***
Хенрик уткнулся носом в шею пастора, тихо шепча извинения и продолжая сжиматься, пока мужчина быстро расстёгивал — пуговица за пуговицей — рубашку юноши одной рукой, в то время как второй крепко держал его за волосы. Белокурый парень так невинно прижимался к нему, прильнув к телу, что хотелось сжать сильнее, поцеловать, нагло поглаживая пальцами его бёдра и проводя подушечками по рёбрам. Чтобы после сорвать с него одежду, впервые вцепиться взглядом — и не только — в юное и невинное обнажённое тело, наконец-то пройтись губами по шее и ключицам, оставить первые следы — вцепившись зубами в белоснежную кожу или прочертив лезвием полосы по очертаниям хрупких костей. — Чёрт возьми, Хенрик, я же говорил, что будет, если… — Пастор замолчал на секунду только для того, чтобы прикусить чужую губу: воспитанник всё-таки решился поднять голову, и увидеть первую каплю алого, после чего дыхание Санделина окончательно сбилось, и он так и не договорил, опрокидывая юношу на кровать, уже откинув и свою, и его рубашки. Галстук же остался в руке: мог пригодиться в других целях. Воспитанник испуганно жмурился, пытаясь восстановить дыхание — совсем не этого ожидал от Отца, но тот уже сцепил его руки за спиной, обвязывая запястья чёрным. Он окончательно перевернул Хенрика на живот, рассматривая созвездия родинок на спине и целуя каждую из них, отчего юноша дёргался, каждый раз начиная дышать всё чаще. В какой-то момент рука пастора потянулась к тумбочке у кровати, но парень смог увидеть только блеск предмета в руке Санделина. Почувствовав железный холод в районе правой лопатки, Хенрик испуганно вздрогнул и вдохнул. Пастор опустился рядом, вжимая тело воспитанника коленом в мягкую кровать и запуская пальцы в кудрявые волосы, нежно поглаживая и слегка надавливая на кожу головы — парень, на секунду забыв о ситуации, дал понять, что ему это нравится, издав какой-то мурлыкающий звук и подставив голову под руку. Санделин решил, что долго тянуть не стоит, и, после очередного поцелуя в родинку рядом с лопаткой, приставил лезвие к ней самой, дрожащей рукой быстро проводя вниз и наблюдая, как под металлом появляется красная полоса, а всхлипы юноши звучат уже как-то отдалённо, словно из другой комнаты. Проведя одну вертикальную полосу, он убрал руку, наслаждаясь реакцией воспитанника: он выгибал спину и поднимал плечи, пытаясь хоть как-то уменьшить боль, а его лицо выражало полнейший шок и отчаяние. Каждое последующее прикосновение пастора причиняло ему ещё большую боль — он оставлял шрамы уже ближе к плечам и пояснице, с безумным взглядом смотря на яркие струйки крови. Другой рукой он зажал Хенрику рот, так получалось гораздо тише и приятнее. — Тише, солнце, говорил же тебе тогда всё делать так, как я просил? Говорил, а ты не послушался, — Санделин убрал лезвие обратно и провёл рукой по кровоточащей спине воспитанника, который тихо плакал в подушку и старался не дёргаться, чтобы не отхватить лишний раз. Наклонившись ниже, почти к его лицу, он совсем легонько провёл кончиком языка по ушной раковине парнишки, рвано дыша и страдая от узких брюк. Перевернув Хенрика на спину, он взял его за подбородок и резко поцеловал, сильнее размазав кровь, после чего провёл губами по скуле к виску, вдыхая запах волос и даже слегка успокоившись. Рукой скользнул от живота к голове, убирая золотистые кудри за ухо и щекотя пальцами шею, едва касаясь, дразня. Продержавшись всего несколько секунд, он ухмыльнулся и слегка придушил воспитанника, крепко обхватив пальцами его шею, надавив где-то у основания — Хенрик открыл рот, пытаясь урвать хотя бы немного воздуха, но Санделин решил, что всё должно быть иначе — вновь укусил юношу за нижнюю губу, грубо оттягивая её и сразу же накрывая губы поцелуем. Насыщенным, настойчивым, отчаянным. Убрав руку с чужой шеи, Отец с наглой улыбкой наблюдал за тем, как подросток начал хватать ртом воздух и застонал, когда пастор снял с него брюки вместе с бельём, оставляя обнажённым и абсолютно беззащитным. Вернув руку и продолжив душить Хенрика, мужчина начал разбираться уже со своими штанами.***
— Ты точно всё решил? — Йоханнес тепло обнял Хенрика за плечи, притягивая к себе. Подросток всего пару дней назад отпраздновал свой восемнадцатый день рождения и чувствовал себя замечательно — его лицо светилось счастьем, и он только осведомлялся о дате отъезда, больше почти не говорил, загадочно улыбаясь. Он даже перестал останавливаться напротив зеркала и рассматривать отметину на шее, которую ежедневно приходилось скрывать за высокими воротниками, по крайней мере, когда он выходил в церковь. А там уже было решено — Хенрик сразу же сказал, что уедет. Как можно дальше, найдёт какую-нибудь церковь, где сможет работать. Будет петь в хоре, снимать квартиру на каком-нибудь углу улицы, постоянно покупать свежий хлеб в булочной на первом этаже и пить такой нелюбимый кофе утром — чтобы пораньше выбежать в церковь — и вечером — чтобы успеть на подработку, потому что денег не так уж много. Будет читать соседским детям Библию, обязательно развесит у себя на кухне и в ванной сушёную лаванду и даже заведёт себе дневник. Залечит шрамы и перестанет задыхаться по ночам от кошмаров и приступов паники. Но не станет обычным, а станет счастливым. В это очень хотелось верить обоим. Но не верилось. Хенрик, оставаясь наедине с собой, давил из себя улыбку, пытаясь сдержать слёзы каждый раз, когда раздевался или смотрел на свои руки. Возвращение в старую церковь стало уже как испытание огнём: он не мог смотреть на этот кабинет, старые дубы и потрёпанные лавочки, которые зачем-то выкрасили в белый. Всё ещё самый любимый, самый чистый цвет. — Да. А Отцу Санделину обязательно меня сопровождать? Я думаю, что смог бы добраться самостоятельно. — С лица юноши пропала улыбка, стоило ему сказать это. — Он вызвался, и я не смог его отговорить. Прошу тебя, я понимаю, но дай ему возможность попрощаться с тобой. Так будет легче для вас обоих. — Йоханнес отстранился и взял в руки ладонь Хенрика, ласково сжимая её, и тут же отпустил. Поднявшись, он ещё раз потрепал воспитанника по голове и вышел из комнаты.***
Поезд медленно отъехал от платформы, но со временем начал набирать темп. Хенрик внимательно смотрел на пастора, пытаясь рассмотреть в его уставшем лице что-то, что могло бы уговорить простить его. А Санделин и не пытался. Незачем. Он настолько увяз во всём этом, в своём прошлом, которое беспокоило его так же сильно, как и то, что происходит сейчас, что уже не видел смысла ни извиняться, ни что-то менять. Но чем быстрее ехал поезд, тем яснее он понимал, что это конец. Что на последней остановке, когда двери вагона откроются, их история закончится. И начнётся новая. И в ней уже не будет никакого Отца Санделина, их кабинета, запаха пыли и дорогого табака. И с каждой мыслью приходило осознание того, как сильно вгрызаются в сердце и в глотку чувства, которые он так и не смог за два с лишним года перекрыть ни насилием, ни алкоголем, ни сексом. Молитвы тоже не помогли. И то, что люди вокруг продолжали думать, что это он вырастил такого благовоспитанного юношу, а не убил в нём всё лучшее, что только было, заставляли зарываться в свои тёмные думы как в землю — ещё немного, и закончатся похороны. я прибит к тебе словно бы к кресту. я думаю, я падаю, но мне говорят, что я расту. А этот его презрительный взгляд только всё ухудшает. Пытаясь подарить Хенрику хотя бы немного тех чувств, того яркого света, который пастор видел в нём, он всё делал только хуже. И теперь это было ясно, как день, но хотелось вернуть ночь и всё сделать так, как должно было быть. Попытка взять бывшего воспитанника за руку не увенчалась успехом — она не увенчалась ничем. Он даже не убрал её. Одного холодного и абсолютно безразличного взгляда на протянутую руку хватило, чтобы Санделин мгновенно отстранился. Оборачиваясь назад, он не видел ничего, кроме сплошных битв между ним и воспитанником — битвы за выживание, не иначе. Но никто из них не победил, оба остались каждый у своего. Один — с психологической травмой и шрамами. Другой — со своей манией и детскими комплексами. Сейчас он это понял. И так захотелось протянуть руки к Хенрику, обнять его, шептать ему, что всё хорошо, называть солнцем, просыпаться с ним по утрам и целовать в родинку на плече. Это невозможно. Это очевидно невозможно. И от этого в несколько тысяч раз больнее. Когда опаздываешь на поезд, потому что пытался найти свою старую любимую вещь, а в итоге не успел запрыгнуть даже в последний вагон, но зато понял, что та самая вещь тебе вроде как и не нужна. А уехать было важнее. я еду в электричке уже пять или шесть часов и я или сошёл с ума или почти готов. Слова растворились в воздухе, будто им не суждено было дойти до Хенрика. Он просто не хотел слышать, потому и промолчал на вопрос: «Что ты будешь делать?». Им обоим и так ясен ответ, поэтому напряжённая тишина продолжала висеть между ними, ухудшая состояние Санделина и делая сильнее Хенрика. Он почувствовал резкую власть над ситуацией. Теперь он — главный. Теперь он может контролировать ситуацию. Но в то же время ему невероятно жаль пастора. Жаль, что тот так и не смог всё понять вовремя и исправить тогда, когда это было возможно. Жаль, что тот так и не научился проявлять свою любовь здоровым образом. Но это чувство не было сильнее бешеной злобы и обиды, которые пассивно терзали внутри, заставляя с презрением смотреть на мужчину и хотеть ударить, оттолкнуть, накричать. И Санделин сам чувствовал это. И даже не пытался противиться, даже наоборот, будто обнажил свою душу — на, пинай, сколько хочешь, солнце, мне уже совершенно не жаль себя. И эти сожаления сдувал с их душ ветер, и они улетали под порывами назад, в прошлое, напоминая то ли семена одуванчиков, то ли пепел, то ли снежинки. мы едем сквозь метель, метель летит сквозь нас. моя любовь к тебе почти иконостас. Последние полчаса в поезде тянулись как дни или даже недели. Обоим тошно даже не от общества друг друга, а от того, что они оба понимали абсурдность ситуации — как всё начиналось и к чему пришло. Когда поезд затормозил, Хенрик сорвался с места, мигом сгребая своё пальто и вещи. Санделин задумчиво посмотрел ему вслед и неторопливо вышел на платформу, закуривая и выискивая взглядом юношу. Дым расплылся перед глазами красивыми узорами, и где-то среди них мужчина увидел воспитанника — тот натягивал чёрное пальто и поправлял кудряшки. Чертовски похож на самого пастора. Стоит убрать волосы в хвост и немного нахмурить брови — копия. Закуривая вторую сигарету, Отец подбежал к юноше, смотря на него неуверенно и загнанно. Подросток же отодвинул в сторону руку Санделина с сигаретой и обнял его, настолько крепко, насколько смог, зарываясь носом в привычное плечо и не сдерживая слёз. Каждый из них знал, что это — кульминация. Кульминация конца. А дальше будет только агония. Для кого-то из них мучительная. there goes the summer, I'm so cold. I never thought we’d end it like this. Они оба чувствовали, как августовский ветер обдувает их фигуры, которые остались почти единственными на перроне. Руки Санделина осторожно гладили спину Хенрика, словно он боялся его спугнуть. А слёзы копились и копились в уголках глаз, застывая там же и испаряясь — нельзя выпускать это наружу. Юноша пальцами вцепился в столь родное и уютное пальто, навсегда прощаясь с ощущением дома и вечного страха, уюта и боли. Хочется поскорее закончить, но страшно, невероятно страшно понимать, что позади остаётся такой огромный промежуток, который стал казаться привычным. Отстранившись, Отец опустил взгляд в пол, в то время как Хенрик уцепился пальцами за его лицо и поцеловал с той нежностью, которую никогда не мог показать. Потому что этой нежности от него добивались не теми путями. if I had one chance to go back, I wish that I could get you back. Отпускать. Нужно научиться отпускать. Оба твердили это, пока один делал шаг на улицы совершенно нового города, таща в руке небольшой чемоданчик с вещами, а другой вновь заходил в поезд, прикрывая глаза и роняя первую слезу на тёмный рукав пиджака. Хенрик улыбался, рассматривая незнакомые дома и людей, радовался каждой новой детали, что привлекала его взгляд. А Санделин не мог перестать читать одни и те же строчки книги, потому что в глазах стояли слёзы, и мозг не хотел концентрироваться. Юноша вздохнул, когда нашёл свёрток с лавандой в своих вещах и странную книжку, а пастор закрыл книгу, протирая глаза и разочарованно вздыхая. Он осознал, что его ждёт абсолютно пустая квартира и пустой кабинет, что он не увидит такое любимое и знакомое лицо среди хористов. Что никто не будет шептать ему на ухо Байрона и пародировать чьё-то вечное «Никогда». Он останется один, в тишине, тошноте и пустоте — как физической, так и душевной. я знаю точно, смерть моя в конце пути, я ненавижу тебя, поезд, но лети. А Хенрик засмеялся, когда в кармане собственного пальто обнаружил достаточно большое письмо, и сразу догадался, от кого оно — такой сумасшедший почерк невозможно не узнать. Тонкими пальцами разорвав конверт, он начал читать, и его руки предательски задрожали от волнения и счастья на последних строчках, где кривыми буквами говорилось: «Я ведь приеду! Обязательно приеду.»