ещё более пикантное удовольствие, он мягко, но уверенно раздвинул ягодицы Аракчеева большими пальцами.
Теперь его немощь — и в смысле болезни, и в смысле слабости — открылась взору Габера в полной мере. Он завороженно разглядывал налитые пунцовые узлы. Плотные и крупные, они венцом опоясывали задний проход.
От вида и от осознания у Габера захватило дух. Сама болезнь была ему привычна, но обстоятельства так волновали, что на лбу выступила испарина. Он снова почувствовал себя молоденьким практикантом, которому всё в новинку, и это было только одно из множества захвативших его ощущений.
Габер взялся за ягодицы Аракчеева поудобнее и мягко провёл по одной из шишек пальцем. Степень развития геморроя у Алексея Андреевича он представлял верно. Такие большие узлы должны доставлять множество страданий, хотя, конечно, бывает и хуже…
— Вы изволили утверждать, что не замечаете отделения крови, — произнёс Габер, позволив себе впустить в голос мягкость. — Верно ли я помню, что крови не бывает даже в дни припадка?
— Верно, — последовал краткий ответ.
— Сие очень хорошо, и означает, что все узлы только наружные.
Габеру очень хотелось успокаивающе погладить Аракчеева по напряжённой пояснице. Пациенты всегда говорили Габеру, какие у него тёплые ладони — почему бы не дать ощутить больше этого тепла. Однако он чувствовал, что Аракчеев лишь сильнее раздражится. Удивительно — хотя теперь он может дотрагиваться до самого интимного места Алексея Андреевича, гораздо более невинные движения ему по-прежнему недозволены. Слишком расстроен Аракчеев усиливающейся болью, да и строптивцем желает побыть подольше…
Габер мягко раздвинул узлы и внимательно ощупал каждый. Не такие хрупкие и болезненные, как внутренние, они в обычном состоянии должны были быть лишь слегка розоватыми.
— Не больно, когда ощупываю?
— Да уж изрядно, — Аракчеев так и норовил повернуть голову, из-за чего Габеру постоянно приходилось следить за его взглядом.
— Где всего больней? — завершив осмотр, Габер убрал руку и воспользовался новой паузой, чтобы украдкой полюбоваться промежностью Аракчеева и тем, что находится ниже.
— Там, где давишь сильнее. Ты не шибко-то дави.
Бока Аракчеева вздымались, дыхание было неспокойно. Габер видел, что он пребывает не в лучшем расположении духа и, хотя, конечно, жаждет утешения, успокоить себя сейчас ни за что не даст. Скорее всего, он чувствует желание, но злится на себя и за это.
— Осмотр окончен, Ваше сиятельство.
Аракчеев принялся натягивать лосины.
— Сейчас Вам нужен долгий, мирный сон, но если Ваше сиятельство позволите, я предварительно сделаю примочку со свинцовою водою.
— Ступай, — сказал Аракчеев. Теперь, когда он привёл себя в порядок, вновь почувствовал ногами твёрдый пол и мог беспрепятственно повернуться к Фёдору Платоновичу, он предпочёл бросать ему указания через плечо. — Тебя позовут.
Поклонившись его спине, Габер вышел.
Дверь за ним закрылась. Несколько секунд лицо Аракчеева оставалось угрюмым и сердитым. Затем складка между его бровей постепенно разгладилась, и он, слегка улыбнувшись, блаженно прикрыл глаза.
***
Через полчаса, оказавшись в той же комнате, только уже у разобранной постели, Габер впервые за много лет почувствовал, что у него — слегка, незаметно — подрагивают руки. Аракчеев лежал перед ним на животе, повернув голову на подушке набок. Выражение его лица было не в пример более спокойным, да и само тело выглядело почти расслабленным. Видно, он, насколько мог, смирился с грядущей болью.
Он уже заранее позаботился обнажить ягодицы. Габер знал, что Аракчеев даже ночью втискивается в кальсоны, но теперь ниже бёдер его тело укрывало одеяло, так что можно было представить, что под ним ничего нет.
Завороженный, Габер накладывал компрессы, выдерживал, сменял их новыми — сначала в тишине, боясь потревожить Аракчеева разговором, а затем терпеливо отвечая на уйму его опасливых, но сдержанных вопросов. Теперь Габер позволил себе говорить почти нежно.
Сменив, наконец, последнюю примочку, Габер пожелал Алексею Андреевичу доброй ночи, и тогда тот, благодарно взглянув доктору в глаза, коротко коснулся его локтя — в точности повторив свой жест во время прогулки.
Фёдор Платонович очень хорошо понимал, что это — лишь самое первое и самое скупое проявление его благодарности.
