Крещендо

      — Ой, кха! — Леон отпрянул от шкафа, когда из него посыпались книги, стоило дернуть некрепкую дверцу на себя. Вместе с макулатурой оттуда полетела и вековая пыль, и старые измятые фотокарточки.       — Прошу прощения! — крикнул парень, откашлявшись. Уже раздавались шаги по лестнице наверх. — Я шкаф сломал!       — Не бойся, — успокоил его Эдди, принимая из рук дверцу и ставя её на пол рядом, — этот шкаф был сломан, кажется, ещё до моего рождения. О, что это тут у нас, — он нагнулся, поднимая с пола увесистую красную книгу альбомного формата. Она выглядела крепкой, в отличие от других, рассыпавших свои внутренности по полу, аки листья деревьев поздней осенью.       — Брат! — позвал Эдди, улыбаясь. Вейлон уже сам поднялся к ним, держа в руке щетку для пыли; Ада, которая попала в этот водоворот событий непонятно как, последовала за ним, но в отличии от программиста, в её руках была кружка горячего чая, намекающая, что девушка пришла не помогать, а отдыхать. Леон вернул тряпку, которой собирался протереть полки вышеописанного шкафа, в ведро, предчувствуя, что к уборке они вернутся не скоро. — Сергей, неси свою тушу сюда!       Наконец хозяин апартаментов соизволил подойти на второй этаж. У него в руке была бутылка с жидкостью для очистки стекол, а аура такая, что чувствовалось — одно неверное слово и Эдди лишится глаза. Единственного и последнего глаза. Этой самой жидкостью.       — Смотри, что нашли! — Эдди, кажется, и не понял угрозы во взгляде, пока Леон пытался удерживать в себе рвущийся наружу хохот, чтобы не дай бог не поспособствовать полному ослеплению его коллеги и друга в одном лице.       Сергей перевел взгляд на книгу и гипнотизировал её пару мгновений. Потом поставил бутылку стеклоочистителя на пол и уселся рядом с Эдди, уже успевшим занять место в середине длинного дивана.       — Что это такое? — подал голос Вейлон, когда все, следуя примеру своего начальника, заняли места вокруг таинственной книги.       — Альбом с фотографиями, — широко улыбнулся Эдди, показывая ряд белых зубов, пока открывал книгу на первой странице.       Фотоальбом начинался со дня свадьбы родителей Эдди и Сергея. Первые карточки были монохромными. Леон жадно рассматривал счастливые лица, пока капитан указывал на фотографии, а его брат в мельчайших подробностях, в которых это мог запомнить шестилетний ребенок, рассказывал ту или иную историю.       Потом пошли цветные фотографии и Эдди углублялся все сильнее в свои воспоминания, потому что на карточках уже были его изображения и Сергея. В этих историях им было по 9-10 лет, их лица и тела не были исковерканы шрамами. В минуту тишины, пока главный рассказчик припоминал какие-то детали, все изумленно рассматривали детей, плещущихся в какой-то речке, протекающей подле деревянных домов. «В деревне у русской бабушки», — говорит Эдди, и это немного разъясняет происходящее. Никто не может найти схожих черт между братьями Глускиными настоящего и фотографиями тридцатилетней давности, их отображающими.       Через пару листов одна из фотографий выпадает. Леон бережно подбирает её, сдувая осевшую пыль и замирает, упираясь взглядом в серые глаза, на дне которых знакомо плещется улыбка.       — Что там? — тихо спрашивает Эдди, но парень не отвечает, как и не отдает фотографию, глупо пялясь на неё.       Это портрет, наверняка, для каких-нибудь документов, и даже думать не надо, что мальчишка — Сергей лет двенадцати. У него светлые пепельные волосы, растрепанные в неуклюжей укладке, которую тот, почти наверняка, считал тогда крутой; гладкая румяная кожа; губы, растянувшиеся в улыбку, очень похожую на улыбку Эдди; яркая аляпистая футболка под незастегнутой клетчатой рубашкой. Леон улыбается, представляя о чем думал Сергей-мальчишка, когда позировал для этого фото. Что-то из разряда: «Этот фотограф носит смешные усы, интересно, он может ими шевелить, как таракан?» или «Мама дала нам с братом денег на мороженное, но свою долю я инвестирую в будущее и отложу на свой собственный мороженный завод, который будет стоять прямо в Антарктиде» или «На карту «дурака» в таро можно прикрепить зеркало, которое будет отражать лицо Эдди, когда мы снова будем играть в предсказания. Он такого точно не ожидает».       — Лео? Что там?       Он отрывает глаза от фотографии, и его как будто забрасывает в реальность, на секунду у него даже сбивается дыхание. Сергей смотрит на Леона, пока тот отдает фотокарточку Эдди, а потом переводит взгляд на свое собственное изображение. Он застывает — Леон чувствует это даже на расстоянии, — и отводит взгляд, как будто его только что пристыдили. У Леона сжимается сердце: так не должно быть, Сергей должен улыбаться, смотря на свои детские фотографии.       — О, брат, — лыбится Эдди, как последний дурак, явно не чувствуя атмосферы, — это же ты, — даже Ада с Вейлоном тактично ничего не говорят, но видно, что они не были готовы увидеть капитана… не капитаном. Не «Тираном», а пацаном, ещё не потерявшим семью и… свое собственное лицо. — Тут где-то и моя фотография должна быть.       И как по волшебству он достает другое фото, но на котором изображен уже он сам. В противоположность своему брату Эдди в те годы был явно не легким на подъем: насупившийся, голубоглазый паренек, не потрудившийся улыбнуться для фотографии. У него стрижка полубокс, но такая растрепанная, что с первого взгляда даже и не понятно. Но правая половина лица у него целая, как и глаз, который хмуро смотрит в объектив, и Эдди на пару мгновений замирает, рассматривая старого себя.       В настоящем все наоборот: Эдди веселый, улыбчивый, со странным чувством юмора и отсутствующим — такта; Сергей — безэмоциональный, не просто неразговорчивый, а практически немой, носящий темную, наглухо скрывающую все одежду.       — Ладно, да… — бормочет Эдди, возвращая фото на место. — Что у нас тут дальше…       И снова начинаются рассказы о неизвестной доселе жизни, и все пытаются делать вид, что последних пяти минут не было, что не было других, не сломанных жизнью Эдди и Сергея, будто они никогда не были простыми мальчишками с соседнего двора, будто не мечтали о полете в космос или о собственной фабрике мороженного. Будто не было всего этого. Будто это другие, чужие мальчишки, случайно попавшие на фотографии семейного альбома.       Леон продолжал сидеть, слушая Эдди и одновременно не слушая его. Все казалось слишком неправильным, вывернутым, переоцененным.       — Ох, — внезапно затихает Эдди, когда долистывает альбом до конечной карточки, дальше — пустые листы. Он поднимает последнюю фотографию бережно, словно хрусталь собственного изготовления. — Последняя совместная фотография.       На ней они — Сергей и Эдди, — сидят за столом на улице, по обеим сторонам от них — родители. Братьям здесь лет 16-17, и это последнее совместное фото?       Никто из них не был дураком: они работали в полиции, и большую часть своего времени тратили на раскрытие преступлений. Можно сложить два плюс два и получить нужное число, но какой с этого прок? Нет никаких цифр. Но есть рана. Зажившая, но не правильно: никто не выпустил гной, оставив его, чтобы он и дальше причинял боль при каждом движении. Рану нужно было вскрыть.       — Почему последняя? — спрашивает Леон, и в нем борются желания дать себе по морде и выброситься из окна. Осталось определиться с порядком.       — Лео, — хмурится Вейлон, но Эдди его перебивает:       — Все нормально, это уже в прошлом, — он улыбается, но наигранно. Сергей смотрит куда-то на стену, копируя позу статуи мыслителя. — Вскоре после того, как была сделана фотография, родители погибли.       — Как это случилось? — Леон изо все сил пытается придать своему голосу интонацию отрешенности, будто спрашивает время или говорит о погоде. Он намеревался раскрыть рану. В руках у него уже был скальпель.       Сергей странно смотрит на Леона, почти хмуро, как смотрит собака, охраняющая единственную кость.       — Что? — спрашивает парень, ловя на себе взгляды. Если ему нужно быть сволочью, чтобы два глупых братца смогли смотреть свои старые фото, то он ей будет. Они ещё успеют пожалеть, что завели такого друга. — Это же уже в прошлом, не так ли?       — Конечно, — кивает Эдди, попадая на удочку. Швы старой раны уже разошлись.       — Это было… двадцать пять лет назад? — Эдди поворачивается к Сергею и тот кивает, подтверждая. Капитан складывает руки на груди, насупившись, смотрит на Леона, как побитый пес. — Да, достаточно давно, так что вне всяких сомнений, это уже в прошлом, — без зазрения совести лжет Эдди.       — Так что случилось?       — Это был несчастный случай, — спустя какое-то время отвечает мужчина, и Леон мысленно облегчённо выдыхает, радуясь, что его не послали далеко и надолго. — Было холодно из-за приближающейся зимы, окна запотели, — вздыхает как-то отстранённо, — мы спорили о чем-то, я злился. Время было далеко заполночь, отец ехал по пустой дороге быстро, — Эдди прячет лицо в собственных ладонях, трёт глаза костяшками, — неожиданно сбоку выскочила машина. Водитель, видимо, тоже не сильно церемонился, раз светофоры уже отключены. Отец ушёл от столкновения, но задел фонарный столб, когда машину занесло. Мы улетели в кювет.       Эдди замолчал. Леон выжидал и смотрел на Сергея. А глаза у него все такие же, подумал Леон, вспоминая фотографию, такие же живые.       — Машина перевернулась?       — Да… — кашлянул, чтобы прочистить горло. — Прошла целая вечность, но отчего-то этот момент я помню особенно хорошо. Машину сильно покорежило, а когда я пришёл в себя, то почувствовал запах бензина. Надо было выбраться из машины, но ремень безопасности не хотел отстегиваться. Стало страшно.       — Мне нужно было растолкать брата, чтобы он очнулся, но я продолжал дёргать ремень, — продолжал Эдди. Вейлон взял его за руку, сжимая. Такого, видимо, даже он не решался услышать. — Я не мог даже кричать, меня парализовало от страха и боли. Всё произошло так быстро!.. Мне нужно было… Я должен был заставить Сергея очнуться, но я не… Прости. Брат, прости. Столько крови… Бензобак загорелся и взорвался, и только по счастливой случайности он был не с моей стороны.       — Это было ужасно. Горячо. Запах горящей плоти отвратителен. И крик, застрявший в глотке, потому что она сломана, да, брат?.. Ты ведь так и не отправился полностью, потерял голос. Если бы я заставил тебя очнуться…       Сергей схватил Эдди за плечи и хорошенько встряхнул, у него в глазах, у мужчины, чьё лицо так редко теперь что-то выражает, встали слезы. Леон стискивал собственные кулаки, чтобы отрезвиться; Ада отвернулась и зажмурилась, она хотела закрыть и уши, но не могла. Страшно вскрывать чужие души. Страшнее, чем тела.       — Тебе бы, возможно, не пришлось проходить через все это, если бы я просто хорошенько толкнул тебя. Если бы крикнул, пнул, укусил… Все что угодно. Но что сделал я? Ничего. Ничего! — голос Эдди сорвался, и он задрожал, стискивая свое лицо, до глубоких отметин впиваясь ногтями. — Это я виноват. Господи, надеюсь мы спорили о чем-то важном. Я столько раз пытался вспомнить, но не получается: я не могу вспомнить причину нашей ссоры. Мама просила меня замолчать, я помню это, но не могу… Что я ответил ей… Я был так зол, ты кричал на меня. А потом нас уже крутит, толкает, переворачивает, и все так стремительно. Звуки сирены, снова крики, а затем запах лекарств, операционная, яркий белый свет. Но запах гари… Паленой плоти… Он до сих пор в лёгких.       Сергей беспомощно глядит на Леона, и тот поднимается, уводя Вейлона и Аду за собой. Братьям нужно побыть наедине. Последнее, что видит парень — как капитан подвигается ближе к Эдди, чтобы приобнять его за плечо; младший Глускин, кажется, плачет, продолжая бормотать бессвязные извинения.       — Ты это специально, да? — скупо спрашивает Вейлон, усаживаясь за кухонный стол. — Как только ума хватило…       — Им это нужно было, вы сами видели, — Леон сел напротив, когда налил себе воды.       — Но можно же было дождаться момента получше… — Ада стоит, опершись о край раковины.       — Получше? — Леон нахмурился, со стуком ставя стакан на стол. — Прошло двадцать пять лет. Сколько ещё должно было пройти? Десять? Пятнадцать? Они должны были стать дряхлыми стариками, чтобы, наконец, выговориться?       — Но было видно, что ему больно, — промолвил Вейлон внезапно, — говорить об этом.       — Да, больно. Но с чего вы решили, что они забывают об этом, когда молчат? — тихо прошипел Леон.       В воцарившейся тишине раздался звук шагов: кто-то спускался по лестнице. Это оказался Эдди. Он выглядел немного помято, глаза — красные; постоянно шмыгал. Налил себе стакан воды и залпом осушил.       — Это было странно, — произнес он хриплым, просевшим голосом. — Но мне полегчало. Опозорился я конечно… разнылся как младенец. Но вы же забудете этот момент моей слабости, не так ли? — смущенно улыбнулся.       — Забыть? Ну нет, — протянула Ада, хищно скаля зубы. — Я вырежу этот эпизод в своей памяти и буду прокручивать перед сном. А потом ещё детям расскажу, надо не забыть записать это куда-нибудь и выложить в сеть.       — Ну А-ада… — засмеялся Эдди, и все подхватили эту волну внезапного веселья.       Леон под общий гогот вышел с кухни и, набравшись смелости, поднялся на второй этаж.       Сергей все так же сидел на диване, уронив голову на раскрытые ладони, будто прятался за ними.       — Ну, а ты как? — капитан еле приподнял голову, чтобы взглядом испепелить Леона. — Да, знаю, — парень поднял руки, каясь, — я поступил, как самый настоящий засранец.       Сергей вздохнул и вновь опустил лицо, продолжая сидеть разваливающейся кучей.       Леон закрыл дверь:       — Могу я сесть?       Ответа не последовало. Он примостился на диван.       — Хочешь выговориться?       И снова испепеляющий взгляд.       — О, сейчас ты намекаешь, что, чтобы «выговориться», нужно иметь возможность говорить, да? Но это не так, и ты сам прекрасно знаешь.       Капитан немо открыл рот, изогнул брови в непонимании, и закрыл его. Как рыба выброшенная на берег. Прикусил губу и задумался, начиная учащенно моргать. Он вновь открыл рот и заговорил, но до Леона не доносилось ни звука, будто он в непроницаемом вакууме. По губам парень читать не умел да и не пытался.       Вдруг Сергей повернулся к нему:       — Леон.       Взял его за кисть, крепко сжимая, и вновь повторил:       — Леон.       — Да, я здесь, — зачем-то сказал он, кладя свою руку поверх ладони Сергея. Она дрогнула.       — Леон.       У Сергея глаза широко распахнуты, и зрачки черные и большие, будто они сидят в темноте. Пульс скачет, как у лошади во время скачек, намереваясь вскоре преодолеть и этот предел.       — Леон, Леон, Леонлеонлеон, — как мантру вторит он, пока имя не превращается в какое-то другое слово, теряет свои очертания и смысл.       Парень прижимает его к себе, обнимая, позволяя уткнуться лицом в шею и хвататься дрожащими пальцами за футболку, почти царапая лопатки её владельца. Он продолжает бормотать имя, пока его крепко держат, не позволяя вырваться. Леон прикусил губу до крови, повторяя про себя «не отпущу», «ни за что не отпущу». Похоже он говорит это вслух, и капитан наконец перестаёт вырываться. Только плечи вздрагивают крупной дрожью, которую никак не удается в себе удержать.       Спустя какое-то время — может, две минуты, а может и полчаса, — Сергей отлипает от Леона и ведет кулаком от своего лба до подбородка: «Спасибо». Парень усмехается, вспоминая значение этого жеста:       — На здоровье.       Капитан подбирает альбом.       — Нужно поставить его куда-то в более видное место, — улыбается Леон, вставая с дивана и стряхивая со штанов невидимую пыль. — Нечего оставлять драгоценную память в старых шкафах, которые так и норовят развалиться.       Сергей дергает уголком губ.       — Да и вообще, нужно продолжить его вести! Страницы ведь ещё не кончились, — парень включает нравоучительный тон, и улыбка капитана становится ещё немного шире. — Вот у меня есть три альбома дома, хотя по мне и не скажешь, что я занимаюсь таким. Если захотите их увидеть, то приходите на чай. Или на что покрепче, — кивает своим мыслям. — Если захотите, конечно, я же не заставляю.       — Благодаря альбомам можно много чего узнать, — продолжает Леон. — Я например узнал, — он останавливается и тянется вверх, к лицу капитана, чтобы стереть след от слез, — что глаза у тебя совсем не изменились.       Сердце Сергея ухает вниз, когда горячие пальцы касаются его щеки.       — Ну, а теперь, — до бессовестного обыденно говорит Леон, — нужно продолжить уборку.       Он улыбается капитану и спускается вниз. Оттуда слышатся голоса и даже смех. Сергей присоединяется к ним, когда ставит фотоальбом в шкаф своей спальной комнаты. Сегодня что-то изменилось. Неуловимо, но чувствительно. А дальше будет лучше.