***
«Нет-нет-нет, Хенрик, не начинай снова», — шептал Санделин, сидя на полу, прижимаясь к холодной стене и вслушиваясь в каждый шорох. Протяжный крик, полный отчаяния и боли, повторялся уже в который раз, а за ним последовали громкие всхлипы и звук упавшего с кровати одеяла. Пастор схватился за голову и крепко зажмурился. Тяжело. Чертовски тяжело, потому что он не мог видеть, как страдает Хенрик — не из-за него — и не мог осознать, что не он один испытывает какие-то внутренние терзания. Снаружи — холод и непоколебимая уверенность в своих действиях, и лишь внутри — отчаянье и страх потерять того, кто от него зависим, потерять возможность чувствовать себя нужным — когда утешает и помогает — и имеющим власть, заставляющим подчиняться, причиняющим боль, ограничивающим, тем, кто хоть что-то значит. Он не мог сдержать своих слёз, когда слушал плачущего юношу в соседней комнате, не спал ночами, обнимая его и целуя покрытые родинками плечи и спину, поглаживая по кудрявым волосам, оставлял тысячи записей о том, как Хенрик ему дорог и как сильно он нуждается в этом невинном и юном создании. Но в то же время его словно опьяняло чувство, когда он прижимал его к холодной стене в кабинете, заставляя дрожать от страха, или оставлял ровные красные полосы лезвием, окрашивая простыни в алый цвет и видя в глазах воспитанника лишь немую мольбу и смирение. Он прижимался губами к порезам на теле юноши, размазывая кровь по бледной коже, он снова и снова бил его по лицу, сдавливал горло, наблюдая за тем, как Хенрик задыхался и из его глаз текли слёзы, царапал его бёдра, сжимал до, он уверен, адской боли запястья. И не чувствовал никаких угрызений совести, потому что этот белокурый ангел — его. Потому что порезы затянутся, ссадины пройдут, а синяки пожелтеют и исчезнут, но его священное дитя будет всё таким же — его — чистым и прекрасным. Слеза ударилась о пожелтевшую страницу книги, и пастор, не выдержав, ушёл на кухню. «Как я мог так всё испортить, он же просто не пришёл на службу, я же сам его отправил домой», — думал он, пока открывал окно и доставал из дальнего шкафчика старую пачку сигарет. Курение не было его привычкой, как и алкоголь, но иногда накатывало с такой силой, что ему казалось, будто такие вещи могут помочь хотя бы ненадолго уйти от эмоций и вернуться к прежнему состоянию. Чиркнул спичкой, закурил, слегка покашливая от первой затяжки, выпустил дым в открытое окно, наблюдая, как он расплывается в прохладном воздухе витиеватыми узорами. Светлые волосы спадали на спину, и фигура пастора казалась немного иной, нежели обычно — он сжался, опустил голову и сидел, закинув одну ногу на другую. Видно было, как подрагивают его ресницы и руки, а взгляд бегает от сигареты до двери в комнату Хенрика. Вздохнув, Санделин покачал головой и печально ухмыльнулся. «Пожалуйста, лишь бы всё было нормально.» Сделав ещё несколько слишком глубоких затяжек, но так и не докурив, он выкинул окурок в окно. В квартире было относительно тихо — криков из комнаты больше не было слышно, значит, парню стало получше. Аккуратно подобравшись к двери, пастор открыл её, пропустив ярко-жёлтую полоску света на кровать, и переступил порог, прислушиваясь к дыханию воспитанника. Рваное, тяжёлое — рот Хенрика был приоткрыт, словно он пытался вдохнуть больше, но не мог. Вернув помещению его мрак, пастор поднял с пола одеяло и укрыл парня, мягко убирая пряди с его лица и проводя подушечками пальцев по приоткрытым губам. Опустившись на колени у кровати, он взял его руку в свою и опустил голову на простынь. Мысли в голове путались, действие алкоголя подходило к концу — боль возникла в висках неожиданно, отчего Санделин зашипел. Ему не хотелось спать, только лишь наблюдать за его прекрасным юношей, за его беспокойным дыханием, за его жалостливым лицом, за вздымающейся грудью и бледным впалым животом, часть которого он мог видеть из-за съехавшего одеяла. Хотелось прижаться ближе, целовать нежную кожу, поглаживать выпирающие рёбра и слушать стоны, природу которых он не понимал. Но на сегодня было достаточно.***
С той ночи прошло несколько дней — Санделин был немного мрачен и практически не трогал воспитанника, предпочитая проводить свободное время в одиночестве, прячась за книгами и документами. Работы навалилось достаточно, но Хенрик даже повеселел — наизусть читал пастору Байрона на английском без единой ошибки, искренне улыбаясь и жмурясь от лучей солнца, проникающих в квартиру. Они отдыхали дома — пастору не обязательно было оставаться сегодня в церкви, а Хенрику там становилось только хуже. К тому же, на сегодня у них был запланирован ужин с Йоханнесом, на этот раз они пригласили его к себе, пообещав тёплую обстановку — удивительно — и интересную беседу. Санделин старался расправиться со своей работой как можно быстрее, чтобы можно было спокойно поговорить со своим воспитанником, который, закончив читать очередной отрывок, примостился на стул рядом и положил голову ему на плечо, слегка улыбаясь и задумчиво глядя куда-то в пол. Пастор, наблюдая за всей этой картиной через отражение в стеклянной дверце шкафа напротив них, не смог сдержать улыбки — его воспитанник сейчас казался таким счастливым и живым, что хотелось расцеловать его и обнять со спины, положив подбородок на плечо — и потёрся щекой о макушку подростка, промолвив: — Прекрасно читаешь, чудо ты моё! — Санделин сам был удивлён тому, как мягко и любяще прозвучал его голос в отличие от привычной жёсткости и равнодушия. Хенрик же поднял голову и, неожиданно для них обоих, осторожно поцеловал пастора куда-то в скулу, соскочил со стула и тут же схватил книгу, листая страницы в поисках «Шильонского узника», пока на его щеках медленно появлялся румянец. Мужчина посмотрел на юношу и тихо рассмеялся, поднимаясь со стула, и, быстрым шагом подойдя к подростку, обнял его. Прижав его к себе, он улыбался куда-то в его макушку, поглаживая по спине и ощущая, как тот кладёт руки на его плечи. — Ты такой замечательный, светлый, удивительный, — тихо говорил Санделин прямо на ухо воспитаннику, отчего последний чуть ли не мурлыкал, прикрыв глаза и растянув губы в широкой улыбке. — Я так сильно тебя люблю, Боже. Хенрик дёрнулся, но продолжил улыбаться. Он не ждал таких слов от пастора. Совсем не ждал и никогда бы не подумал, что может услышать подобное не только очередной ночью, проведённой в одной постели с ним, но и в таких условиях. Ему стало так невероятно тепло, что все старые шрамы и отметины сразу исчезли из памяти, остались лишь бесконечные чувства, которые поглощали целиком и полностью. Санделин слегка отстранил юношу за плечи, посмотрел ему в глаза и поцеловал, теперь уже притягивая ближе за затылок. Хенрик отвечал на поцелуй нежно, но всё ещё неумело — обычно пастор не уделяет поцелуям такого внимания. Его пальцы ласково перебирали пряди, выбившиеся из хвоста, и он не заметил, как оказался на столе, с которого за один миг до этого слетели книги и бумаги. Санделин ловко расстёгнул пуговицы на чужой белоснежной рубашке, оставляя поцелуи на щеках, скулах и шее подростка, пока тот возился с чёрной рубашкой пастора. Когда белая ткань слетела на пол, мужчина провёл пальцами по животу Хенрика, в то же время покрывая поцелуями его плечи и придвигаясь ближе. Воспитанник свёл ноги за спиной у пастора, притягивая к себе и тихо простонал, когда Санделин укусил за ключицу и провёл по бледной коже языком, будто извиняясь за резкую боль. Краем глаза мужчина увидел лицо юноши и понял, что тот наслаждается, что смотрит на него с восхищением и настоящей нежностью, а не страхом и мольбой о пощаде. И это заводит гораздо сильнее, чем крики боли и слёзы на красных от ударов щеках. Тёплые, немного дрожащие руки Хенрика скользнули по телу вниз, к пряжке ремня, пока пастор небрежно целовал подростка, кусая за нижнюю губу чуть ли не до крови. — Чёрт, — протянул Хенрик, когда Санделин спустил его на пол и за доли секунды стянул с него брюки, опустившись на колени и целуя его бёдра. Юноше было безумно приятно, когда пастор обходился с ним ласково, но теперь, когда он посмотрел на него в распахнутой чёрной рубашке, в таких же чёрных брюках с расстёгнутым ремнём, с прядками, которые выбились из хвоста, он окончательно сошёл с ума. Попросил Санделина подняться, вовлёк в поцелуй, совсем быстро расправляясь с молнией, а позже и с брюками мужчины. Последний тем временем избавляется от нижнего белья подростка. Он жалобно стонет, на этот раз гораздо громче, из-за чего по коже проповедника бегут мурашки. — Что такое, Хенрик? — с ухмылкой спросил Санделин, укусив юношу за ухо и проведя языком по ушной раковине. Он не смог не обратить внимания на то, как нагло Хенрик трётся бедрами об него, поэтому с хитрой улыбкой и большей издёвкой спросил, — Что-то не так? — Я хочу… — Хенрик застонал — стоило Санделину скользнуть с его живота чуть ниже. Он тут же впился ногтями в плечо мужчины и поцеловал его в шею, опаляя её рваным горячим дыханием. — Ну же, — с лица Санделина не пропадала ухмылка, пока он целовал и кусал нежную кожу шеи, пальцами обхватывая рёбра и надавливая под ними, а другой рукой вцепился в бедро юноши, оставляя небольшие синяки. — Ради Бога, что же ты тянешь? — Чёрт возьми, я, я хочу Вас, — Хенрик прошептал это слишком неуверенно, так, что Санделин даже смягчился — никогда ещё не было такого, чтобы воспитанник сам проявлял инициативу. Оставив багровое пятно на шее — вероятно, оно не сойдёт ещё несколько дней — он прижал подростка к себе, зарывшись носом в копну волос, и низким голосом предложил: — К тебе в комнату? cut my skin make me perfect paint me red — Спасибо за ужин, было очень здорово провести с вами время, — Йоханнес театрально поклонился, подмигнув Хенрику, отчего тот заулыбался, а Санделин сурово посмотрел на него, прищурив глаза. — Санделин, ты же не возражаешь, если мы с Хенриком прогуляемся? Верну его в целости и сохранности, обещаю! — Естественно, — пастор посмотрел на них с лёгкой улыбкой, слегка подтолкнув юношу к Эккерстрёму, который уже надевал свой плащ. Он потрепал светлые волосы воспитанника и поцеловал его в макушку, когда гость отвернулся, чтобы достать с полки свою шляпу. — Не опаздывай, ладно? Я волнуюсь. Кивок, хлопок входной двери, небольшая лестница — и вот они на улице, где уже давно было темно и горели жёлтые фонари. Прогулка началась с тишины, оба обдумывали, о чём будут говорить: Хенрику явно было не по себе, потому что ему сразу вспоминался тот разговор про кровь на рукавах — обсуждать это он уже не хотел, а Йоханнес только об этом и думал. Ему было страшно за парня, он не хотел стать немым свидетелем того, как у него и у многих других под носом разворачивается огромная трагедия. Но не знал, с чего начать, чтобы не напугать, не оттолкнуть от себя ещё больше. — Хенрик, помнишь… — Нет, — неожиданно резко отрезал Хенрик, прикрыв глаза и делая глубокий вдох. Началось. — Не ты один понимаешь, что то, что с тобой происходит — ненормально. Пожалуйста, доверяй мне. У вас с ним проблемы? Он причиняет тебе боль? — Эккерстрём с жалостью посмотрел на юношу, видя, как он сразу помрачнел, ссутулился и поник. Повисла тишина, но потом Хенрик повернулся к мужчине, кинув на него мрачный взгляд. — Это моё дело. У нас всё в порядке и не надо лезть мне в душу, хорошо? Пожалуйста, — на его глаза навернулись слёзы, потому что в голове замелькали отвратительные сцены насилия вперемешку с тем, что они творили с Санделином сегодня. И он разрывался между тем, чтобы всё рассказать, выплакаться, выговориться и тем, чтобы не сделать хуже. Не разрушить то, что есть у него сейчас — не потерять, не перерезать ту единственную ниточку нежности, которая наконец-то связала его с проповедником. Он махнул рукой Йоханнесу, не дождавшись ответа, и вернулся к дому. Зайдя в квартиру, он упал в объятия Санделина, который тут же прижал его к себе и начал гладить по голове, целуя в в макушку, виски, лоб и щёки, и шептал: — Тихо, всё будет в порядке рано или поздно, Хенрик. Слышишь? Рано или поздно, так или иначе.