* * *
Я ждал возвращения хоть кого-нибудь очень долго. Я коротал время в библиотеке, глядя в окно. Сейчас время уже перевалило за четыре часа после полудня, но никто так и не вернулся. Имею в виду, что я, на самом деле, ожидал возвращение Рейха, скорее по привычке, чем действительно этого хотел. Втолковывать ему, что Германия им пользуется, казалось мне перспективой бессмысленной. Он слишком воодушевлён мыслью, что его наконец «повысили», настолько воодушевлён, что, кажется, ослеп. Жаль, что подобное не вызвало у него совсем никакого подозрения. Наивный. Но едва ли я сам не был наивным в его возрасте. Что там, я до сих пор тешу себя наивными и несбыточными мечтами о свободе. Тешу себя тем, что это лишь период моей жизни, что это всё кончится и я продолжу жить, как обычная страна. Сейчас из окна никого не было видно. Я, на самом деле, не сильно-то и смотрел вниз. Меня больше интересовало небо. Эх, хорошо облакам. Летят себе размеренно, ни от кого не зависят, лишь подталкиваются ветерком… И летят, всё летят… Не важно, куда, не важно, зачем. Стать бы облаком… Стать бы свободным, отрастить бы крылья. Но, увы, это они и есть — наивные детские мысли. Я, что ли, виноват, что так медленно расту? Я, что ли, виноват, что в душе я ещё ребёнок? Не готов я был к смерти отца. Не готов я был ко всей этой ерунде, ожидающей меня во взрослой жизни. Кстати, ерунда эта очень подозрительно смахивает на Германию. Если бы не он, я бы жил себе спокойно. Может, даже нашёл бы себе всё же каких-никаких друзей. А может, просто был бы одиночкой. Всё лучше, чем осознавать, что живёшь для того, чтобы тебя интимно ласкали и трахали в задницу, не так ли? Проще говоря, я нужен лишь для того, чтобы удовлетворять на мне свои низменные желания вроде сексуального влечения. Неутешительно. И что, чёрт возьми, значит, что я интереснее, чем шлюха? Ах да, шлюха не сопротивляется. И не ломается постоянно, и не вворачивает оскорбления, как только выдаётся подходящее мгновение. Кажется, я почти понимаю. Но не совсем. Это уже болезнь, болезнь на голову, когда ты осознанно выбираешь насильно иметь мальчика. Сколько раз бы я об этом не думал, легче от этого не становится, поэтому я встряхнул головой и слез с кресла. По привычке я глянул на свои наручные часы — но они стоят. Я совсем забыл об этом. Толку в них уже мало, они несколько раз побывали в воде. Тем не менее это единственная действительно моя вещь, поэтому я их всё ещё ношу. Я отыскал часы на стене. Уже без десяти пять, но всё ещё никого. Но никого не появилось ни в шесть часов, ни в девять. Прошло время, когда должен был вернуться уже и Германия, мне серьёзно стало как-то тревожно. Не то чтобы я жаждал возвращения кого-то из немцев, мне было более чем хорошо одному, просто это было очень странно. Где они пропадают? Хотя, никто же не говорил, что Рейх всегда возвращается сразу после института, а Германия — сразу после работы. Ведь вполне вероятно, что они пошли гостить у того же Австро-Венгрии, оставив меня одного. Я лишь пожал плечами, но на самом деле меня не покидало ощущение, что что-то не так.* * *
Я даже не думал ложиться спать. Я гулял по коридорам, игнорируя боль, и много думал о разном. Зависимость потихоньку давала о себе знать, но не так стремительно, как в прошлый раз. Давно стемнело, но я не включал свет в доме. Окна были достаточно большими, чтобы освещать мой незамысловатый маршрут лунным светом. Ночь была ясная. И вот, когда я напряжённо шёл по первому этажу, наконец открылась входная дверь. Пришли Рейх и ГИ. Однако я не сразу понял, что не так. Третий стоял не сам. Германия держал его сбоку, как раненого в бою солдата, и одна рука парня была на плече отца. Даже в темноте я разглядел, в чём дело: голова у наследника была плотно замотана бинтом, а его правая рука, по видимому, сломана — в гипсе, прижата к груди. Ни один из них не сказал ни слова, ГИ лишь взглянул на меня. Они шли мимо, и Рейх явственно хромал. Его глаза были почти что закрыты. Я не до конца осознавал, что происходит. Что с ним случилось? Почему он так искалечен? Я нелепо проследовал за ними, ведь и стоять на месте мне не сказали. Тем более что было очень тяжело выпустить из вида Рейха — мои глаза просто не могли оторваться от него, и я им не верил. Может, я сплю? Империя довёл сына до его комнаты, там уложил в кровать. Мне казалось слишком неестественным то, что они всё молчат. Стоило мне подумать об этом, Третий, которого уже укрыли одеялом, тихонько прошептал: — Прости меня, пап…Сколько раз говорить ему, что я отец?
А мне вот интересно: ты что, до этого момента вообще ни о чем не думал? — Ну и за что ты извиняешься? — Я слаб. — Хорошо, что ты это хотя бы признаёшь, — подвёл черту Германия и отошёл от его кровати. Я поспешил отойти с прохода, и немец вышел, закрывая дверь. — Что с ним произошло? — тихонько спросил я. Эти слова вырвались сами. — Упал, — туманно ответил Империя. — Что? Упал? — Да. С крыши института. От удивления я раскрыл рот. Чего-чего? Не успел я спросить ещё что-нибудь, как меня схватили за шиворот и поволокли за собой. В итоге мы оказались в его спальне. Я всё ещё не мог ничего понять. Как это — упал? Так просто взял и оказался на крыше? Так просто взял и случайно с неё упал? Или же он хотел убить себя? Или его скинули? Германия небрежно кинул меня на кровать, я подобрался и отполз на другой край, сворачиваясь там в комочек. Он снял с себя лишнюю одежду и тоже лёг. Наши глаза встретились, но я поспешил опустить взгляд и притянуть колени к груди поплотнее. К мыслям о Рейхе отвратительно примешивались лишние желания. Заснуть, как вчера, быстро и мгновенно, не получилось. Но делать глупости мне не пришлось — Германия вдруг подвинулся ко мне, протянул руку и легко притянул к себе. У меня перехватило дыхание. — Соскучился? — выдохнул он и привычно улыбнулся, почти в упор глядя мне в глаза. Я издал неопределённый звук и сглотнул. ГИ понял всё по-своему и поцеловал меня. Не понимаю… Такое ощущение, что сейчас его вообще не волнует то, что там произошло с его сыном. Но мне не осталось ничего, кроме как ответить на его поцелуй и закрыть глаза. В груди стало намного легче. Поцелуй на секунду прервался, Германия вдруг оказался сверху и вновь прильнул. Я осознавал всё. Я даже думал совсем о другом — но тело делало всё само, без моего участия. Я обнял немца за шею и чуть выгнулся ему навстречу. А он всё целовал меня неизвестно зачем, да так страстно, что я не мог влиться. Я не чувствую никакой страсти. Отлипни. И через несколько секунд ГИ всё же отстал от моих губ в пользу моей шеи. Я глядел в потолок пустым взглядом, почти не чувствуя его ласк. Неужели он надеется сейчас возбудить меня? Странный. Отдохнуть он хочет, как я понимаю. Но я не поддавался — я думал о Рейхе, а руки, которыми обнимал Германию за шею, крепко сжал в кулаки, так что ногти впивались в кожу. Точнее, не поддавалось моё сознание. Тело — это другое. Я слышал свои неспокойные вздохи, я покорно задирал голову, я будто бы нетерпеливо ёрзал ногами, но видел это словно со стороны. Сейчас был, кажется, тот самый момент, когда я совсем раздвоился. И это было довольно жутко. — И всё же не мог он просто упасть… — вдруг сказал я. Видимо, не мне одному эта фраза показалась совсем неуместной, потому что даже Империя, который уже расстегнул на моей рубашке пару пуговиц и целовал плечи, пока руки гуляли по моему телу под одеждой, оторвался от своего занятия. — Что? — Ну, я про Рейха. — Тебя это волнует прямо сейчас? — пренебрежительно спросил он. — А ты что хотел сейчас? Потрахаться? — Рейх подрался с кем-то на крыше. В результате его столкнули. Доволен? — Как ты можешь делать это всё после того, как твой сын чуть не умер? — Я устал сегодня. — Если так хочешь секса, вполне можешь сам с собой расслабиться. Я хочу спать, — соврал я. — Ну почему же ты сразу именно так думаешь? — хитро и вкрадчиво немец стал пытаться смягчить меня, и руки его интимно поползли от моей талии к бёдрам. — Может, я не хочу конкретно это. — Ну и что же ты хочешь? — Послушать твои сладкие стоны, милый, — ГИ положил мои ноги себе на бедра и погладил меня по ягодицам. — Ты же туда не пустишь, — почти со смешком он снова перешёл выше и мягко проласкал рукой мой член, который от поцелуев был лишь слегка заинтересован, что было в принципе удивительно. Хорошо сдержался. Да и вообще, как-то слишком быстро Германия успел сменить тему… — Обойдёшься без стонов, — хмуро пробормотал я. — Не хочу. — Ну спой мне, мой сладкий мальчик, — он же горячо шептал, почти успешно затуманивая моё сознание. Бороться с рукой, двигающейся на более чувствительном месте, было тяжелее, чем с поцелуями. Внизу живота предательски тяжелело, становилось жарче, пальцы Германии чувствовались ещё явственней. — Не сдерживайся, мой хороший, — продолжал Империя шептать мне прямо в ухо. — Тебе же хорошо. Не обманывай себя, — рука двигалась настойчивее. Я неуверенно простонал. Да почему же ГИ такой упрямый… Хорошо же сдерживался. Ну почему… — Вот, как красиво. Давай ещё раз? — подбодрил немец. — Ты подонок!.. — я сказал это в стоне. Его чёртова рука… Она мне не позволяет думать о чем-то другом. Та моя часть, которая отсоединилась и могла осознавать происходящее, медленно растворялась. Чёрт возьми… Да почему?! Как противиться, как? Как научиться… — Ах… — Ещё, — Германия притянул меня ближе к своим бёдрам, и я почувствовал прикосновение более горячее, чем прикосновение его руки. Он присоединил к процессу и свой член — такой большой и горячий. Нравится ему, гаду, мой скулёж… Я не мог больше достойно сдерживаться. Это чувство меня слишком обманывает. — Красиво, какой молодец. Немец обеими руками взялся за мои бёдра, я даже успел слегка расстроится, — вашу ж мать, расстроиться! — что прекратилась ласка, но он вдруг начал двигать бёдрами на манер полового акта, тёршись членом о член и о мой живот. Что творит! Подобные движения повлияли на меня моментально. Я хотел отвратиться, но зависимость только и жаждала чего-нибудь такого. Не так тяжело было бы быть зависимым, если бы из-за этого не хотелось всяких пошлостей. Сначала я посмотрел вниз. Картина, открывшаяся моим глазам, очень понравилась лже-мне. Моя рубашка была задрана до груди, обнажая всю «красоту» ситуации. Я даже не смог ужаснуться тому, что его член, когда доходил до упора, почти касался моего пупка. (Мама родная, а что когда он внутри? Очень надеюсь, что в таком случае он не трахает до упора) Сейчас он двигался медленно и размеренно, будто дразнясь. Даже почти в полной темноте головки возбуждённых органов легко поблёскивали смазкой, отражая свет ясной ночи за окном. Потом я, по-видимому удовлетворившись увиденным, запрокинул голову и издал громкий томный стон. Немец тоже остался доволен. Он полностью выпрямился, наблюдая за тем, что делает, сверху. Его движения стали более рваными. Я сжимал в пальцах простынь и то мычал, будто пытался сдержаться, то громко и сладко выдыхал, порой даже будто смеялся. Германия выровнял темп и ускорился. Я слышал, с каким неприличным звуком наши бёдра соприкасаются. Я, кажется, застонал громче. — Мой громкий мальчик, — нежно почти что пропел Империя. Кажется, я уже слышал подобную фразу? Не важно… Он взял в руку оба члена, не прекращая движения. Так он тёрся прямиком о мой… Когда это кончится? Не знаю, когда, но мой конец уже настал. Дёрнувшись и выгнувшись, я почувствовал, что всё. Германия, кажется, только и ждал, когда не выдержу я, и сам терпел, потому что излился через несколько движений после меня. Все силы резко покинули меня, будто их высосали. Я размяк, промычал напоследок и попытался отдышаться. — Красота, — дыхание ГИ лишь немного сбилось. — Хороший мальчик. Я смог посмотреть на него. Он улыбался, довольный сделанным, и поедал меня глазами, сам уже отстранившись. — Я тебя ненавижу, — только и выдавил я. — Но я сделал тебе приятно. — Это ты называешь приятным?.. Мне не понравилось, — я стыдливо свёл ноги вместе и опустил рубашку. — Врёшь, — Германия погладил меня по голове и лёг рядом, обнимая. — Ты просто отвратителен… Какой же ты родитель?.. — О чём ты? — Будь у меня сын и он бы так покалечился, я бы даже думать не смог о том, что ты сделал. — Опять ты о Рейхе… Он жив, перебинтован и уже отчитан. Что же теперь, всю ночь над ним сидеть? — Я бы так и сделал. Я был бы хорошим родителем, в отличие от тебя.* * *
Утром я проснулся позже, чем ушёл ГИ, но раньше, чем вчера. Только в этот раз, к сожалению, тронутый. Хоть меня, если можно так сказать, и пожалели… Гад он ещё тот. Нравится, видите ли, когда жертве тоже нравится, да? Но в первый раз он как-то об этом не парился. Видать настолько сперма в голову ударила, что плевать на всё! Странный. И больной. Когда я вышел из комнаты, прежде этого заглянув в ванну (надо было смыть мерзость со своего живота), я подумал: «Не мог же Рейх пойти в институт, да?», и почти тут же услышал подтверждение своих слов. Но… Он плачет? Я, ещё не успевший до конца проснуться, ощутил небольшой выброс адреналина в кровь. Я пошёл по коридору к его комнате — не знаю, что меня туда потянуло, но просто так оставить это я не мог. Третий плакал достаточно громко, так что сделать вид, будто не слышу, было бы тиранством сродни тирании Германии. Когда я подошёл к двери почти вплотную, я задумался о том, что должен сделать. Что я должен сделать? Что? Но слушать его плач было просто невыносимо даже не потому, что он был громкий и задыхающийся, а потому, что мне было очень уж жаль парня. Удивительно, что в подобном положении я до сих пор не разучился чувствовать жалость. В итоге я постучал. Звуки за дверью резко замолкли. Я успел уже почувствовать себя идиотом и засобирался уходить, пока не сделал ещё какую-нибудь глупость, но ход моих мыслей перебил дрожащий голос, совершенно не похожий на голос того Рейха, которого я знал: — З-заходи, Польша… Что? Зайти? А я хотел зайти? Разве? В голове смешалось много вопросов, и, прежде чем открыть дверь, я успел даже перекреститься. Третий сидел на своей кровати, ноги были укрыты одеялом и подтянуты к груди. Здоровой рукой он обнимал себя за колени. Наследник смотрел прямо на меня. Сейчас он выглядел помолодевшим лет на пять. Во внешности будто бы совершеннолетнего парня я увидел ребёнка, абсолютно невинного. Невинного и побитого. Бинт на голове и слёзы не красили его. — Прости, что я так… — Рейх вытер глаза и шмыгнул носом. — Не извиняйся, — растерянно ответил я. — Ты абсолютно прав. Прав, что он бездушный эгоист… Он только пользуется нами. — Я рад, что ты это понял. — Он… Он недавно уходил на работу, и перед уходом, — парень всхлипнул. — Назвал меня бесполезным инвалидом. Всё потому, что я не смогу больше работать по дому, — он уткнулся лицом в колени и снова всхлипнул. Я неуверенно подошёл ближе. Я не знал, стоит ли делать подобное, можно ли, но я решился и сел рядышком с Третьим и погладил его по спине. — Не расстраивайся так… Германия того не стоит. — Я не только поэтому, — он говорил так, будто думает, рассказать ли что-то. — Я правда ничтожество. — Не говори глупостей. — Это правда. Меня все ненавидят. Я пытаюсь быть нормальным, но даже так меня никто не любит… Я промолчал, позволяя ему собраться с мыслями. — Дело в том, что отец пытается сделать из меня того, кем я не родился. Я вообще не должен был быть рождён. — Как это — не должен?.. — Мой отец хотел жить вечно. Он хочет захватить весь мир. Но моё рождение означает, что рано или поздно он умрёт, чтобы я встал на его место. Я лишь застыл. Очередная подробность, о которой я не знал. Если появляется наследник — умрёшь, нет — не умрёшь? Как-то всё запутанно… — Первоначально он смирился с тем, что я есть, и что у него появился какой-то срок, чтобы жить, — продолжил парень. — Он думал, раз и умрёт, то на его место встанет достойный наследник. Но я… Я любил всё, что видел. Я был очень добр ко всему и ко всем. Моим воспитанием занимался человек, поэтому отец, которому до меня почти не было дела, не сразу заметил, что я расту не так… Когда он решил провести со мной выходной, я много смеялся, веселился, ловил бабочек… Так делают все обычные дети, ведь так? — Я делал это до шестнадцати лет, — с лёгким стыдом ответил я. — Но отцу это не понравилось. С тех пор он уволил гувернёра и стал воспитывать меня сам. Он хотел и до сих пор хочет видеть во мне сильного, жестокого, и так далее. Я же не хотел быть таким. Но через пару месяцев он отправил меня в школу. Мне было пять лет, — Рейх поглядел на меня, будто подумал, что я уже ушёл, но я внимательно его слушал. — Там меня сразу почему-то не полюбили. Среди всех мальчиков я был самый слабый, а среди девочек тоже в последних рядах. Школа была с военным упором. Отец думал, что это воспитает во мне дух. Но не вышло. Однако школу я закончил за пять лет. За пять лет мой возраст вырос на десять психологических. В теории я был одним из лучших, но на практике всегда худший. Самый слабый. И самый…добрый из всех. Меня и пороли, и заставляли подтягиваться и отжиматься бесчисленное количество раз, но бестолку. Когда я пошёл в военный институт, всё стало ещё хуже. Там люди стали ещё злее. Однокурсники с первых дней начали издеваться надо мной. Я стал изгоем. Однажды я решил, что буду вести себя не так, как хочу себя вести. И в коллективе я стал делать вид, что я вырос. Я пытался быть таким, как однокурсники, брал пример с их поведения, но опять безрезультатно — я всё ещё чертовски слаб. Т-ты только посмотри на эту руку, — Рейх зубами подтянул рукав своей рубашки и показал мне здоровую руку. Да, она была худая. Но… — А теперь посмотри на мою, — я также закатал рукав и вытянул свою руку рядом. По сравнению с его рукой моя была действительно тоненькой. Третий что-то булькнул, будто хотел огрызнуться, но не сделал этого. Он убрал руку. — Однокурсники всё равно бьют меня и издеваются. Они мельком знают моего отца и смеются над тем, что я совсем не похож на него, хотя должен. Но почему я должен? Почему? Почему у меня нет выбора, каким я хочу быть?.. Вдобавок к издевательствам в коллективе на меня вечно давит отец. Он заставил меня делать работы вместо слуг ещё до института. Он постоянно указывал мне на тебя и говорил, что я похож на тебя. Такой же слабый и никчёмный, бесполезный. Позже он стал говорить ещё, что скоро ты будешь у нас часто, и тогда даже от тебя станет больше пользы. Но я не думал, что всё настолько серьёзно. Когда мы с тобой впервые встретились, я хотел показаться сильным хотя бы перед тобой. Больше-то не перед кем… Но когда ты оказался у нас дома… Я не сразу поверил, что всё, что говорил отец, правда. Ты выглядел почти что убитым, совсем не таким, как в нашу первую встречу. И первое, что ты увидел — это то, как отец наказывает меня. Мне было ужасно стыдно понимать, что ты видел это. Что ты, возможно, мог догадаться, что я не такой, каким ты меня видел. Я пытался сохранять образ перед тобой, хотя вышло совсем не то, что ты видел в первый раз. Мне было одновременно и жалко тебя, и в то же время отец сравнивал меня именно с тобой. Не с кем-нибудь, а с тобой. Поэтому я тебя ненавидел. Ведь я не хочу быть слабаком! И мы с тобой правда не совсем похожи. Ты не пытаешься измениться, — он фыркнул. — А я — со всех сил! — Но ведь ты не меняешься, ты лишь надеваешь маску. Разве не так? — От осознания этого меня и тошнит, — Третий сжал кулак. — Внутренне я остаюсь таким же. А вдобавок ко всему ещё и начинаю путаться между собой и не собой в своём поведении. — Я испытываю нечто похожее, — туманно добавил я. — Ты, наверное, заметил, что я бываю очень противоречив. Мне то хочется помочь, то я пресекаю это. Я понимал, что тебе и так достаётся от отца всякого, и с одной стороны мне было тебя жаль. Но в то же время я хотел тебе худшего из-за того, что тебя постоянно ставили передо мной как плохой пример и сравнивали с тобой. И я понимал, что в каком-то смысле всё же похож на тебя, признаю… Но я не собираюсь быть на тебя похож! Поэтому я совсем запутался… Я не хочу быть таким же ничтожеством. Я хочу… Я хочу, чтобы все, кто издевался надо мной, заплатили как следует, — последнюю фразу он произнёс так зло, что я даже испугался. — Я стану сильнее и они поймут, что совершили самую большую ошибку в своей жизни. Они все сдохнут! Все поймут, что я не слаб! Меня будут бояться! И они будут очень жалеть, что смели стоять выше меня. Ой-ой… А это мне совсем не нравится. Рейх действительно прав, что мы не совсем похожи. Сколько бы не было сходств — я не озлобился. А он, как я вижу, жаждет отомстить. Не к добру, не к добру… И неужели Германия не понимает, что он уже добился своего? Или этого он считает недостаточным? — Я… Я тоже заплачу? — только и смог выдавить я. Наследник снова кинул на меня взгляд. Глаза его были злые, но в миг стали растерянными. — Я н-не знаю, — его глаза бегали по моему лицу. — Всё! Хватит! — он вдруг снова нахмурился. — Достаточно уже болтовни, — чуть тише продолжил немец и отвернулся, после чего вздохнул. Мне же стало действительно как-то страшно. Боже, Рейх мог вырасти абсолютно нормальным. Он родился нормальным ребёнком. И детские качества всё ещё остались в нём. Но плохо то, что пока он рос, всё сложилось так, что он больше не хочет быть хорошим.