* * *
Рассчитывать на то, что он свозит меня сюда и обратно, не приходилось. После того, как Германия убедился, что всем произошедшим я напуган достаточно, он сказал: — Но не думал же ты, что я возьму тебя с собой? — немец хозяйски поправил кобуру на поясе, а потом подмигнул. Захотелось спросить, словно сынок у своей матери: «А ты куда?», но я промолчал. Вряд ли в мой образ сейчас вписываются такие дерзкие вопросы, да? Но я не ожидал, что он вытащит из одного из ящиков толстую верёвку. — Посидишь тут до моего прихода. Я очень занятой дядя, — подтолкнув меня к батарее отопления, ГИ одним нажатием руки на плечо уложил меня на колени, а потом развернул к себе лицом. Одна из самых неприятных позиций, в которых я частенько бываю. — Да сядь ты на задницу, — я вздохнул и послушался, привалившись спиной к холодной батарее. — Вот так. Уже через минуту я был прикован. Хм, знакомые ощущения. Похожим образом я был привязан к стулу в подвале, когда был наказан. Только это не стул, поэтому связан был слегка по-другому. Он также туго перевязал мои руки, чтобы я не мог как-то развязать эту верёвку. Вообще, не представляю, ради чего ГИ это делает. Он явно не боится того, что я могу убежать. Нет, только не этого. Он сам знает, что я не могу убежать. Но тогда чего он боится? Того, что я могу как-то выйти, прогуляться по Центру и с кем-то поболтать? Во-первых, кто бы стал со мной разговаривать, во-вторых, зачем? Так или иначе, Империя уже засобирался уходить. Но перед уходом вдруг повернулся ко мне и ахнул: — Ах да, — взял бумаги, с которыми я недавно познакомился, и которые действительно вызывали у меня понятные переживания. Немец кинул их мне на колени. — Это если вдруг станет скучно и захочется чего-нибудь почитать. Расплываясь в хитрой и жуткой улыбке, посмеиваясь себе под нос, он наконец меня покинул. В замке два раза провернулся ключ. Я тут же гневно скинул с себя бумаги на пол. Не хочу даже видеть эти документы. Мне и одного раза их просмотреть хватило, чтобы всё запомнить. Я нервно засучил ногами по полу, тяжело дыша. Я не должен поддаваться. Может, всё это и правда. То, что происходит с моим народом, скорее всего действительно правда. Что ещё с ними могло происходить? Не могут же они мирно отсиживаться по своим домам, пока прямо на территории их домов бушует Большая война? Естественно, их ущемляют. Возможно, им живётся даже хуже, чем мне. Раньше, ещё до того, как я попал к Германии, и когда в принципе всё это началось, я не очень ответственно подходил к тому, что я наследник, а потом и к тому, что я страна. Да, признаюсь, я ленивый дурак, не понимающий, что ему вверено. Может, мой отец и пытался это мне привить, но он не успел. Я никогда не думал о том, зачем я существую. Зачем существовал мой отец, хотя в Большом Мире его территории разобрали до последнего квадратного километра. Сейчас я почему-то затосковал по отцу. Вспомнил, как был ребенком. Ребёнком быть хорошо. Особенно когда у тебя есть отец. Я знал, что в полноценных людских семьях есть ещё и мать, но я не знал, бывает ли такое у стран. Никогда не спрашивал, кто моя мама. Я много о чём не спрашивал, живя беззаботным детством почти до самого конца. А теперь что? Пожинаю плоды. Так зачем я существую? Я знаю, что на карте Большого мира меня просто…нет. На карте нашего мира я существую лишь небольшим пятнышком. Небольшая улица… Деревня, если угодно. В чём тогда смысл моего чёртового существования? И каким образом я чувствую на себе войну, если меня просто нет? Но я есть, вот, сижу, привязанный. Я запутался. Я существую или нет? Смотря с какой стороны посмотреть. Скорее да, чем нет. Может, я связан с землями, которые прежде принадлежали моему отцу? Связан с польским народом, который еще не успел совсем ассимилироваться? Может, у меня ещё есть шанс стать настоящим государством. Полноценным, существующем и там, и тут. Может, в этом — мой смысл существования. А может это всё очень несмешная шутка, и скоро я умру, и маленький дефект нашего мира под именем Польша просто исчезнет. Возможно, всё зависит от того, как я с этим справлюсь. В каком-то смысле вся жизнь — это игра одним дублем. Я был связан слишком туго. Руки нещадно затекли, поза казалась чертовски неудобной, и как не ёрзай, лучше не становилось. Неужели мне придётся сидеть тут до самого вечера? Я с самого утра даже глотка воды не сделал. О еде я вообще не говорю — к своей лёгкой диете я давно привык. Даже если бы у меня была возможность съесть много вкусной еды, я бы съел совсем немного. Я и раньше не был приучен есть слишком много, а сейчас ем как повезёт. Но так или иначе от такого режима питания желудок ссыхается, и не вмещает в себя большое количество еды. Тут мне пришла в голову мысль — Штаты, наверное, всё ещё в этом здании. В груди зажёгся огонёк, но тут же потух. Что мне это сейчас даст? Только моральное удовольствие от того, что он гораздо ближе, чем обычно. Хотелось бы, конечно, чтобы он пришёл сюда, посидел со мной, попил бы со мной чай. Но дверь заперта, а я привязан к батарее. Давайте быть реалистами. Тем не менее США отозвался на то, что я вспомнил о нём.Снова здравствуй, друг мой.
— Ага, — я вздохнул, подняв взгляд к потолку, облокотив голову о неровную поверхность батареи, с которой мне, как видно, придётся провести большую часть дня. — Как дела? — мирно спросил я, пытаясь не выдавать своего напряжения.Эм,— он пришёл в некоторое замешательство от такого вопроса. — Я в порядке, как обычно. А с тобой что? Я видел, как Германия уходит без тебя. Он оставил тебя в Центре?
— Получается, да. Он связал меня. Не знаю, зачем, но он это сделал, — я не стеснялся разговаривать нормальным голосом. В доме немца я обычно шептал или говорил просто тихо.Зачем он вообще привёл тебя сюда?
Я, хоть и не хотел снова это обдумывать, пересказал Штатам о бумагах, мельком упомянул о том, что я почти устроил истерику, но быстро исправился, и немного поговорил с ним о том, что я совсем недавно думал. Никаких толковых вещей на этот счёт я от него не услышал, потому что ему не приходилось бывать в подобной ситуации. Но он подтвердил, что пусть я не существую, мой народ существует и всё ещё — он сказал, что уверен в этом, — борется за независимость. Я понадеялся, что это правда. Также обсудили перенесение Центра Управления. Моя догадка насчёт того, что его просто перенесли подальше от военных действий, оказалась верной. Нужно же как-то всем остальным странам жить и работать. Но, к сожалению, он никак не мог помочь моему заточению. Я понимал, что не может, поэтому отблагодарил за то, что он выслушал меня. США извинился за свою бесполезность и посетовал по тому поводу, что я так близко, но со мной невозможно увидеться. Это было взаимно. Так или иначе, долго пообщаться нам не удалось. Кажется, к нему кто-то пришёл поговорить, или что-то вроде того. Я вновь остался один. Тоска одолевала, и нужно было смириться, что фантазиям о Штатах и мирных разговорах рука об руку не место в реальности. Но, на самом деле, все мы знаем, я не был один. Со мной всегда оставалась ЛжеПольша, но пока что она молчала. И всё же, что с ней не так в последнее время? Я хотел об этом подумать, и теперь, видимо, самое время. Не самая приятная обстановка, конечно, но времени было много. Когда она стала подсказывать мне, что делать, я вспомнил то, что до сих пор почему-то не вспоминал. И это даже показалось мне очень удивительным — как я мог о таком просто не помнить? Но после того, как Германия всадил мне в ногу нож, и я потерял сознание, мы с ЛжеПольшей разговаривали. Сейчас я это чётко вспомнил. Точнее, некоторое время назад, когда думать об этом не было возможности. Наш диалог был довольно коротким, но…— Я хочу так, как хочет он. Я лишь зависимость, помнишь? У меня нет личности. — Какая ложь. Мы одно целое. Я же чувствую. Чувствую твои эмоции, глупая.
Она сказала, что у неё нет личности, но я стал это отрицать. Я чувствую её эмоции? Наверное, это правда. А может, лишь частично. Честно, никогда не обращал на это внимания. Может быть, лживое вожделение — и есть одна из её эмоций? Но она не единственная. В тот момент я нащупал слабое место своей зависимости. Возможно, она действительно что-то чувствует, и она — не просто инструмент. Раньше была. Но сейчас, видимо, нет. У неё появилась личность, и это я действительно чувствую. Она наконец что-то поняла. — Чего молчишь? — хохотнул я в пустоту. — Стесняешься поговорить со мной об этом? Не делай вид, что ты не знаешь, о чём я думаю, — но тишина. Я решил, что мы обязательно поговорим. Рано или поздно.* * *
Не знаю, в какой момент я вдруг уснул от скуки, но разбудил меня двойной поворот ключа в замочной скважине. Я открыл глаза. Стало значительно темнее. Значит, вечерело. В кабинет вошёл Германская Империя. Он глубоко втянул воздух носом. — М-м… — протянул он. — Пахнет сонным Польшей. Неужели ты спал? Господи, извращенец. — Мне было нечем заняться, — захотелось загородить глаза рукой от света, падающего из коридора, но я не сразу вспомнил, что я связан. Пришлось зажмуриться. — Перечитывал ли ты свои интересные документы? — Перечитывал, хозяин. Я соврал, но он остался доволен. Подошёл ко мне и стал развязывать. — Я уже почти забыл о тебе. Представь себе, если бы тебе пришлось тут сидеть до утра. Или ещё дольше, — ГИ хохотнул. — Было бы не очень хорошо. Я сильно хочу пить. — Дома попьёшь. И бумаги забери с собой. Разрешаю читать, когда только вздумается, — он снова посмеялся, как хорошей шутке, и вздёрнул меня на ноги. Они почти не держали меня, настолько затекло моё тело, и я попытался хоть как-то размяться. Германия подождал буквально пару секунд, потом всучил мне бумаги и вытолкал из кабинета. Весь путь от нового ЦУ до дома не отличался ничем примечательным, что можно было бы упомянуть. Когда мы прибыли и вошли в дом, единственное, что я мог сделать — это приготовить ужин (кстати, на костыле это делать не столь удобно, поэтому я пытался обходиться без него) и снова увалиться спать, только на этот раз с Германией. Есть мне уже просто не захотелось. Я выпил стакан воды и этим остался доволен. Сегодня был трудный день. Слишком много информации, слишком много мыслей. И, чтобы больше ни о чём не думать, моё сознание отключилось, как только я коснулся головой подушки. Переключатель, чёрт возьми. Щёлк.* * *
Не самый лучший день прошёл, но осадок от него останется надолго. Единственное, что было вчера приятным — мимолётная встреча со Штатами. Зато я уверен, что он в порядке. Хоть сегодня и было воскресенье, ГИ вновь ушёл на работу. Мёдом ему там намазали, или что? Хотя, глупый вопрос. Германия считает, что движется напрямую к мировому господству. Что ж, желаю ему неудачи. Аминь. Этот день в контраст с предыдущими ничем не выделялся из общей картины моего пребывания в зависимости у Германской Империи. Тем не менее, он и не был плохим. Мы поговорили с Рейхом о вчерашнем дне, но многое я умолчал. Например про свои мысли, касающиеся ЛжеПольши. Кажется, он и вовсе не знает о ней, если меня не подводит память. А память меня сейчас подводит во многом. Сам наследник смог рассказать только то, что ему было чертовски скучно. А потом мы пошли на тренировку. Третий немного посетовал на то, что вчера нам не удалось позаниматься, но понимал, что я в этом вовсе не виноват. С той тренировки мне почти ничего не запомнилось, кроме того, что я вновь вспотел и очень устал. Нога меня беспокоила, но я почти не обращал внимания. В свободные часы я попытался как-то поговорить с ЛжеПольшей. Впервые за всё время у меня возник к ней интерес. Я пытался ухватиться за неё. Если у неё появилась личность, если она усомнилась в святости ГИ, если она на моей стороне — я обязан с ней поговорить. Мы можем помочь друг другу, слепо думал я. Эта мысль казалась мне очень логичной. Но ЛжеПольша никак не хотела со мной разговаривать. Молчала и всё. Будто исчезла, или не было её вовсе. Дни снова стали капать. Это уже такое привычное состояние, как наркотик. Утро — ночь. Ночь — утро. Рассвет — закат, и наоборот. Отличалось это теперь только тем, что я через день сверялся в датах с Рейхом, чтобы точно быть уверенным, что какой-то из дней я не проспал или просто не обратил внимание на его существование. Но всё было чётко. Числа сменялись одно за другим. Я начал сомневаться в том, что мне действительно нужен был счёт дней, потому что так время текло в полтора раза дольше. Тем не менее, это действительно помогало ориентироваться. В какой-то момент — а точнее, чтобы не соврать, двадцатого августа, — начался длительный марафон под названием «Танцуй, Польша». Надеюсь, не нужно объяснять, о каких танцах идёт речь, ведь так? Страшно признавать то, что я так сильно опустился перед Империей. Встал на колени. В прямом смысле. У меня были синяки и царапины на коленях, они саднили, потому что каждый день мне приходилось находиться в неудобных позах. Порой даже несколько часов подряд. Но я видел, как это его смягчает. После секса он был особенно уязвим, если под понятием уязвимости можно было иметь в виду девяносто восьми процентную бдительность. Я замечал, как после оргазма он буквально пятнадцать секунд сидел — или лежал, — с прикрытыми глазами, но через ресницы всё равно наблюдал за мной. Возможно, я преувеличил проценты, но я не мог себе представить, как этим можно было воспользоваться. Я только знал, что это в принципе смягчает его последующее поведение, но именно в тот момент что я мог сделать? Однажды я подумал о том, что порой ночью он спит, а я нет… Но вспомнил о предписании Штатов, и откинул даже саму идею. Так или иначе, я решил падать перед ним дальше, и дальше, и дальше. Это то, чего он от меня ждёт. Чего он от меня хочет. Но терпеть всё это было настолько противно и больно, что я был на грани от того, чтобы не… Закричать, ляпнуть лишнее, отказаться, сбежать, спрятаться, спрятаться, спрятаться… Я всё больше ощущал острую необходимость поговорить с ЛжеПольшей.* * *
Капель времени вдруг встала на паузу в последний летний день — тридцать первого августа. В этот день ЛжеПольша наконец ответила мне… А я был достаточно измождён своей ролью, чтобы совершить глупость. — Страдаешь? — такое слово поступило от неё, пока я сидел в одиночестве после дневной тренировки. От неожиданности я даже вздрогнул в своём любимом библиотечном кресле. И да, я страдал. Ночью я перетерпел особенно отвратительную пытку, так что даже моё, казалось бы, уже привыкшее тело протестовало и жутко болело, и на тренировке я был не лучше, чем мешок с картошкой. В прочем, по причине духовной сломленности все тренировки стали такими. Обсуждал ли я с Рейхом, почему мне становится хуже? Нет. Почему-то я так и не нашёл причин и повода говорить с ним о том, что после того случая в подвале я стал нарочно подстилаться под него, пытаясь не потеряться. Мои же попытки не сойти с тонкой нити, удерживающей меня над пропастью, попытки не нарваться на новые увечья или смерть и не забыть, что я лишь притворяюсь — это же и позволило мне оступиться. Добро пожаловать в полёт! Но я этого ещё не знал. — Неужели ты ответила, — наконец пролепетал я, пытаясь прозвучать не слишком грубо, чтобы не спугнуть её. — Я думал, ты уже померла. — Смешно, — ЛжеПольша фыркнула. — Я не могу умереть. — Я знаю. Нам нужно поговорить. — Да, нам действительно есть о чём поговорить. Ты страдаешь, и я… Честно говоря, я тоже страдаю. Со мной происходит что-то непонятное. Я пыталась разобраться, и у меня есть некоторые успехи. — У тебя появились мозги, вот что с тобой происходит. Болезненно, не так ли? — я даже позволил себе смешок. — Это было неожиданно. Как у тебя могло появиться понимание того, что Германия — тварь? — Он вовсе не такой! — воскликнула она. — Я не считаю, что он такой, — неуверенно добавила она. — Давай общаться друг с другом честно? В последнее время я чувствую твоё отвращение, грусть, разочарование… Не отрицай, хорошо? Ты и сама отчего-то помогла мне в день, когда ГИ повёл нас в Центр. Сказала мне продолжить притворяться, не выходить из роли, причём это была абсолютно здравая мысль. Я прекрасно помню, какой ты была раньше, и ты изменилась. Прошлая ты осуждала бы меня за то, что я думаю, что планирую. Она бы не стала сопротивляться чему угодно, что бы не придумал ГИ, и не стала бы жалеть меня. Но до сих пор ты молчала. Я же вожу Германию за нос, а тебе совсем всё равно. Ты даже способствуешь. — Мне стыдно за то, что я испытываю такие эмоции. Возможно, мне действительно стало обидно. Возможно, я поняла что-то, чего не должна была понимать. Я понимаю, что должна вести себя по-другому, продолжать быть такой, какой была раньше, но я… да, разочарована, поэтому не могу. — Тебе не должно быть стыдно, потому что ты наконец прозрела, девочка, — отчего-то вся эта ситуация вызывала у меня что-то, похожее на приподнятое настроение. Я уже чувствовал, что ещё шаг — и она мой союзник. — Я чувствую, что ты изменилась. Но многое я ещё не понимаю. — Я поняла, что Германия не так уж и хорош. Да, он всё ещё наш хозяин, но я чувствую разочарование по поводу всей моей роли. Да, признаюсь, мне не нравится, как он с нами обращается. Не во всём, конечно, — в голосе ЛжеПольши послышалось что-то, похожее на смущение. — В последние дни мне иногда кажется, что я не обязана. Он ведь даже не знает о моём существовании, так в чём тогда смысл?! Я даже ничем не помогаю! Да, он чертовски хорош в постели, но я устала быть «зависимостью» только ради этого. — Мы можем помочь друг другу, — мой рот говорил сам, пытаясь поймать момент. Секунда, и я совершу страшную ошибку. — Ты любишь быть с ним в постели, так? А мне это до тошноты отвратительно. Я думаю, ты чувствовала. — К чему ты клонишь? Подожди, ты же не можешь?.. — У меня есть к тебе предложение, от которого ты не можешь отказаться. Раз уж тебе теперь не важно, чтобы я сам всё это терпел, если ты согласна, что он жесток и несправедлив, предлагаю тебе… закрыть мои глаза. Да, назовём это так. В определённые моменты ты будешь «закрывать» мои глаза. Я не буду ничего видеть и чувствовать, пока ты будешь управлять моим телом. Как тебе? Безумное предложение. Безумное. Ужасно ошибочно полагать, что это мне поможет, а не сделает хуже. Но я уже упомянул, что я настолько устал, — не только за время этого «марафона», но и в общем, — что был готов к чему угодно и не сильно думал о последствиях. Не знаю, как я смог так быстро довериться ЛжеПольше, как я мог поддаться такой соблазнительной, но скользкой идее. Может, на самом деле я не доверял ей. Но в данный момент она виделась мне единственным спасением от ужасного процесса. И очень, очень зря, Польша, ты не присмотрелся к этой чертовке поближе, прежде чем доверять ей своё не только тело, но и сознание. Она и без твоего разрешения могла так сделать, и тебе бы очень не понравилось. Ты бы сражался с тем, чтобы выйти из-под её ига, а теперь сам подчиняешься? — Мне нравится, — сказала она после небольшой паузы страшным от довольства голосом. Я прямо видел, как её губы расплываются в улыбке. Ещё одна извращенка. — То есть, я смогу делать всё, что хочу? — Да, — было жутко позволять это. Я ведь осознаю, какие пошлые фантазии она примется осуществлять, и всё равно делаю это. Такое ощущение, будто меня загипнотизировали. Было уже поздно передумывать. — Тогда договорились. — Но это только для секса. Идёт? — Да, да, — голос ЛжеПольши уже был отстранённым. Своего она добилась. — И всё же, как бы там ни было, Германия ещё долго будет нашим хозяином, и мы ничего не можем сделать. Значит, нужно смириться со своими чувствами… хоть раньше я не чувствовала почти ничего. Только тупое подчинение и всё. Может быть, я правда поумнела. Пока ЛжеПольша умнела, я глупел.* * *
Этим же вечером я впервые почувствовал, как ЛжеПольша закрывает мои глаза. В этот первый раз всё было хорошо, и итоги нашего с ней договора меня удовлетворили. Когда настало время идти с Германией в постель, мне не пришлось подавать никаких сигналов, нет. Кажется, ЛжеПольша с волнением ждала этого момента весь день. И она уже чувствовала свою власть надо мной. Я просто уснул. Мир в одно неожиданное мгновение просто потух, и не было абсолютно ничего. Только приятное ощущение отстранённости от всего происходящего в реальном мире. Лёгкость и душевное спокойствие, будто тебе опять пять лет, и ты уснул в своей мягкой кровати, беззаботный ребёнок. Я очнулся утром в постели, укутанный в простынь, хотя помнил себя последний раз в коридоре. Я был доволен. Да, мне казалось, что я был доволен. Всё произошло без моего участия. Моей душе стало спокойнее. Мне думалось, что с этого момента я смогу намного проще переносить свою зависимость от Германии. Что я перехитрил его. Но в итоге я перехитрил только самого себя. Я пустился в полёт.