***
Хенрик помнил холодную ночь и помнил то ядовитое пламя, которым озарилась тьма перед тем, как он убежал. Он помнил всё до мельчайших подробностей и это заставляло его содрогаться каждый раз, когда воспоминания всплывали в голове яркими всполохами — ему казалось, что душа отправится в ад, поэтому слова молитвы сами собой вырывались наружу, уничтожая тишину и провоцируя слёзы. Он помнил холодные руки Санделина, сжимавшие его горло, и тихий голос, который твердил ему о том, что это — правильно, всё так, как должно быть. И чем дольше это продолжалось, тем больше он убеждался в этом. Сотни ночей оставили на нём отпечатки похуже багровых шрамов на спине и еле заживших царапин по всему телу. Осознание своей вины пришло однажды и больше не покидало юношу — снова и снова в его голове вспыхивала ненависть к самому себе, а лицо искажала болезненная гримаса. С каждым днём бремя будто прибавляло в весе, и Хенрик не мог не сгибаться под тяжестью. Панические атаки, истерики, целые серии флэшбэков — всё, что осталось ему в качестве сувениров прошлого. И как бы он не хотел это всё прекратить — голос внутри черепной коробки снова и снова твердил, что ему придётся страдать. Он помнил, как впервые пришёл в церковь и понял, что это абсолютно точно его. Что именно здесь то место, где он должен провести остаток жизни, потому что его могут спасти только молитвы. Только они способны сохранить юный и чистый образ, очистить его от той грязи и копоти, которая покрыла с ног до головы за весь этот период.***
Казалось бы, всё было хорошо уже как сутки или даже больше: Хенрик умиротворённо дремал на стуле, склонив голову набок и слегка приоткрыв рот, а Санделин пытался укрыть его своим пальто. Даже через стены ветер умудрялся сквозить — было прохладно, а за окном большими каплями дождь стекал по стеклу. День намечался тихий. Пастор задумчиво посмотрел на воспитанника и сел напротив, подперев подбородок руками и пытаясь вывести своё внутреннее 'я' на диалог, но оно отказывалось — нервы и психика мужчины за прошедшие несколько дней подпортились. «Чёртов мальчишка, что же мне с тобой делать, глупенький?» — в мыслях крутилось примерно одно и то же, пока он пытался отвлечься на работу или составление новых отвлекающих заданий для Хенрика. Бесполезно. Послышался едва различимый голос и сразу же стук в дверь. В проёме появилась высокая фигура Эккерстрёма, который держал в руках промокшую и помятую шляпу, а сам переминался с одной ноги на другую, пока Отец Санделин не обратил на него внимание. Он тенью проскользнул в кабинет, кидая беспокойный взгляд на белокурого юношу, и сказал: — Не посчитайте меня сумасшедшим, Отец, но мне очень беспокойно и я хочу с Вами поговорить. По поводу Хенрика. — Йоханнес стащил с рук перчатки и присел на скамью, снимая очки и тут же потирая глаза. По его тёмным кругам вокруг глаз можно было понять, что он плохо спал уже несколько дней и жутко устал. — Йоханнес… Что такое? — Пастор нахмурился, тут же перевёл взгляд на воспитанника, который всё ещё не проснулся, и только потом начал внимательно рассматривать гостя — потрёпанная одежда и чёрная трость — Санделин внезапно осознал, что так и не узнал, в результате чего Эккерстрём стал хромать. — Когда Вы уезжали три дня назад, Хенрику во время пения с хором стало плохо; не знаю, говорил он или нет. Он ужасно всех напугал. Я до сих пор не могу отойти — мне снятся сплошь кошмары, и будто предчувствие чего-то ужасного преследует меня. Вчера снился сон, где он тонет в крови, а Вы тянете к нему мою же трость, чередуя удары с попытками помочь ему. — Мужчина говорил быстро, жмурясь и потирая переносицу. С каждым воспоминанием о снах голова болела сильнее, говорить было трудно и передавать весь ужас, который он там видел, — тоже. Пастор пересел на скамью ближе к Йоханнесу, заглядывая в лицо и пытаясь понять, не лжёт ли он, но даже не мог сам для себя выяснить, а зачем этому человеку врать. Дрожащим от волнения голосом, с ноткой недоверия и щепоткой страха — за Хенрика или за свою шкуру? — он выдал: — Он не говорил мне. Я знаю, что у него есть проблемы, мы сейчас с ними активно боремся, но про этот инцидент мне не рассказывал, что странно, — произнёс он, поправляя выбившуюся из хвоста прядку. Эккерстрём внимательно продолжал наблюдать и за пастором, и за его воспитанником, который тихо посапывал. Дождь закончился. — Вы пьёте свои таблетки? Может, у Вас просто обострилось ваше расстройство… Санделин замолчал, осознав, что ведёт себя нетактично. Гость кинул на него взгляд, полный больше презрения, нежели обиды, и встал. Нацепив шляпу на чёрную макушку, он слабо поклонился и вышел, перед этим погладив Хенрика по кудрявым волосам — сегодня они были пышнее обычного. Только закрыв дверь с другой стороны, он услышал совсем тихое: — Йоханнес? — Эккерстрём вернулся в комнату и увидел ещё сонного, но отчего-то беспокойного Хенрика, который смотрел на него удивлённо-испуганными глазами, придерживая пальто. Санделин молчал, наблюдая за разворачивающейся сценой с неприязнью, которая всплыла на его лице в виде прищуренных глаз и перекошенного рта. Но на него никто и не смотрел, чтобы заметить это. — Вы мне снились только что! Зачем Вы приходили? — Надо было Отцу Санделину кое-что отдать, — тут уже взгляды мужчины и юноши были переведены на пастора, который кивнул и улыбнулся, подстраиваясь под ситуацию, — но это не так важно! Как ты себя чувствуешь? — Если честно, то не очень хорошо. — Хенрик закашлялся, прикрывая рот рукой. Пастор закатил глаза, мотая головой. Йоханнес присел перед юношей и заглянул тому в лицо, высматривая хоть что-то подозрительное и указывающее на сходство с его сновидениями. Но ничего не увидел. — Санделин, может, ему сегодня лучше посидеть дома? Я даже готов его проводить. Его кашель какой-то нездоровый, да и выглядит он нехорошо. — Санделин лишь кивнул да махнул рукой вслед выходящим из кабинета, потому что в его голове начал твориться полнейший ужас: мысли спутались в огромный клубок, и страх — чистый и животный — выполз наружу. Мужчина ударил кулаком по столу, скалясь и жмурясь. «Нет-нет-нет, я не мог позволить ему догадаться! А Хенрик бы не рассказал, иначе давно уже выдал бы себя, как и в той ситуации с дневником. Всё хорошо. Всё, чёрт возьми, нормально!» — Он заходил кругами по комнате, сложив руки вместе, и начал читать молитву.***
Хенрик, спотыкаясь, поднялся по лестнице и зашёл в квартиру, пропустив вперёд Эккерстрёма. Тот о чём-то хотел поговорить, а сил спорить у юноши не было — сознание словно плыло, а перед глазами танцевали разноцветные мыльные пузыри, отвлекая внимание и мешая сосредоточиться. Мужчина не мог этого не заметить, поэтому предложил посидеть на кухне, предварительно приоткрыв окно. Подросток потирал руки, царапая ногтями запястья, и молчал. Ему было совершенно не до гостя; всё, что он хотел — остаться в одиночестве, чтобы обдумать всё то, что произошло за последние два года, и уместить в одно небольшое предложение. В одну небольшую мысль. Но возможности не было, поэтому он продолжил устало сверлить безразличным взглядом шкаф. — Скажи честно, я могу тебе как-то помочь? Я знаю, как тяжело, когда сталкиваешься с чем-то, что просто убивает тебя, портит твою психику и напрочь отбивает желание бороться с тем плохим, что пляшет опасным пламенем внутри тебя, — на этих словах Хенрик вздрогнул и зашуганным взглядом посмотрел на Эккерстрёма, — но если ты хочешь, я сейчас же уйду. — Уйдите. Мгновенно по квартире разлилась тишина, нарушенная только хлопком входной двери — Йоханнес ушёл. Хенрика трясло. «…пляшет опасным пламенем внутри тебя…» — слова в голове звучали расплывчато и вызывали самые мерзкие воспоминания: крик матери плохо слышен из закрытой комнаты на втором этаже, но стуки в ещё не загоревшуюся лаковую дверь слышны слишком отчётливо. Раз, два-три-четыре, пять, шесть, семь-восемь-девять. Неровно. Хенрик пытается вбежать вверх по лестнице, но она обваливается до того, как он добирается до середины. Отец, вероятно, даже не сможет закричать. Прижимаясь к полу, он пробирается к выходу на улицу, параллельно подхватывая сумку у входа — глоток свежего воздуха здорово даёт по мозгам, и единственное, что хочется — убежать-убежать-убежать. Юноша упал со стула, хватаясь за голову и больно ударяясь всем телом об холодный кафель. Из глотки вырвался полный отчаяния хрип, и он обхватил руками колени, прижимая их к груди, пока первые слёзы всё ещё скапливались в уголках глаз. Он начал ползти в сторону своей комнаты, не в силах даже подняться на ноги. Почти как тогда, в горящем доме. Цепляясь за порог, он подтянул своё тело и почувствовал, как воздуха становится всё меньше и меньше — словно вокруг один дым — уже не слушались не только ноги, но и руки, а голова пошла кругом. Губы шептали что-то, но Хенрик сам не мог расслышать. В ушах стоял лишь звон церковного колокола, который он слышал на похоронах родителей — точнее того, что от них осталось — и треска огня, пожирающего мебель, доски, тела и даже души. Парень закричал изо всех сил, пытаясь заглушить голос матери в голове и свой — «Здесь виноват только ты, не правда ли? Что, опять спрячешься от того наказания, которое ты заслужил? Опять сбежишь от истины, укрывшись в своей лжи и оправданиях?». — Нет, Господи, ни за что, — бессильно зашептал он, вновь и вновь ударяя себя кулаками по голове, пытаясь придумать, что ему делать. Закашлявшись, он схватился за горло. Нет, не так. Он оглянулся, пытаясь сфокусировать взгляд и единственное, что нашёл — пояс от халата, достаточной длины. Осталось доползти. Дрожь, бесконечная дрожь и попытки встать перед тем, как он затянул узел, привязывая удавку. Голоса в голове становились только ярче и громче, принуждая его и убеждая его, уговаривая отомстить тому, кто убил его семью — под конец он даже не смог услышать свои мысли. Его тело сотрясалось то ли от страха, то ли от его рыданий, но он продолжал делать то, что считал правильным; продетая в петлю голова опустилась вниз, и Хенрик издал последний всхлип, перед тем, как сделал шаг. — Аминь. Всё, что он хотел — остаться в одиночестве, чтобы обдумать всё то, что произошло за последние два года, и уместить в одно небольшое предложение. В одну небольшую мысль. Но он не смог, поэтому уместил всё в одно небольшое действие. there's something wrong with me want it to hurt, it hurts, it hurts.