* * *
Сегодня… среда? Четверг? Не знаю. Который раз напоминаю себе хоть как-то вести отсчёт дней, но я быстро путаюсь. Мысли складывались тяжело. Германия вернулся раньше. Чёрт знает, как он позволил себе уйти оттуда, где он был, если там такое веселье. Интересно, куда именно он ходит? Продолжает ли функционирование Центр Управления в такое время? Хах, глупый вопрос. Он функционировал через задницу ещё тогда, когда ничего серьёзного не произошло. Это я помню, хотя порой забываю об этом. Штаты ведь рассказывал мне, что даже нейтральные дороги перекрыты. Тогда, вполне вероятно, он ходит на фронт? Вряд ли в Большой мир. Хотя кто его знает. Даже умея читать мысли этого монстра, не всегда понимаешь, что в нём творится. Встречая своего ненавистного хозяина, я убрал руки за спину и стоял, покорно опустив голову. Просто чтобы не смотреть в его лицо, которое, скорее всего, было как всегда до отвратительного довольным, как морда хищного зверя, только что сытно отобедавшего. — Молчишь, — раздался его низкий голос, и я ощутил в нём какие-то странные нотки, скрутившие живот. — Неужели не помнишь, как должен приветствовать меня? Я не помнил, насколько давним было это правило. Когда оно появилось? Кажется, почти сразу после того, как забрали БиГ. Тем не менее пролепетал: — Добрый день. — Не верно. — Добрый день, Германия, — ещё раз испытал я удачу. Я ощущал себя где-то не здесь даже не смотря на то, что предмет моей зависимости стоял прямо передо мной. Я почувствовал, как меня с силой нагибают вперёд, схватившись за волосы. — Ты должен мне поклониться, — через зубы, но почти ласково. — Бездарное существо. Я почувствовал дрожь, и тут вдруг вновь смог думать. Почему он рано вернулся? Почему в его голосе я чувствовал угрозу? А ещё было очень трудно не заметить, что отчего-то он сейчас грубее со мной, чем в последние дни. А в последние дни он почти не обращал на меня внимания. — Поклониться, — тупо повторил я, взглянув на него исподлобья, но он так наклонил меня, что я не мог увидеть его лица. Разве что ноги. В этом мне помогли. Убрав руку с моих волос, Германия взялся за подбородок и поднял мою голову. Улыбки, которую я ожидал увидеть, на его лице я так и не нашел. Сжав сильнее, в итоге он отпустил меня, и я выпрямился, хотя смотреть на немца всё равно приходилось снизу вверх. Я прямо чувствовал вмятины от его пальцев на своём лице, но не придал этому значения, больше сосредоточившись на сопротивлении эмоциям, которые сейчас навязывала мне ЛжеПольша. — Польша, Польша, — сладко растягивая, произнёс ГИ. — Это страх? Ты боишься меня? — Нет. — Ты врёшь. — Я не боюсь тебя. Может, раньше боялся, но теперь нет. Взяв меня за плечо, он ненавязчиво повёл меня вглубь коридора, игнорируя мои слова. — Польша, а ты помнишь? Я промолчал. — Я обещал, что ты ещё получишь своё, — не дождавшись ответа, сам продолжил Германия. Мне даже перекрыло дыхательные пути. Боже мой. Я действительно уже успел напрочь позабыть об этом случае. Он, казалось, произошёл так давно, но на самом деле нет. Странно, как я мог так просто выкинуть это из головы. Я попытался вырвать своё плечо из хватки Империи. — Нет… Отпусти меня, — но рука сжалась лишь сильнее, причём намного сильнее, чем на моём подбородке, будто он специально демонстрировал силу. Мне казалось, что с его стороны требовалось усилие ещё лишь немногим больше, и он просто сломает мне ключицу. — Ну-ну, — нежно, словно гладя, прошептал ГИ и всё же жутко улыбнулся. Жуткой эта улыбка могла бы показаться лишь мне. На самом деле, очень даже невинная ухмылка. Ха-ха. Только я видел в его глазах жестокость, которую видел в последний раз именно в тот случай. Это не способствовало радужным настроениям. — Чем я непослушен? — я пытался не отражать на лице ни доли эмоции, которую тот мог принять за страх. Возможно, то и был страх. Но в то же время бояться мне нечего, это я давно себе утвердил. Он не может сделать мне что-то такое, что было бы для меня действительно страшно, правда? Удивляюсь тому, как закаляют условия. Ты перестаёшь бояться. Даже смерти. Даже того, чего я чертовски боялся в самом начале, того, что я видел в кошмарах. Тогда какие эмоции я испытывал? Ненависть и отвращение. А также сосало под ложечкой, но то вряд ли эмоция. — Своё непослушание ты умеешь грамотно прятать. Тебе нужна профилактика. Я её обещал — ты её получишь. — Всё ещё тот бред с тем, что я могу думать о свободе? — что бы я ни сказал, вряд ли будет хуже. — Мечты нужно выбивать, — что-то такое он тогда и сказал. Имею в виду тогда, когда разбудил меня падением с кровати и жестоким допросом, если вы помните, как это было. Я вот вспомнил довольно чётко. Я поджал губы и закрыл глаза. — Ты не сможешь, — молчание. — Я сильнее. — Посмотрим, кто из нас сильнее, — не успел я что-либо понять, как меня схватили и потащили куда-то. Глаз я решил не открывать, ожидая чего угодно. Мне плевать. Плевать. (Это похоже на самовнушение, и я признаюсь, что так оно и было) Я буду чувствовать всё, что он будет со мной делать, да, это будет невыносимо, но ведь потом это кончится. Правда? Рано или поздно всё кончается. — Всё ещё делаешь вид, что ты чёртов алмаз. — Да, и он цел. Может, лишь поцарапан. — А вот я каждый день вижу лишь осколки фарфора. Но даже их можно стереть в порошок, не так ли? Мы не вошли в комнату. Мы опускались по лестнице, завернув налево. — Давай же. Сделай мне больно. Тварь. — Ты никогда не видел настоящей боли. Может, если ты наконец познакомишься с ней, переосмыслишь всё. Меня бросили, как мешок, на пол. Холодный пол. Это явственно чувствовалось даже через тонкую ткань моей… одежды… — Кстати, мне интересно, — вкрадчиво, но под ложечкой засосало интенсивнее, предчувствуя то, что он перехватит мою мысль. — Ты, что ли, ощущаешь себя очень уж умным для того, чтобы переодеваться, пока меня нет дома? Хотя, — злорадный смешок. — Признаю, это действительно умно, — глаза мои всё ещё были зажмурены, а из глупой позы, в которой очутился, я не сдвинулся; ГИ поставил ногу на мой пах, что заставило меня издать странный, но очень тихий звук. — Умное поведение тебе ни к лицу. Ты не должен так поступать, понимаешь? — Отвали, — я схватился одной рукой за его лодыжку, пытаясь сдвинуть её хоть куда-нибудь, потому что больно неприятно стояла его нога. Но он лишь нажал сильнее. — Я уже сказал, что ты не сможешь ничего мне сделать. — Вот как? — Я не отступлюсь от своего. Буду продолжать держаться. Не стану твоей безвольной игрушкой, — это вызвало у немца лишь фырканье. — Босния смог, и я смогу, — добавил я, отвернув голову в сторону. — Ах, Босния. Хорошо с ним подружился за те несколько деньков, да? Империя почти полностью перенёс вес на ногу, которая причиняла мне дикий дискомфорт и достаточно боли, заставляя обратить на себя полное внимание. Я ощутил боль ещё явственней, стиснул зубы. Непроизвольно я даже приоткрыл глаза, увидев перед собой пол подвала. Он был мне знаком, безусловно. Всё это место знакомо мне. Свет поступает только сверху, от лестницы. Но сейчас этот подвал показался мне совершенно другим. Будто похолодел в десять раз. Его неприветливость превратилась в лёгкую агрессию. Я промычал от боли, сжимая кулаки и царапая немца, потому что он сделал такое движение, будто хотел раздавить жука. — Есть более гуманные способы кастрации, — прошипел я, корчась и всё активнее пытаясь отстранить его. Казалось, ещё чуть-чуть, и мои яйца, точно, лопнут и превратятся в кашицу. — О нет, я не кастрирую тебя, — он даже посмеялся, а потом ослабил давление и вскоре перестал давить вовсе. — Лишь думаю пока что, как именно буду выбивать из тебя дурь. Я сглотнул, отодвигаясь от немца ближе к стене, хотя и так был близко к ней. Бежать не вариант, ведь так я уже решил? Нужно лишь пережить это. Пережить. — Посмотри на меня, — вновь раздался его голос, слабо отражаясь эхом от стен почти пустого помещения. — Посмотри! — рявкнул Германия после неповиновения, схватил меня за ворот рубашки, удивительно легко поднял (но швы рубашки опасно затрещали), встряхнул. Я не имел желания поднимать глаза. Он приложил меня о стенку, одной рукой обхватив меня за горло. Раз. Два. Три. Пока не слишком сильно. Всё приговаривал: — Посмотри на своего хозяина. Посмотри! Посмотри, сучье отродье, на того, кому ты должен подчиняться! Я имел наглость сейчас усмехнуться. ГИ застыл. — Я не понимаю. Ты пьян, Германия? Что на тебя нашло? Я и сам понимал, что алкоголем от него не пахнет. — Моя политика по отношению к тебе до сих пор была слишком мягкой, — я снова усмехнулся на эти слова. — Я надеялся, что этого будет достаточно, чтобы тебя сломать, думал, я отношусь к тебе более жестоко, чем Австро-Венгрия к своему Боснии и Герцеговине, но этого мало. Ты недостаточно осознаёшь, где ты, кто ты, и кому ты подчиняешься. Ты глупец, — последнее он прошипел совсем словно змея. — Притворяешься умным сам перед собой, передо мной — покорным, но на самом деле — глупый. Не можешь даже запомнить, кого ты должен слушать. Так давай же я объясню тебе более понятным языком! На этот раз он приложил меня гораздо сильнее, я почувствовал то самое, что люди называют «искры из глаз посыпались». Я называю это своим космосом. Повторив это ещё несколько раз, ГИ грубо схватил меня за волосы и швырнул куда-то в сторону от себя. Я ударился рёбрами о стол, упал на него. Не успевая соображать, чтобы сгруппироваться, я инстинктивно схватился за него, не поймал равновесие, начал падать, а стол почему-то за мной. Раздались звуки падающих безделушек, разбился пустой кувшин. Уже очутившись на полу, я видел как в замедленной съёмке падение этого чёртового стола прямо на меня. Я вовремя перекатился под ножки. Мне казалось, этот стол довольно тяжелый, и так, в самом деле, и было, потому что когда я попытался сдвинуть его и поставить между нами с Германией, я не смог. Наверное, ножки у него неустойчивые, потому он и упал, но у меня не было слишком много времени, чтобы внутренне дискутировать об этом. Я говорил себе, что я должен просто терпеть, но то, что сохранилось во мне за эти месяцы, не хотело так считать. Я не хотел боли. Лишь инстинкт заставлял меня хотеть защищаться. Тело делало всё само, и даже ЛжеПольша не прикладывала сюда свою руку. Было бы так, я бы делал совершенно иное. Я всё равно попытался использовать упавший стол, как щит. Сдержало Германию это ненадолго, но я смог его обхитрить и метнуться в другой угол подвала, избежав его лап. Сердце билось быстро, но дыхание ещё не сбилось. Я схватил стул, поднял его, держа, обратив ножки к Империи и чуть замахнувшись. Он, конечно, двинулся ко мне. Я не успел ударить, немец схватился за ножки. В итоге деревянная спинка коснулась моего горла, прижимая к стене и душа. Я случайно посмотрел на ГИ. В его глазах играла уже не жестокость. Там было маниакальное безумие. Я всегда знал, что он сумасшедший. Но этот взгляд, первый, но к сожалению не последний такой, заставлял кровь стыть в жилах. Неужели он настолько доволен тем, что смог устроить в мире такие беспорядки, что позволил себе вести себя ещё более отвратительно? Псих. — Грёбаный псих! — повторил я свои мысли, задыхаясь. — Я бы поспорил, кто из нас псих, Польша! — страшная, страшная улыбка. — Продолжаешь вести себя так, будто у тебя есть хоть шанс! — страшный смех. — Смотри на меня! Смотри! Запомни своего хозяина! Твоей свободе не бывать. Запомни же, что я, и именно я решаю твою судьбу, а не ты. Ты — никто. — Я страна! — он намного сильнее меня физически, и с этим ничего нельзя было поделать. Кажется, я сейчас задохнусь. Или он переломит мне гортань, и я захлебнусь в крови. Решая не проверять это, я сделал выпад ногой и, хотя не рассчитывал на такое везение, угодил ему в пах. Не так сильно, чтобы сделать достаточно больно, как бы я хотел сделать этому месту, но достаточно для того, чтобы Германия замешкался и я смог высвободиться. Побежал к лестнице, хотя понимал, что она слишком далеко для того, чтобы я успел до неё добежать. Как и ожидалось, мне в спину прилетел злосчастный стул и сбил меня с ног. Я взвизгнул, упал лицом в пол, перекатился на спину. Мой «хозяин» уже вновь приближался, я беспомощно пытался отползти от него подальше. Становилось светлее, я был довольно близко к лестнице — встань и беги, но я не мог. Честно, да, меня сковал ужас. Даже не страх. Я не хочу боли. Это инстинкт. Теперь-то дыхание и сбилось. По крайней мере отчётливо почувствовал я это только к этому моменту. Я не мог оторвать глаз от надвигающегося на меня кошмара высотой в два метра, лишь зажмурился чутка. Я понимал, что помощь не придёт. Я не в книжке и не в кино, где на помощь главному герою приходят в самый последний момент, прежде чем произойдёт нечто по-настоящему ужасное. Нет, такое — не про мою жизнь. У меня такого не бывает. Меня вновь, как лёгкую тряпицу, грубо вздёрнули на ноги, но не успел я почувствовать ногами опору, как меня впечатали в стену — на этот раз лицом. Я пытался возмущаться, но сам себя не слышал, поэтому вряд ли стоило ожидать, что слышал он. Опять мне казалось, что его слишком много, я не мог оказать ему сопротивления. Одной рукой, одной, он держал меня и подавлял все попытки высвободиться, а другой раздевал меня. Прям как тогда, в моём кабинете, — мельком подумал я. Конечно, всё было не совсем точь в точь, но дюже ловкие и сильные руки Германии больно напоминали о том случае. Ткани моих брюк и нижнего белья прошуршали по моим ногам куда-то вниз, ГИ сдёрнул их с моих ног вместе с носками и бросил куда-то в сторону так же небрежно, как недавно бросил в сторону меня. Через голову с меня сняли рубашку. Её — в другую сторону. Я тихонько захныкал в стену, пытаясь не думать абсолютно ни о чём, но в то же время с физической болью во всём теле думал о том, как я буду эту чёртову одежду собирать после всего, что он со мной сделает. Моя голая грудь коснулась холодной стены. Как, чёрт возьми, холодно. — Да, именно так ты должен относиться ко мне. Ты должен бояться меня, — на мою задницу пришёлся жестокий шлепок, заставивший меня всхлипнуть чуть громче. — И подчиняться мне, — его рука скользнула между моих ягодиц и схватила меня за мои несчастные яйца. Я скукожился во всех смыслах. — Ты думал, я буду и дальше делать такие вещи лишь в качестве поощрения? Надоело уже. Всё равно ты не усваиваешь. Хочешь, чтобы было хуже? Ты получишь. — Отвали, отвали, отвали от меня, — приговаривал я. — Оставь меня в покое! Чего тебе недостаточно?! Я делаю всё! Я сижу здесь, в этом гнилом до основания месте, припудренным золотом, выполняю работу по дому, и, когда ты считаешь это нужным, подставляю задницу. Разве не об этом ты мечтал, когда точил об меня свой взгляд и облизывался, прежде чем проявил свою отвратительную натуру? — слёзы покатились по щекам, мокрым пятном оставаясь на стене. — Я, по-твоему, недостаточно страдаю? Как бы ты вёл себя на моём месте?! — Я не на твоём месте. Поэтому мне плевать, — холодно заметил он, так же холодно массируя мошонку, вызывая с каждым движением боль и мнимое моральное удовольствие в груди, мешавшееся там же с желанием тотчас умереть. — Ты не должен передо мной оправдываться подобным образом. Ты не должен даже так думать. До этого терпел твою свободу выражения, но впредь не стану. Вновь я усмехнулся, а потом вовсе захохотал. Я ощущал к самому себе отвращение, но к немцу всё же больше. Какой же он, чёрт возьми, омерзительный. Но потом мой хохот прервался криком. Все внутренности свернуло в тугой узел и затянуло ещё сильнее. Оказалось, меня уже не держат, и я который раз упал. Свернулся от рези по всему телу, бил воздух ногами, царапал ногтями половицы. Как больно! — Никого, кроме меня, для тебя не существует. Никаких лишних эмоций, только страх. Никакого сопротивления — повиновение. Хозяин. Страх. Повиновение, — он повторял эти слова, словно глупую молитву. Пытался вбить это в мою голову. — Отпусти! Отпусти! Прекрати это! Болит. Перед глазами всё расплылось, не уверен, были ли вообще открыты мои глаза, я видел лишь вспыхивающие яркие пятна в темноте, которые тут же исчезали. Всё кружилось, кружилось, словно карусель. Будто я со световой скоростью взрезал космическое пространство. Ещё и голос Германии откуда-то — я уже был не в силах определить, откуда, с какой стороны шёл звук. Где я? Тошнит. Меня одолевали сильные рвотные позывы. Я почувствовал, как в итоге меня стошнило. Всё, что я съел за сегодняшний день, почти успевшее уже превратится в жидкую кашицу, вышло наружу. Я не ощущал себя в подвале, почти не ощущал, потому что вдруг стал задыхаться в собственной рвоте и понял, что я должен перевернуться. Я кашлял. И снова рвал. Я чудом стоял на четвереньках, конечности тряслись, и я рисковал свалиться лицом в недоваренные остатки моего завтрака. Я ел мало, поэтому совсем скоро плеваться стало нечем. Я чувствовал во рту вкус желчи и крови. Кровь потекла и из носа. Мне чертовски больно, и я не знаю, как это описать так, чтобы было понятно, что я испытываю. Просто поверьте. Это невыносимо плохо. Германия не отпускал. Продолжал вызывать дикую боль одной лишь силой мысли. Слово и даже мысль хозяина — закон. Сейчас я не мог твёрдо подумать, что подчиняться этому закону не стану, но знал, что позже подумаю. Иначе я не Польша. ГИ пнул меня, я ударился телом. Звёзды в голове закружились сильнее, вызывая новый рвотный рефлекс. В горле забулькало. Я выплюнул сгусток крови. Я ничего не вижу. Чувствую желчь и кровь на языке. Боль повсюду, будто весь я — одна пульсирующая рваная рана. Голос Германии — непонятный звон. Он перемещал меня в пространстве, снова менял положение моего тела, я реагировал лишь новыми головокружениями, не чувствуя, где низ и верх, право и лево. Я потерялся. Он снова что-то продребезжал — именно так я это слышал, — а потом вставил. Я, кажется, прокричал, а может я кричал всё это время без остановки. Все отвратительные смеси ощущений, которые я знал ранее, были просто солнцем по сравнению со всем этим ночным кошмаром, от которого нельзя просто взять и уйти, пробудившись. А потерять сознание я не мог. Мне не давали. Он долбился, долбился, вертел меня так и этак, даже, кажется, поднимал на руки. Я чувствовал горячую влагу собственной крови. Повсюду. Я в ней захлебывался. Я в ней тонул. Может, я преувеличиваю. Но мне казалось так, и никак иначе. Внезапно — космос исчез. Но кошмар — нет. Меня выдернули лишь для того, чтобы я почувствовал, как его член разрывает меня изнутри, почувствовал, даже не смотря, бугорок на своем впалом животе. Я действительно кричал. Кричал и плакал. Надрывал связки, но не говорил ни одного слова. Я не мог. Прерывался лишь для вздоха, или сглатывания, или горьких рыданий. А ГИ позволял мне кричать. Будто его это только больше заводило. Отвратно, мерзко, противно. Мою задницу оставили в покое только после того, как полностью удовлетворились. Я опять сидел на полу. Точнее, полулежал, дрожа всем телом. Теперь молчал. Я не мог сосредоточить взгляд, пусть даже уже не был в космосе. Видел лишь размытое пятно окружающего мира. Но одно заставило внезапно протрезветь — Германия, что сидел в моих ногах и с жутким удовольствием разглядывал меня и что-то говорил, вдруг вытащил нож из-за пояса. Поигрался с ним, ласково что-то вопрошая. А потом, прежде чем я сообразил, с короткого размаха всадил его мне в ногу ниже колена.* * *
— Как думаешь, ты довольна? — Думаю, можно так сказать. — В твоём голосе неуверенность. — А твой голос, словно ты при смерти. — Честно, я не удивлён. Наверное, я и так при смерти. — Он бы не стал нас убивать. — К чему такая уверенность? — Не стал бы, и всё. — И всё же, я думаю, ты не этого хотела. — Не решай за меня. — Я знаю тебя. Ты, конечно, довольна, что он уделил нам столько внимания, что облапал и трахнул, но ты хотела, чтобы это было иначе. — Я хочу так, как хочет он. Я лишь зависимость, помнишь? У меня нет личности. — Какая ложь. Мы одно целое. Я же чувствую. Чувствую твои эмоции, глупая.* * *
Я почувствовал, что возвращаюсь в настоящее. Первыми моими ощущениями стала ломка по всему телу, но это было пустяком по сравнению со всем, что я уже пережил. Я бы даже сказал, ломка эта была сладкой, словно после крепкого сна, и нужно было бы лишь подтянуться, чтобы размять мышцы, но это было совсем не то. Пошевелиться я даже не рискнул. Пошевелю хоть пальцем, так рассыплюсь, как песочный замок. Потом я ощутил ужасный запах, а точнее, много разных. Запах рвоты, крови, пота, других малоприятных выделений, и секса. Вернее, изнасилования. Да, это имеет запах, и те, кто испытывал что-то такое (надеюсь, все же секс, а не изнасилование), должны меня понять. Я открыл глаза. Я находился всё в том же подвале, только теперь он был чуть более освещён. Я лениво повёл глазами под тяжёлыми веками, и понял, что погром, который мы с Германией учинили, был устранён, и недалеко от меня горит несколько свечей. При свете одной из них кто-то читал, сидя на стуле. Пока что мне не удалось понять, кто. Я бросил взгляд на своё тело. Но не увидел его. Я был укрыт одеялом. Между моей спиной и стеной была подушка, а может две. И всё это на полу в подвале. Я прокряхтел, пытаясь всё же пошевелиться. Читающая фигура обратила на меня внимание. — С пробуждением, — неровный голос, но принадлежит Рейху. — Сложно назвать это праздником… — прохрипел я, скидывая одеяло. Последнее, что я помню, это то, как мне вонзили в ногу нож, вызвав новую волну дикой боли. Хотелось убедиться, что мне это не почудилось. К сожалению, нет. Стоило только взглянуть на ногу, как она жалобно заныла. Ниже колена на тонкую голень намотан бинт, уже пропитанный кровью. — Уф, прикройся, — и то верно, я всё ещё оставался голым. Я накинул одеяло обратно. Каждое движение стоило многого, но чем больше я их делал, тем меньше была цена. Потихоньку пробуждался от кошмара. Боль отпускала, пока я аккуратно двигал плечами, руками и пальцами на здоровой ноге. Правую, то есть больную, я двигать ну совсем не хотел. А резкие неприятные запахи, которые чудились мне при пробуждении, почти отсутствовали. — И долго я тут лежу? — всё так же хрипло спросил я. — Около суток. Может чуть меньше. — Так долго… Рейх отложил книгу, потом из ниоткуда взял стакан воды, встал и поднёс ко мне. Я слабо кивнул ему, — хотя вряд ли этот жест был замечен в полумраке подвала, — принял стакан и стал жадно пить. Как только осушил его до дна, отдал обратно наследнику. Стало немного легче без дикого сушняка в горле. — Это ты… — я подбирал слова. — Ну, подлатал меня? — я кивнул на ногу, которая скрывалась под одеялом. — Нет. Ты, конечно, не зря такого обо мне мнения, я умею, но это сделал не я. — А кто же? — вариантов, право, было мало. — Отец мой, кто ещё. — Почему я лежал тут так долго? — попытался подтянуть ноги и согнуть их, но шикнул, ощутив резкую боль, и передумал. Точнее, согнул только одну ногу. Больно уж тело затекло. — Скорее всего, ты потерял сознание от шока. Рана у тебя выглядит серьёзно. — Нож воткнул. Хотя я был более чем не в себе, это я увидел ясно. Только вот, Германия же не держит всё необходимое для зашивания ран прям под мышкой, — мой голос всё ещё был тихий и неуверенный. — Ты прав. Я не медик, но считаю, что ты потерял много крови, прежде чем он остановил кровотечение. Уж специально он это сделал или нет, чёрт знает. А потом у тебя был жар, ты бредил, но не просыпался. Скоро это прошло, а потом ты просто спал, — недолгое молчание. — Когда я пришёл, — продолжил он рассказывать. — Отец был уже у себя в кабинете. Я искал его под предлогом, мол, где Польша и кто будет готовить ужин. Он сказал, что ты в подвале, приказал не уносить тебя отсюда, но позаботиться позволил. Хотя, наверное, всё же приказал. «Совсем больной он мне не нужен» — вот что сказал. Ну, спускаюсь я вниз… Здесь ты, в чём мать родила, нога забинтована, туго причём так. Под тобой размазанная кровь, да и не только… Стул валяется, стол опрокинул. Бинт я поменял, кровь вытер, принёс бельё, как ты понимаешь. Беспорядок прибрал. Одеть тебя не смог, ты прости уж, вот она вся лежит, одежда твоя. Я кинул взгляд на пол слева от себя. Действительно, там стопочкой лежала моя одежда. — Спасибо тебе, — всё что я мог сказать, хотя на самом деле ощущал благодарность куда большую. Но слов не нашлось, особенных сил и желания говорить тоже. Но как я могу хоть краем ума думать, что он делает всё с корыстью? Такие подозрения вызывали подслушанные не раз мысли Германии на эту тему. Но если бы всё было так, как думает ГИ, Третий поступил бы несколько иначе. — Перестань. Мы же союзники. Так? — Выходит. — Давай я принесу тебе чаю? Я слабо улыбнулся, и парень, правильно это истолковав, ненадолго попрощался и ушёл. После Рейх так и не завёл разговор о том, что было прежде, чем Германия ранил меня. И без того понимал. Это был ещё один пунктик к моим благодарностям.* * *
Прошло ещё сколько-то времени. Германия не позволял мне перебраться в другое место, хоть на какую-нибудь из кроватей, которые имелись в его доме. Он даже не заходил ко мне, всё передавал Рейх. От подвала меня откровенно тошнило, мне не хотелось тут находиться, но ГИ это понимал. И понимал не только это, но и то, что я жил до этого с достаточным комфортом. Я, конечно, так не считал, но Третьему жаловаться не стал. Да и он смотрел на меня преимущественно с жалостью. Вспомнились когда-то сказанные им слова, я уже не вспомню дословно, но он говорил о том, что порой людям не нужна жалость. — Я жалок? — спросил я, пока он следил за тем, как я хлебаю из глубокой тарелки жиденький суп. Рейх замялся, но потом задал вопрос в ответ: — Почему ты спрашиваешь? — Просто вновь задумался о своём положении. Я часто это делаю. Ответь мне, пожалуйста. Парень задумался крепче. — Я не считаю, что ты жалок. Будь ты таким, давно бы уже сломался пополам от того, как он с тобой обращается. Ты не виноват, что он такое с тобой вытворяет. Я считаю, ты реагируешь вполне достойно, насколько возможно в этом самом твоём положении. Честно, поначалу я не особенно задумывался, но с недавних пор у меня мурашки по коже, когда мысленно вхожу в твоё положение. Даже не знаю, что бы я делал на твоём месте. Возможно, — он договорил жестами. Приставил пальцы к виску на манер пистолета и «выстрелил». Приятно понимать, что он испытывает ко мне такие чувства. Лично мне приятно, что он может понять меня. Не знаю уж как те, кому неприятно чувствовать жалость и сочувствие, но это не обо мне. По крайней мере не сейчас. Тёплое отношение хотя бы откуда-то — это всё, что мне сейчас нужно от жизни. — Спасибо за честность. Только вот ума не приложу, где бы я взял для этого дела пистолет. Проще уже, — провёл пальцем по шее. Наследник снова вдруг растерялся. — Я образно показал. Но, на самом деле… В этом доме есть оружие, вообще-то. — ГИ держит здесь оружие? — чуть удивился я, успев за наш диалог доесть суп и отставить в сторону пустую тарелку. — Да. Я знаю примерно, где. — Вроде бы логично, но в голове не укладывается. Почему же до сих пор не тряс передо мной пистолетом? — Возможно, считает, что он и без того достаточно страшный. Возможно, боится показать тебе оружие, вдруг ты додумаешься стащить пистолет и прихлопнуть его? Скорее всего, и то и другое. — Но если я продолжу дальше не ломаться, может придумать и пистолетом поугрожать. Он же устроил всё это, от чего я не могу встать, только в воспитательных целях. — Ах, вот так? — Третий, как я и говорил, тактично не задавал о произошедшем вопросов. — Да. Недостаточно послушен. Хочет, чтобы мозгов у меня вообще не осталось, судя по всему. Чтоб я был, как пациент жёлтого дома. Чтоб слюна стекала изо рта и взгляд тупой был. Рейх поморщился. — Зато послушный и не имеет своего мнения. Красота, — добавил я. — Чем дальше идёт время, тем большее отвращение я испытываю к своему отцу. — Аналогично. Только что может быть выше высшей точки?* * *
С того момента, когда Германия хорошенько помучил меня (или поучил, как это охарактеризовал бы он сам), прошло трое суток. Надеюсь, что посчитал правильно. Но сейчас уже наступила ночь, хотя по погоде в подвале вообще не было понятно течение времени. Понял я, что ночь, только потому, что Рейх пожелал мне спокойной ночи и оставил меня одного, а во всём доме погас свет. Я закутался в одеяло. Сейчас нога слушалась меня чуть лучше, и я позволял себе лежать на боку, подтянув колени к груди. За всё прошедшее время я пытался думать как можно меньше, чтобы отвлечься и расслабиться, но прямо в это мгновение почему-то подумал, что делать этого нельзя. Скорее всего, Германия и хотел, чтобы результат был именно таким. Чтобы я приблизился к тому, что он хочет из меня сделать. Поэтому я сосредоточился на мыслях о том, как сильно ненавижу его и о том, как глупа ЛжеПольша. Как ей может всё это нравиться, ума не приложу. Думал о единственном своём призрачном шансе на спасение — Штаты…Польша?
Раздалось это неожиданно, а голос был тихий и взволнованный. Казалось, кто-то там, кто говорил в моей голове, очень сильно за что-то переживал. Я почти отчётливо увидел перед мысленным взором обеспокоенное лицо США. От волнения у него потели ладони. Я не мог этого сказать точно, но показалось мне именно так.Святой Боже, Польша, ты живой?
— Штаты, — прохрипел я, но с улыбкой. Меня всё ещё окружала полнейшая темнота, и я не пытался ничего увидеть. Лежал с закрытыми глазами на своём импровизированном ложе, закутавшись в толстое одеяло, подоткнув его под себя, но всё равно чувствуя холод. Американец облегчённо выдохнул, и часть его положительной эмоции передалась мне.Хвала небесам. Как ты? Что с тобой стряслось? Я уже грешным делом подумал, что ты умер, чёрт побери!
Тон голоса стал другим, возвысился, стал громче. Говорил он с улыбкой, это я тоже мог увидеть, не видя. Я вкратце изложил, что произошло, и в конце добавил, что я уже иду на поправку.Твою мать… Извиняюсь. Он действительно с головой совсем перестал дружить. А может никогда не дружил. Я так рад, что ты в порядке. Я чувствовал себя действительно очень плохо. Меня рвало и кружилась голова, всё болело, а ещё было страшно. Я был на все сто уверен, что это исходит от тебя. Но потом всё резко оборвалось. Настолько резко, что я испугался. Ты пропал. Совсем. И не появлялся пару суток. Я всё это время был как на иголках. Даже не знаю, почему. Очень уж привязался к тебе, — здесь последовала долгая пауза. — И, чёрт возьми, на самом деле, я хотел тебе кое-что сказать, когда планировал в следующий раз с тобой поговорить, но уже сомневаюсь в том, что имею право это делать. Особенно после случившегося. Эта идея действительно была очень и очень эгоистичной…
— Что ты хотел сказать? — настоял я. — Какая-то просьба?Да, просьба. Но она… глупая.
— Это может как-то помочь Антанте?Скорее да, чем нет, но это, чёрт возьми, очень относительно. Я не имею права, не имею! Из тебя и так не понятно что делают.
— Я готов помочь, — мой голос, в отличии от голоса США, был таким же тихим, как его «Польша?». Я сказал эти слова с полной уверенностью, хотя внутри сомневался и даже боялся, потому что откуда-то примерно понимал, что он скажет.Ты сочтёшь меня полнейшим эгоистом, хотя на самом деле я очень переживаю за тебя. Так и быть, я скажу, но ты можешь не делать этого. Гхм… Германия проявляет себя довольно агрессивно, и нам это не на пользу. Всё может даже дойти до того, что он выйдет за рамки правил, это было бы очень в его стиле. Хотелось бы, чтобы он действовал более умеренно. Чтобы он расслабился, что ли… А то он слишком увлечён. Нужно отвлечь его. Дать обратить свой взор куда-то в другую сторону. Хотя бы краем глаза, было бы уже легче. К чему я клоню? Как раз к тому, что я хотел предложить тебе… услуживаться перед ним. Господи, прости меня, Польша!
Моя догадка оказалась верна. Да, конечно. Если бы я начал вести себя так, как ему хочется, если бы ублажал его по «своей» воле, ГИ обратил бы на это внимание. Это бы чуть убавило его гнев, я почти уверен. Но я не готов смириться с таким. Я не осуждал США за то, что он предложил это мне, я всё понимал, однако было обидно и так противно, что из закрытых глаз потекли слёзы, а рана на ноге запульсировала. — Если это правда сделает меня хоть чуть полезным для вас… — мой голос предательски сорвался.Не плачь… Ты не обязан. Это сильно дело не изменит.
— Из меня актёр, конечно, не такой хороший, как из тебя, — я попытался усмехнуться. — Но думаю, в моих силах сделать вид, что его воспитание имеет такой эффект, какой он хочет видеть. В отличии от меня, он не умеет читать мои мысли. Если он уверен, что я не вру, ложь не засчитывается. Не знаю, чего я могу добиться сопротивлением. Может, оно и лучше?..Хм… Может, ты и прав. Но ради всего святого, будь осторожен. Германия может не ограничиться на одном серьёзном ранении. Он может сделать тебя инвалидом, если взбредёт в голову. Сейчас ты встал на тонкую нить, и Бог знает сколько тебе придётся идти по ней. Пожалуйста, что бы тебе не приходилось делать, оставайся собой. Не забывай, кто ты, слышишь? Не теряйся. Крутись, чтобы жить, притворяйся, ври, но не забывай. Чтобы в итоге ударить его в незащищённую спину.
Я стал плакать сильнее. Не мог точно понять причину, но понимал, что мне больно. Если ГИ решил жёстче себя вести, а я продолжу сопротивляться, будет очень, очень плохо. Это теперь не будет так, как раньше, я понимал. Раньше действительно легко отделывался. Но теперь что, если не притворство? Надо мириться с этим. Но никак не получается. — В-вдруг я не смогу? Стану… Стану… Голос США вновь зазвучал жалостливо.Не станешь. Прекрати рыдать. У меня есть ещё плохие новости, которые тебе нужно знать. Началась морская блокада немецких земель. Скорее всего, скоро у вас возникнут проблемы с продовольствием. Это из того, что тебя касается. Не знаю, додумался ли ты уже до этого, но попробуй воровать еду, пока всё относительно нормально, складируй её где-нибудь, чтоб с голоду не помереть. Ну или чувствовать себя лучше хотя бы первое время. Вряд ли тебя будут хорошо кормить. Попроси Рейха помочь. Вы ведь хорошо дружите, я так понимаю. Кажется, ему можно доверять.
— Я уверен, что ему можно доверять, — внешне я чуть успокоился, но новое известие легче не сделало. Мы ещё поговорили. Ничего особенно важного, но было приятно слушать голос Штатов, особенно когда он говорил успокаивающие и обнадёживающие вещи. Я верил не во всё, но соглашался. Слёзы высохли. В конце диалога он дал мне уже привычное напутствие. В конце наших разговоров это стало правилом. Да, напутствия особенно друг от друга не отличались, но напоминание его голосом работало сильнее, чем обычное воспоминание об этом. Тем более что настают такие времена, когда я могу и не вспомнить сам. Я не понял, когда провалился в сон. Мне было тревожно и всё ещё больно, внутренне я отрицал всё, что решил по итогам этого разговора, но всё это плавно отошло на второй план — США обладал удивительной способностью успокаивать меня. Внушать временное спокойствие хотя бы для того, чтобы нормально уснуть.* * *
Ещё пару дней — и я уже мог хромаючи ходить. Рейх выделил мне трость, которую он взял неизвестно откуда, Германия против такого решения не был. Более того, я даже встретился с ним во время первой моей попытки ходить — всему мы когда-то учимся заново. Рядом со мной суетился Рейх, пока я поднимался, неловко опираясь о поданную трость. Мне нужно было время, прежде чем я научусь использовать трость, как третью ногу, чтобы не напрягать израненную правую. Я учился ходить по периметру подвала. Получалось на удивление хорошо, скорее всего потому, что на правую ногу было достаточно больно вставать. И тут-то в подвал бесшумно проскользнул ГИ, я даже не сразу почувствовал это. — Как успехи? — как-то зло спросил он у моей спины, и я вздрогнул. Неумело, прыгая на одной ноге, я развернулся к нему, хотя больно не хотел этого делать. На лице моём застыло отстранённое выражение. Наигранное ли оно было? Можете мне поверить, что было. Я глубоко, насколько позволяла лодыжка, поклонился. — Прекрасно. Думаю, я готов вернуться к обычной работе. По лицу немца на миг пробежала тень, будто он не поверил мне, но в его мыслях я не услышал этого. — Это хорошо. Рейх, можешь идти. Думаю, ему помощь уже не нужна, — обратился он к сыну. — Но, отец… Он еле стоит, — но, встретив его суровый взгляд, смылся, пытаясь не смотреть на меня. Я выпрямился и склонил голову набок, почти положил на плечо, будто хотел прикорнуть. Однако мутным взглядом смотрел прямо в глаза Германии. На его лице появилась улыбка, вызвавшая неприятную волну мурашек по спине, я вспотел, хоть и не сильно. — Как твоё самочувствие после шоковой терапии? — казалось, сейчас заржёт, как ему нравился мой вид. Да, я был в обычной одежде, которую он и срывал с меня. Я надеялся, что он будет молчать об этом, потому что я терпеть не мог ходить босиком и без штанов. Какое бы лето не было на дворе, пол холодный. Как только ещё цистита не было? И как он это назвал? Шоковая терапия? Прекрасное описание. — Всё болит, но мне уже начинает нравиться. Ложь, конечно. Но с того самого разговора со Штатами я уже продумал свою линию поведения и был готов к игре на сцене в один дубль. Хозяин. Страх. Повиновение. — Вот как, — хмыкнул он. — Что ж, я хотел предложить тебе выйти на улицу. — Что? Зачем? — на мгновение я стал самим собой. — У тебя отвратительный вид. Хочу, чтобы ты перестал быть настолько ужасно бледным. В чём подвох? Я посмотрел на него с тенью сомнения, тот улыбнулся, и, не знаю, почему, но эта улыбка очень напомнила мне Рейха. Да, конечно, он его отец, но сейчас он будто нарочно пытался вести себя контрастно с тем, что я видел в последний раз. Это пугает. И по блеску в глазах я видел, что он это знает, более того, делает так нарочно. Понимая это, я не отступлюсь от своей новопридуманной тактики поведения. Я всё ещё очень хорошо помню те безумные горящие глаза, вкус крови и рвоты, металлический блеск ножа. Самое главное — не забыть, что он так и планировал, а я лишь играю в то, что это работает. Ни в коем случае это не правда. — Как скажешь, — я хотел ещё раз поклониться, но не стал, потому что вдруг подумал, что он раскусит то, что я притворяюсь. Как бы там ни было, он знает меня достаточно, чтобы понимать, что сразу я не сломаюсь.* * *
Что было дальше? Ничего интересного. Германия действительно вывел меня на улицу, но чтобы это сделать, мне пришлось преодолеть лестницу и коридор на костыле. Нога не одобряла такой поход, но выбора у меня не было, поэтому я мысленно поговорил с ней, объяснив, что лучше так, чем он вовсе ампутирует ногу. Она фыркнула что-то вроде «Если бы ты нормально пользовался костылем, было бы действительно лучше». Почему она столь агрессивна? Снаружи я расположился на качелях, прислонив свой костыль к дереву. Медленно качался, не касаясь ногами земли. Летний воздух ласкал кожу, свет через густую листву попадал на моё тело. Здесь я чувствовал себя лучше, тем более что ГИ сам разрешил мне это и у меня не было ощущения, будто я совершаю преступление. Сам он сидел на лавочке под соседним деревом и часто поглядывал в мою сторону, но не разговаривал со мной. Вот и хорошо. Да, мне было лучше, но я не почувствовал себя свободнее. Как бы хотелось посидеть этим летним деньком в беседке с США, поболтать о всяком, поиграть в карты, понаблюдать за зелёной красотой сада, будучи абсолютно свободным. Посидеть до самого вечера, отвлекаясь лишь на то, чтобы приготовить еду, но принимая её тоже в беседке. Попивая кофе, у меня сладкий, у него крепкий. А вечером, когда становится прохладнее и надоедливых комаров становится больше, укутаться вместе в плед и просто смотреть на звёзды. И пока я этого хочу, можно считать, что я держусь. Ключ под рубашкой отозвался легким теплом и вибрацией, передавая улыбку Штатов, и я сам заулыбался, наплевав на то, что подумает ГИ.* * *
Мы сидели с Рейхом в столовой и пили чай. Было раннее утро, солнечный свет едва брезжил через большое окно с красивыми тяжелыми занавесками. Несмотря на ранний час, Германия уже успел покинуть дом по своим несомненно важным делам, касающимся мирового господства. Мне хотелось бы не вспоминать, что было ночью, но отвращение по этому поводу возвращалось поминутно. Лучше даже описывать не буду. Это отвратительно, и было таким и без того, чтобы я проявлял в этом инициативу и раболепность. Мы уже успели поговорить с Рейхом о том, о чем просил поговорить Штаты. О еде и о том, что её скоро будет мало. Объясняя, как я это понял, сказал, что это просто логично. На самом деле, своим умом я бы сейчас не догадался, что поставку провизии могут перекрыть. Высыхают мозги? Так точно. Хорошо, что есть США. Если б не он… да не стоит развивать, это всё и так известно. Так или иначе, Третий кивнул и согласился с тем, что еду стоит немного сэкономить. Кстати, я продолжаю чувствовать, как давит на меня война. Но, честно говоря, всё и без того так плохо, что такие изменения уже почти ни на что не влияют. Чуть хуже, чуть лучше — какая разница? Совсем уж хорошо тут в любом случае никогда не было и не будет. — Знаешь, Польша, — обратился ко мне Рейх. — Я уже давно хочу с тобой кое-что обсудить. — Да? — я поднял на наследника взгляд. — Помнишь, я сказал о том, что в этом доме хранится оружие? — Конечно, — честно, я уже успел помечтать о том, как я беру пистолет и сношу башку Империи. — Так вот. Я ещё до того подумывал о том, чтобы… ну, понимаешь, тренировать тебя. — То есть?.. — я выпучил глаза, но идея мне чертовски понравилась даже несмотря на то, что я не понял её до конца. Пока продолжается диалог, скажу ещё вот о чём. Чтобы не возникало вопросов о том, почему Рейх находится дома, хотя у него, несомненно, были летние курсы. Казалось бы, всё очевидно, но стоит уточнить — учить больше особенно некому. Было б кому, я не сомневаюсь, что ГИ вынудил бы его учиться даже в военное время. Но, вспоминая о том, каким был институт, а именно военным, бóльшую часть учителей и учеников мобилизовали. Не сразу, но потихоньку, и тогда Рейх ещё ходил на учёбу. А теперь он забил на это, да и Германии самому уже нет дела до того, находится Рейх дома или где-то ещё. Кажется, он вообще перестал думать о том, что мы могли общаться или что-то в этом роде. Помешался на войне, вот так. А ведь до этого и подозрения какие-никакие были, и даже чёртова Барбара, от которой мы избавились грязным способом. И, говоря о ней, недавно выяснилось, что она мертва. Я узнал это от ГИ лично. Он хвастался тем, что сам её и пристрелил, и говорил, что этой барышне хватило ума, чтобы тут же после побега напустить слухи. «Убил её скорее из принципа, чем из толку, — сообщал он. — Кому нужна такая пугливая прислуга? Прежде чем сбежать, должна была подумать». Хоть я очень не любил Барбару, эта новость меня шокировала. Ненадолго, конечно. В конце концов я подумал, что, вероятно, так ей и нужно, предательнице моего народа. А может и нет. Вдруг после того, что она услышала в комнате немца, она вдруг полностью переменила своё мнение? Хотя я сомневаюсь, что такая женщина, как Барбара, могла переменить своё мнение. Тот, кто не блещет патриотизмом, не может вдруг им исполниться. Просто надеюсь, что перед смертью она успела пустить достаточно слухов о том, что здесь происходит, и ГИ хоть немного падёт в чьих-то глазах. — Да, — Третий Рейх улыбнулся, но не слишком весело. — Я думаю, что тебе нужно уметь защищаться. — На самом деле, толка в этом немного, учитывая, что я сейчас лучше не давать ему отпор. — А в будущем? Ты же хочешь как-то отсюда выбраться. — Ты прав. Так или иначе, идея мне нравится. Парень усмехнулся. — В любом случае, тебе это нужно не только для самозащиты, — улыбка погасла. — Я вижу, как тяжело тебе приходится. И я думаю, что тебе нужно на что-то отвлечься. Чем-то заняться, чтобы не убиваться, понимаешь? — Понимаю, — я поджал губы. — Считаю, мне это нужно. Но что если Германия как-то узнает об этом? — Думаешь, узнает? — Рейх приподнял бровь. — Я вот не думаю. Ты видел, как он увлечен своими несомненно важными делами? Мне думается, он не заметит, даже если поменяются местами все комнаты в доме, кроме кабинета и его спальни. Ему нет дела. — Да, тем не менее за моей покорностью он решил следить. До этого у него есть дело. Третий пожал плечами. — Что с ним сделать? Помешанный. Я не мог не согласиться. Хотя в данной ситуации это всё же страшный, но плюс, что он может отвлечься на меня. Так ведь мы с США решили? Внутри всё сжалось. Как же паршиво. — Ну и как же мы будем заниматься? — спросил я. — Во дворе. Буду учить тебя самообороне, нападению, и всему, что умею. Если повезет, даже научу тебя обращаться с оружием. — Рискованно. — Он не заметит. — Ладно, — на самом деле, от мысли о том, что я научусь пользоваться оружием, я ощутил вдохновение. — Я всё ещё за. Наследник посмотрел на меня почти с нежностью, и протянул мне ладонь. Я пожал её.* * *
Первый урок прошёл на удивление весело. В моей жизни мало веселья, но эти редкие моменты делают меня хотя бы на какое-то время счастливым. Мы вышли на задний двор. Было по-летнему жарко, солнце светило в глаза. Рейх оделся в белую майку и по-военному лежащие штаны, подчёркивающие его телосложение. Я бы не назвал его дрыщем, каким был я, хотя по меркам его товарищей он был именно таким. Представляю, каковы тогда эти его однокурсники собою. Что-то подобное Германской Империи. Но у Третьего всё было на месте — руки крепкие, вены выступают, под майкой плавно бугрятся мышцы. Однако что-что, а не удалось из него широкого мужичины, как отец. Ну и что? Я в свою очередь имел малый выбор одежды, поэтому ограничился, чем было, и прихватил с собой костыль. — Какой же ты неуклюжий, — почти смеясь, говорил Рейх, когда я в очередной раз споткнулся о свою же ногу и чуть не упал (упал бы, если бы он меня не поддержал), пытаясь защититься от нападения. Естественно, он дрался со мной очень мягко, даже не в полсилы, а в четверть. Пока что он только объяснял мне некоторые нюансы, как уклоняться, как блокировать удар, и всё такое. Я плохо запоминал. Странно, потому что у меня всегда была если не идеальная, то хорошая память, но сейчас у меня ничего не сидело в голове. Нога болела, но уже не так сильно. Я пытался обходиться без костыля, с малым успехом, конечно, отчего делал всё плохо, но Третий всё понимал. В начале занятия Рейх объявил, ходя из стороны в сторону передо мной, как командир перед солдатом: — Я уже неделю или даже больше думаю о том, как я буду тебя учить. Что я хочу сказать? В схватке с врагом нужно использовать свои преимущества и слабые места противника. В данном случае твой враг — мой отец. Он слишком силен по отношению к тебе, это так. Силой на его силу не пойдешь. Даже я его не выиграю, если буду пытаться применить силу. Но его сила — одновременно и его слабость, потому что он привык побеждать только с её помощью. Ему нет необходимости уклоняться, изворачиваться, хитрить, он идёт напролом и просто бьёт, потому что ты не можешь отбиться или напасть сам. — Точно, даже в пах ему толково пяткой заехать не смог… — Будет ещё возможность это сделать. Твоим преимуществом является то, что ты лёгкий, изворотливый и гибкий. А ещё, не сомневаюсь, ты очень хитрый. Обхитрить идущего нахрапом немца не так сложно, как кажется. Сила не требуется даже для того, чтобы отрубить его и спастись. Главное уметь обернуть его же преимущества против него. Я слегка улыбнулся — кое-что вспомнил. Сейчас он говорит и ходит передо мной с таким же воодушевлением, с которым когда-то показывал мне устройство кухни и учил меня готовить. Только выглядел он сейчас намного серьёзнее, даже брови хмурил. Наверное, действительно вообразил себя командиром. Я хихикнул. — А? — наследник прервал свою речь и обернулся на меня, вновь вернув своё обычное выражение лица. — Я не привык видеть тебя настолько важным. И говоришь слишком красиво. Рейх расплылся в улыбке. — Привыкай. Так мы и тренировались, с упором на хитрость, а не на развитие моей силы. Однако перед тем, как начать «драться», он заставил меня сделать зарядку. Как давно я не делал зарядку? Боже, даже не припомнить. Такое ощущение, никогда этим не занимался. Мышцы заболели уже на этом этапе. — Будешь делать зарядку каждый день, — сделал итог мой «командир». — Так точно, — я приставил руку к виску. — Да не обращайся ты ко мне так! — Так точно! Парень прыснул со смеху, махнул рукой. В общем, всё прошло в действительно положительных настроениях. Закончили мы ближе к вечеру, оба вспотевшие и уставшие. Было действительно хорошо от того, как мы провели время. На весь день я смог забыть о своём состоянии, перестал думать и чувствовать себя несчастным. Я понял, что это действительно то, что мне нужно. Рейх тоже был доволен. Мы ещё немного поболтали (о чём, скажу чуть позже). В итоге он пошёл мыться, а я в свою очередь на кухню, готовить ужин. Там я и умылся холодной водой. Вот бы оставаться в таком прекрасном состоянии всегда. Но, к сожалению, скоро придёт тот, кто вина всем моим страданиям. Когда ГИ пришёл домой, не произошло ничего, что выходило бы за рамки того, что происходит всегда. Я поприветствовал его, как полагает послушному поляку, он поел, помылся вместе со мной, — я боялся, что он всё же как-то поймёт, что я сегодня занимался физическими упражнениями, например почувствует запах пота, но нет (да и вообще, я почти не потел, так как был слишком худым), — перебинтовал мою ногу, потом оставил меня на кровати, сам куда-то ушёл, вернулся и завалился спать, на этот раз ничего не потребовав, только лишь по-хозяйски взял меня в охапку. — Доброй ночи, хозяин… — прошептал я в ловушке из его рук, а уснул не скоро, размышляя о на удивление хорошо прошедшем дне. Следующий день всё компенсировал. Меня не избили, не засунули член по самые гланды, — по крайней мере, не через задний проход, а второй вариант не исключён, — произошло что-то интереснее, но от этого день не тянул даже на «удовлетворительно». Что там было, сейчас расскажу.* * *
Я открыл глаза, лениво просыпаясь, и в эту же секунду жалея, что просыпаюсь. Мне снился хороший сон. С каждой секундой подробности утекали из сознания, но я знаю, что снилось мне что-то очень приятное о свободе, и что там был США, а ещё, что у меня есть друзья, и мы все отлично проводим время после работы… Всё казалось таким реальным, но летнее утро тысяча девятьсот четырнадцатого года, пятнадцатое августа, ворвалось в эти грёзы. Да, вчера вечером нам удалось поговорить о дате. Это та тема, о которой, казалось, я должен был думать всегда, каждый день с самого начала, но на самом деле я об этом забывал и просто проводил здесь бесконечную череду дней. Рейх подсказал мне, что ГИ привел меня сюда первого декабря. Я никогда не задумывался об этом. Но вместе мы подсчитали, что я нахожусь здесь уже долгие двести пятьдесят семь дней. Уже начался двести пятьдесят восьмой день. Как же это много! И эта цифра заставляет задуматься о том, сколько еще раз по двести пятьдесят семь мне предстоит пережить, находясь здесь. Я не хочу думать о том, сколько я буду зависим. Не хочу снова начинать размышлять о том, стану ли я вообще независимым. Не хочу. Хочу просто всё же снова стать свободным, и мечтать мне никто не запретит. Даже Германия, который считает, что может из меня это выбить. Нет. Что-что, а мечтать я умею лучше всех. Итак, я уже начинал вновь засыпать, пока размышлял. Но кое-что не дало, и я вновь широко распахнул глаза. Тот звук, который вызывает у меня условный рефлекс. Звон ремня. Я тут же обернулся на звук, перекатившись через всю кровать и приподнявшись на локтях. За такие кульбиты по простыне нога одарила меня осуждающей тупой болью, но всё равно она была не такой сильной, как раньше. На секунду мне стало страшно за свою задницу, как всегда это и бывает, когда я слышу, как звенит ремень. Но я увидел лишь Германию, который одевался. И вовсе не раздевался. Стало чуть спокойнее, но зря. — Д-доброе утро, хозяин… — нелепо протянул я, вдруг понимая, что одеяла на мне нет, и мою заднюю часть обдувает сквознячок. — Эм… — я попытался прикрыться. Помните?.. А может, не помните. Может, я такое говорил, а может, и не говорил. Но однажды я должен был хотя бы подумать о том, что никогда не привыкну к тому, чтобы показываться ему голым. Никогда не станет мне на это всё равно. И это работает до сих пор. — Время идёт, а ты никак не поймёшь, что я видел там всё, что только мог увидеть? Даже внутри. Я поморщился, но перечить не стал, пытаясь поберечь эту самую задницу. — Ты правильно сделал, что проснулся, я уже собирался сам будить тебя, — продолжил немец. — Нам с тобой нужно кое-куда сходить. — Что? Куда? — Так как я тебя всё ещё не аннексировал, за что скажи спасибо, я не могу полностью всем распоряжаться. Но не думай, что исключений так уж много, — он одарил меня улыбкой и поправил свои волосы. — Говоря короче, на твой счёт скопилось некоторое количество бумаг и информации, которую ты, к сожалению, должен узнать, — но его лицо не выражало никакого сожаления. — Что ты будешь с этим делать, правда, неизвестно, ведь ты не можешь ничего предпринять без моего ведома, — он пожал плечами. Я сполз с кровати. Империя кинул мне мою «парадную» одежду, которая была обычными брюками и рубашкой, я стал одеваться. Решил ничего больше не говорить, хотя язык так и чесался чего-нибудь надерзить. И всё же, он что, берёт меня в Центр? Разве Центр работает? Недавно ведь думал об этом. Тогда куда? Не понятно. Да и информировать меня более не стали. Мы даже не позавтракали и ускакали на всех порах в неизвестность. Мы поехали на машине, чего я не ожидал. Хотя, действительно, не переться же пешком этой царской заднице? Но помнится, что первого декабря тысяча девятьсот тринадцатого года от ЦУ до дома ГИ мы шли пешком. Возможно, он специально растягивал удовольствие от моего волнения. Но меня удивляет уровень недоверия этой страны к людям. Если ты весь из себя такой король, так почему бы не содержать необходимых слуг дома? Странное устройство, но действительно: ведь и косил кто-то траву, и водитель у него был. Видимо, ему спокойнее жить, зная, что в его доме нет никого, кто может как-то мешать и неугодно себя вести. Как Германия тогда решился взять Барбару, если, скорее всего, знал, что она глупа? Взял, чтобы в итоге она сбежала, подтвердив для него, что людям верить нельзя, а он нашёл её и убил. А всё ради… забавы? Действительно объективных причин ведь не было. Рейх мог ходить в институт, причём он сам говорил, что сломанная рука и швы на голове этому не помеха. Не мог же ГИ действительно взять её ради слежки за нами? Как бы там ни было, сейчас ему не до слежки, и мысли взять какого-то очередного человека не приходит ему в голову — я знаю, потому что, не забывайте, я умею слушать его мысли. В общем, уже давно известно, что у него в голове тараканы. А может, что-нибудь похуже тараканов. Мы ехали дольше, чем должны были по моим расчётам. От дома Германии до ЦУ, насколько я помню, было недалеко, но мы ехали, я смотрел в окно и понимал, что мы давно должны были проехать Центр. Мы проезжали через КПП, которых раньше и в помине не было. Несмотря на то, что во многих местах я видел солдат в немецкой форме, я чувствовал внутри что-то необъяснимое. Вроде бы приятное ощущение, а вроде — не совсем. За столь долгое время я видел, что мир не ограничивается забором вокруг дома Германии. До попадения туда и до путешествия через всю Европу до Америки я жил по принципу работа-дом, что тоже было заточением, похожим на то, в котором сейчас я нахожусь. Так что можно считать, в последний раз я осознавал, что наш мирок не так уж мелок, в далеком ноябре. Вообще, ориентирование в датах очень помогает моему моральному здоровью. Гораздо лучше думать о какой-то дате, такой как первое декабря, чем представлять это как абстрактное событие. Да и понимая, сколько дней я в заточении и какой сейчас день, я не теряюсь во времени. Надо было сделать это ещё куда раньше. Эх, жаль, нельзя это все обсудить с Боснией и Герцеговиной. Он сам по себе был довольно приятным собеседником, когда наружу не выступала его детская натура. Ну или мне так кажется потому, что мне больше не с кем сравнить. Наконец, мы прибыли. Машина остановилась возле большого здания, чем-то напоминавшем одно из зданий Центра Управления, но оно было более старым и более серым. Двор не был таким приветливым и ухоженным. Тем не менее, это был наш пункт назначения. Мы вышли из машины, вместо благодарности Германская Империя лишь глянул на водителя. Тот приподнял свой головной убор, после опустил. Меня немец схватил за воротник и притянул к себе. — Чтоб ничего не выкидывал, понял? Просто идёшь за мной, опустив голову, и никуда не смотришь. — Понял, — я слегка поклонился. За спиной раздалось урчание двигателя — машина отъезжала в сторону. Я не понимал, к чему была эта предосторожность, но и этому перечить не стал. В чём плохо осмотреться? Да и что я мог сделать? Мой взгляд упал на пояс Германии, и только теперь я понял, что у него был пистолет, который он совсем не прятал. Мужчина двинулся ко входу, кинув на меня почти такой же взгляд, как на водителя — словно на предмет. Мы вошли в здание, двинулись внутрь. Вдруг сердце трепетно вздрогнуло, а ключ на груди неожиданно нагрелся. Я увидел Штаты. Он сидел на узкой лавочке, располагавшейся вдоль левой стены, и внимательно изучал газету. В якобы непринуждённой позе угадывалась скованность, его плечо дёргалось, будто у него был нервный тик, а на лице застыло озабоченное выражение. Рядом с ним лежала внушительная стопка других газет. Я тут же посмотрел на Германию, но тот не обратил ни малейшего внимания на американца, небрежно держа руку на кобуре. Не сомневаюсь, что он готов выхватить его и выстрелить в любой момент. Если даже не выстрелить, то угрозить точно. Не хотелось бы, чтобы на меня посмотрело дуло пистолета. Нет желания узнавать, каково это. Я вернул взгляд на США, но не успел приглядеться к нему лучше, потому что, очевидно, нас обоих кольнуло одно и то же чувство, будто что-то в голове щёлкнуло. Штаты резко поднял на меня голову, опустил газету и округлил глаза. Германия всё так же ничего не замечал в этот миг. Мой самый лучший друг, которого я видел последние месяца только во снах, а слышал только в мыслях, что-то прошептал, но я услышал это так, будто он сказал это прямо мне на ухо: — Дружище, ты совсем плох. Я вымученно улыбнулся ему. Странно, но от него это не прозвучало оскорбительно. Скорее сочувственно. И как бы мне хотелось сейчас броситься в его объятия, поплакать ему в плечо, и много, много чего еще… — Я держусь, — сказал я одними губами и положил руку на грудь, где под рубашкой скрывался данный им ключ. И… Как бы медленно не тянулось это мгновение, мы прошли мимо. Но спину продолжал греть его приятный взгляд. Расплакаться захотелось ещё сильнее. Как же несправедливо, что моя встреча с ним длилась всего каких-то две секунды! Я даже не успел рассмотреть его как следует, чтобы впитать каждую черточку на ближайшие… лучше не думать, сколько месяцев или лет. Как бы там ни было, мы пришли сюда не за США. Прошли мимо, повернули на лестницу. Это явно не было тем ЦУ, который был тогда, когда я ещё работал там. Но, определенно, это было место, выполняющее те же функции. Я догадался, что, так как в Европе заварушка, Центр Управления просто перенесли. Разве могло быть иначе? Не мог же весь мир действительно остановиться. И действительно, мы встречали на своем пути других стран, мало знакомых мне, — вот же чертова несведущесть! — и Германия не убирал руку с пистолета. Страны обходили нас по широкой дуге. Было отчего. Тем не менее, в здании было куда тише, чем я помнил. Никто не разговаривал — только перешептывался. Мы зашли в какой-то кабинет. Дверь мягко скрипнула, открываясь, а потом закрываясь за нами. В этом помещении царил минимализм, как будто сюда заходили редко или ещё не успели обжить. Окно, стол, стул, шкаф с папками и бумажками, и много пустого места, где мог бы стоять диван, аквариум с рыбками, да что угодно. Германия прошёл к столу, сел на стул, подозвал к себе, похлопал по коленям. Пересилив себя, я устроился на его коленях, пока он одной рукой открывал один из ящиков и доставал оттуда бумагу. — Это твоё. Развлекайся, — ГИ усмехнулся. Я недоверчиво взял документы, которые немец вытащил из ящика. Успевшее уже подняться довольно высоко солнце освещало бумажные листы. Я рассматривал каждую бумажку долго. Их не было слишком много, но они были очень… информативными. В конце концов на глаза навернулись слёзы. Вот почему мне так плохо. Вот что происходит на моей земле с моими земляками. — Красота, правда? — промурлыкал Империя на ухо. Тысячи казнённых поляков, заподозренных в измене Германии. Попытки побега заграницу, подальше от родных оккупированных польских земель. Запрет польского языка. Эксплуатация поляков для военно-строительных работ. Голод. Безработица. Насилие и принуждение. Боже… Как тяжко приходится моему народу. Ох как тяжко… — Они не защищаются, — продолжал шептать на ухо немец. — Не сражаются за твою землю. Твоему народу не нужна свободная Польша. Они лишь хотят выбраться оттуда. Только для себя, понимаешь? Ты никому не нужен, — откровенные поглаживания по бедрам. — Бедный, бедный Польша. Неужели за тебя некому сражаться? Даже твой народ показал тебе спину. — Это неправда, — я всхлипнул. Плевать уже на то, что я должен ему потакать. В таком не стану. Не буду я прогинаться. Он врет. — Правда, — приторность голоса вызывала мурашки. Его руки начали гулять по мне. — И что ты будешь с ней делать? Как ты будешь так жить? Тебе и самому не за что теперь сражаться. — Ты чёртов лжец! — из глаз брызнули слёзы, я попытался убрать с себя его руки, задергался, заерзал. Но это сделало только хуже. Его сильные руки притянули меня поближе, я сел на его пах, что-то твёрдое упёрлось мне между ягодиц. — Куда делась твоя покорность? Мне казалось, ты усвоил урок. — Ты — ублюдок, вот, кто ты! Лучше бы сразу убил меня, и не выдумывал! Я не верю, что поляки действительно не сражаются или хотя бы не планируют дать отпор. Не может быть весь мой народ, как Барбара. Не может! Я в это не верю. Я знаю, что он делает. Снова проверяет меня на прочность, как раньше. Ведь если я действительно поверю, что в моём существовании нет и доли смысла… Все мы помним, что будет. В таком случае я умру. Но я обещал не забывать, что я — страна. Через минуту я взял себя в руки и вдруг сполз под стол.