Лекарство от боли

Мэй как будто бы знает, что делать. Роджер сидит неподвижно, стиснув зубы и вперяясь стеклянным взглядом в окно; солнце неприятно режет глаза. На подоконнике стоит небольшой складной телескоп – очередная странность хозяина квартиры. На руках Роджера – холодные пальцы чужого человека. Тейлор чуть поворачивает голову и с подозрением смотрит на белые складки халата, почему-то совершенно не идеальные. Это настораживает. Хочется сбежать, но Роджер понимает: если он выдержит, то Брайан быстрее отстанет от него. Сейчас гитарист стоит в проходе, опершись на косяк, и его лицо снова ничего не выражает. Тейлор даже восхищается: прятать свои эмоции так далеко внутри, справляться с ними без анестезии – как только Мэй научился? Его голос совершенно спокоен, когда он уже за дверью разговаривает с врачом о лекарствах, отдыхе, обществе. Роджер улавливает только эти три слова, но ему и не интересно особенно; он и так уже сделал все, что мог себе позволить: переехал сюда, пообщался со специалистом. Если, конечно, послушное снятие кофты и игнорирование абсолютно всех вопросов можно назвать общением. Когда за незваным гостем наконец захлопывается входная дверь, Роджер уже лежит на диване, потирая глаза. Очень хочется спать, еще больше хочется к чертям раздробить себе башку, чтобы не болела. Только когда Брайан присаживается рядом с ним, Тейлор понимает, насколько устал от всего этого дерьма: у него даже нет желания оттолкнуть друга и выгнать из комнаты. Он слишком вымотался. – Ты как? – слышится тихий голос, и Роджер отвечает совсем честно: – Никак. – Доктор сказал, что могло быть хуже. У тебя же еще не до конца выработалась зависимость от… – Брайан неловко спотыкается о слово, и Роджер чуть ли не фыркает: надо же, насколько Мэю противно. – Ну, ты знаешь. Он выписал кое-что действенное, но ты должен сам захотеть избавиться от этого, Родж. Понимаешь? Тейлор в своем углу не шевелится, даже нельзя наверняка сказать, что он дышит, и Брайан предпринимает еще одну попытку: – Он порекомендовал хорошего психолога… – Пошел ты, – глухо выплевывает Роджер и, подрываясь с дивана, выбегает на балкон, даже не прихватив пачку, просто чтобы спастись от дурацкого спокойного голоса и собственных ненужных криков. Тейлор тяжко выдыхает и морщится: Брайан явно не осознает, кому он предлагает помощь. Еще никогда в жизни Роджер не позволял кому бы то ни было залезть к себе в голову и промыть мозги. И не позволит. Он сам справится с этим. Ему просто нужна небольшая передышка. Мэй явно знает, что делать. Он приносит Роджеру таблетки в целлофановом пакетике, с каждым разом все меньше и меньше, и, когда дает ему одну оставшуюся, говорит, что больше не допустит грязи в их жизни. «Их» повторяет про себя Тейлор и только гневно косится на Брайана, запивая белый кружочек водой. Тело сразу отзывается на знакомое ощущение яда внутри, расслабляется и перестает хоть на какое-то время разрываться на части. Мэй больше не пристает к Роджеру с вопросами, но наверняка уже оббегал все возможные клиники, знакомых докторов медицины, и все его блокноты мелко исписаны словами "абстинентный синдром", "аддитивное поведение" и "галлюциногены". Тейлору это безразлично. Он не сопротивляется: внутри все слишком измотано, и все, что ему хочется – это не терять контроль. Через некоторое время физическая боль уходит. Роджер остается один на один с самим собой. Он злится и пишет песни. Ходит ночью по квартире, зажав между зубами давно потухшую сигарету, выводя кривые строчки на вырванных из блокнота или нотной тетради листах, тихо рычит, если находит их глупыми или скучными, и комкает шуршащие черно-белые снежки. Брайан поднимает их утром с пола, аккуратно расправляет складки, вчитывается с каким-то щемящим чувством вмешательства и собственной вины. "Отсюда нет выхода, нет другого выхода, кроме как сухая земля или небо" читает Мэй, и тени от его пальцев нервно подрагивают в свете восходящего солнца. Ему кажется, что в один момент Роджер не справится, и грубо вырезанные слова будут не просто закорючками на бумаге. Брайану кажется, что еще одна ночь, и на утро – все те же окурки в пепельнице, та же открытая и чуть пригубленная стеклянная бутылка виски, оставленная на столе, и блики на стене; только в кровати в соседней комнате – никого. Но сейчас Мэй приоткрывает дверь и смотрит, как Роджер мерно сопит в подушку, укрывшись двумя слоями одеяла чуть ли не до ушей, а его голые пятки свисают в пропасть на обозрение монстров. Сам Роджер не видит – чувствует – что Брайан рядом. Когда он просыпается, ему кажется, что теплые руки поглаживают его бока – должно быть, сон. И всюду за ним этот осторожный взгляд карих глаз, на который теперь можно опираться без угрызений совести. Они словно заключают немой договор: Мэй не лезет Роджеру в душу, а тот неожиданно быстро смиряется с положением пленного. Тейлор не уверен, что такой расклад надолго, но он все больше и больше свыкается с новой жизнью. Она даже начинает ему нравиться. Но внутренне он все равно противится; каждый день ему приходят мысли уйти и перестать донимать Брайана своим присутствием. Но потом, когда новый приступ необъяснимой паники накатывает на него, кажется, что только что-то между ними, в этой квартире, заставляет его остановиться и не делать глупостей. И он не уходит. А Мэй не выгоняет: он слишком идеален, чтобы оставить Роджера одного. Брайан, видимо, вычитав из журналов какую-то психологическую дребедень, купил ему краски, листы и кисточки. Тейлор сначала долго орал на него, а потом заинтересовался. Люди или животные получались у него невиданными монстрами, так что Мэй вздрагивал, когда новоиспеченный сосед показывал ему новый шедевр. Роджер смеялся и разъяснял, что начал прогуливать рисование в четвертом классе. А вот пейзажи были на удивление красивыми и такими живыми, что в комнате будто слышалось журчание быстрой реки или шелест багряных листьев под ногами. Даже сейчас Тейлор рисует, забравшись с босыми ногами на стул. В глазах стоит пылающий рассвет в Труро, и краски едва ли удается смешать до этого волшебного свечения. Мэй бродит рядом, помешивая на плите кофе и бормоча под нос что-то из собственных композиций. – Красиво. Брайан оборачивается и расплывается в улыбке от неожиданного комплимента, потом кивает на творение Роджера: – У тебя тоже. Тейлор поводит плечами. Мол, ну конечно, даже Фредди бы оценил. Брайан присаживается рядом, ставя перед другом чашку с дымящимся напитком. Косится на пейзаж: – Как ты рисуешь? В смысле, откуда берешь идеи? – Не знаю, как-то само приходит, – Роджер аккуратно ведет кистью, прорисовывая верхушку громадной ели. – Вспоминаю что-то из детства. Я раньше много гулял. Мы с мамой ходили в лес рядом с нашим городишком. – А что случилось потом? Тейлор даже не вздрагивает, готовый к такому вопросу, хотя знакомое чувство все так же растягивается по затылку, заставляя поежиться. Он спокойно поднимает на Мэя глаза, глядя в упор. – Потом мы переехали. Мама умерла от рака, когда мне было 15. Я остался под опекой брата, но ему, знаешь ли, с двумя работами и моими младшими сестричками, на меня было как-то плевать. Так что я всегда один. Роджер встает и подходит к окну, распахивая его настежь. Чиркает зажигалкой. Брайан за его спиной, кажется, даже не шевелится. – Всегда один, понимаешь, Мэй? – выдыхает Тейлор вместе с дымом. – Так что я сам бы со всем справился, и не нужно было меня сюда затаскивать. – Я хочу помочь тебе, – слышится скрип табуретки, и острый профиль появляется совсем рядом. – Хочу, чтобы ты перестал заниматься этой фигней. – Вот не надо тут плести. Как будто ты не куришь эту хрень вместе с нами. Ты хотя бы самому себе не ври, ладно? Роджер видит, как Брайан бледнеет и в бессилии поджимает губы. Его глаза отражают оранжевые огоньки улиц, словно мириады галактик. "Красивый, черт возьми". – Родж, я говорю не об этой веселящей травке за пару баксов. – Ну, а о чем же? – О том, как ты ломаешь себе жизнь и приходишь весь обколотый из каких-то непонятных квартир, ч-черт. Брайан выходит из кухни, а Тейлор жестко бросает ему вслед "Хватит читать мне лекции!" и зло припечатывает окурок прямо о подоконник. На отполированной поверхности остается черный безобразный кружок. Через некоторое время ему кажется, что все и впрямь может наладиться. Он ходит на репетиции, шутит, много курит и также много торчит в клубе за стойкой – иногда даже не пьет, а просто ради ощущения. Жизнь потихоньку начинает возвращаться к состоянию «за 2 месяца до». Фредди и Дикки ни о чем не догадываются, никто вокруг ничего не знает, кроме Брайана, и это как-то успокаивает. Роджеру нравится их квартира, как в ней уютно и часто играют Beatles. Он даже хочет назвать это место своим домом, если Брайан, конечно, позволит. Почему-то именно здесь, чувствуя через стену дыхание другого человека, Тейлор засыпает лучше. Для ночных депрессий теперь есть выход : просто посидеть с Мэем на кухне, пусть даже молча, пусть даже с чашкой зеленого чая. Роджер начинает шире улыбаться и бить меньше посуды, по крайней мере, пока он здесь. Но он все также вздрагивает, когда на улице сквозь тяжесть громовых туч сверкает молния, и веки предательски дрожат, когда он пытается скрыться от этого в темноте. Тексты песен отнюдь не становятся легкомысленнее, как у здорового человека. Роджер и не понимает толком, от чего он избавляется: кажется, пересилить зависимость для него – раз плюнуть, а вот сдержать то, что творится в глубине, он не в состоянии. Притворное спокойствие – это просто отсрочка. Роджер понимает, что сорвется, если Брайан еще хоть раз посмотрит на него. Брайан смотрит – из-под полуопущенных век, прижав гитару к груди; тонкие крылья носа раздуваются в такт поднимающейся обнаженной груди. Роджер срывается. Он не хотел влюбляться в Мэя – это все осложняло. Плевать даже, что они жили в одной квартире. Одно дело – иметь в часы горьких раздумий о пятничном вечере желание переспать со своим другом чисто ради развлечения, как это было раньше. В этом не было совсем ничего, это было слишком поверхностно. Но совсем другое – просыпаться ночью от ночного кошмара; всхлипы Брайана до сих пор стучат в твоих ушах, и ты чуть ли не бежишь в соседнюю комнату, чтобы проверить, все ли хорошо. Роджер втолковывает себе, что это бред, чистой воды галлюцинации, когда он поправляет сбившееся одеяло и невесомо дотрагивается до виска Брайана. Не может же он что-то чувствовать к своему другу, к мужчине. Тейлор уже был когда-то влюблен: он слишком молодой, она слишком красивая, измены, споры, долгие часы в участке, еще одна грустная история. Он надеялся, что такого больше не произойдет. А теперь Брайан смотрит на него. И Роджер так слаб перед ним, что остается только проявить свой характер. Сделать шаг назад, проваливаясь спиной в пропасть. День за днем небо все раньше наливается свинцовой темнотой, солнцу же выделено пару жалких минут. Бары и девушки приносят только раздражение, а внутри все вспыхивает при новой острой мысли о своих чувствах. Роджер потихоньку задыхается. То ли это зима, сковывающая пальцы ледяной цепью, то ли эта черная грязь, растекающаяся по затылку и смыкающаяся на горле, словно пальцы убийцы. Он пытается оторвать их от себя, когда оказывается у старой обшарпанной двери, и чьи-то руки затягивают его внутрь спасительного блаженства. Ему совсем не нравится вид иглы – ее угрожающий потертый металл словно целится внутрь его тела, как пистолет, поднесенный ко лбу самоубийцы: можно даже почувствовать запах гари. Он сжимает зубы, когда ощущает холодный коготь шприца, и чуть запрокидывает голову. О, каждый раз это что-то совершенно запретное, такое грязное и постыдное, что он едва не испытывает сексуальное возбуждение. Сдерживается, выдыхает через нос – осторожно, не расплескать эмоции – и, конечно, не смотрит. Укол напоминает стерилизованные палаты больниц, забор крови из вены – это для учебы, сынок – и страх, который сейчас ни к чему. Он совсем не боится, когда понимает, что время – не людская любовь – не вернуть, и тошнотворный яд в сосудах тоже. Теперь он опускает взгляд; голубые глаза, а за ними ничего, так холодно; за ними безразличие и нетерпение. Он чуть надувает губы: светлый ребенок, Рождество уже наступило, а подарков под елкой еще нет. А хочется, так хочется, что нет сил терпеть. Но он знает, что сегодня это недолго, ведь в нем кокаин, слово с легким причмокиванием – как конфетка на языке, и сладость, тянущая до зудения зубов. Он сидит, не двигаясь, и старается ни о чем не думать, но мысли накатывают, тяжелые и ненужные. Они всегда такие, но в эти моменты особенно, чертова вереница слов и людей в его мозгу. А он только шутливо приоткрывает им дверь, мол, заходите. И они ведутся, рассаживаются и нависают над ним тенью, но он и сам не промах – подается вперед, чуть со стула не валится, и растет-растет-растет, а внутри все растворяется. Там теперь только чистый лист, он или кокаин разрушил все, как Бог и даже лучше, и теперь дозволено начать по новой. И больше нет боли и отчаяния, ничто не способно поколебить его – даже ветерок и тот сгинул, укрывшись в глубине его широких растворяющих бесконечность зрачков.