* * *
— Чего бы ты хотел на завтрак? — спросил я у мальчика, сидящего, скрестив руки, на стуле. Мы находились на кухне. Немного призадумавшись, через пару секунд Босния и Герцеговина озвучил свои предпочтения, держа свой тяжелый и чертовски взрослый взгляд на моём лице. Мне стало который раз неуютно от этого, по коже пробежали мурашки, и я отвернулся, что-то согласно пробормотав. Первое, что хотелось бы сказать — босняк после того первого случая больше не устраивал истерик по поводу того, что я не считаю его достаточно взрослым и самостоятельным. Кажется, всё же смирился с тем, что наши с ним ситуации сильно различаются, и меня не только можно, но и нужно использовать как прислугу. Я же тоже смирился с этим. С тем, что я прислуга, а он нет, хотя наш статус одинаковый. По крайней мере делал вид, что смирился. Внутри огоньком тлело несогласие с таким положением дел. Второе — мне всё так же чертовски интересно узнать, почему мы так отличаемся. Что-то очень похожее было тогда, когда я только попал сюда — я чувствовал себя похожим на Рейха и был в недоразумении по поводу того, что он говорит мне обратное. Естественное желание разобраться во всём, с чем можно разобраться, лишь бы не слишком часто задумываться о реальных неразрешимых проблемах. Толку-то мало, если просто думать о проблемах. Зато в отчаяние ты впадаешь исправно. Ну и наконец, третье. Опять о БиГ. Прошло не так уж много времени, но приглядываясь к нему всё больше, я только крепче осознавал, какой он странный. У Боснии были детские внешность, поведение и характер, но одновременно с этим становилось не по себе от его взгляда и некоторых даже страшных прямых фраз, которые не вязались с лицом и телом двенадцатилетнего мальчишки. Осознавал ли он это? Понимал ли, что его черные, настолько, что сливались со зрачками, глаза вызывали у меня мурашки от непонятного неописуемого ощущения? На страх это похоже не было. Я вообще не могу сказать, на что это было похоже. Не находится нужной ассоциации. Но в этих глазах сидело нечто очень взрослое, осознанное и мудрое; запертое в теле ребенка. В полной тишине мы провели время, пока я готовил, а потом и за столом. Ковыряясь в своей тарелке, я пытался придумать хотя бы какой-то повод поговорить с ним, но в голову не шло ничего, что вылилось бы в полноценный диалог. А молчание напрягало меня только больше. Но, к моему удивлению, в итоге разговор начал не я, а он. Мы поели, я собрал всю посуду и пошел её мыть, а Босния последовал за мной. Я не был против, однако немного насторожился и даже навострил уши, хотя всё, что сказал бы босняк, я бы точно услышал — у него был довольно громкий голос. Обычно мальчик не так уж и стремится к тому, чтобы быть рядом со мной, он больше предпочитает одиночество, и наш контакт ограничивался тем, что я пару раз в день заглядываю к нему в комнату, чтобы убедиться, что с ним всё в порядке, а также совместным принятием пищи. Так было с того дня, как состоялся тот доверительный диалог во дворе дома ГИ. Не так уж много прошло с того момента, но всё же. — Хочу погулять, — послышался голос Боснии и Герцеговины, когда я уже домыл посуду и аккуратно раскладывал её на полотенце. Я посмотрел на него. — Нам нельзя на улицу. Он посмотрел на меня в ответ как-то осуждающе. — Какой ты скучный. Почему если нельзя, значит действительно нельзя? Кто узнает? — Я… Я не знаю. Наверное, никто. — Так зачем же говорить это противное слово «нельзя»? Не будь мальчиком на побегушках, который всё-всё делает так, как сказали. — Я не столь послушен, как ты думаешь, — немного обиделся я. — По крайней мере я не подстилаюсь, поэтому не говори так. Опять странный взгляд. — Если бы не подстилался, мне не пришлось бы лицезреть твои голые ноги и странные синяки. Эта фраза будто в раз вбила меня по колени в землю. Стало уже не просто немного обидно, а больно. Я инстинктивно схватился за ключ и немного сжался, будто это могло бы меня защитить. — Ты же не понимаешь… — неуверенно пробормотал я, а он продолжал смотреть на меня своими глазами. — Да, я совсем ничего не понимаю. Я глупый маленький мальчик, так что же мне понимать? — Я не говорил этого. — Тогда иди, чёрт возьми, и оденься по-человечески. Я продолжал загнанно зыркать на него. Со стороны вся эта ситуация могла бы показаться комичной, да вот не до смеха было и не до того, чтобы представлять, как это выглядит. Я поджал губы и опустил взгляд в пол. Он ведь прав, да? Я даже не задумываюсь о том, чтобы ослушаться приказ Германии не одеваться в нормальную одежду, в которой я ходил с самого Рождества. Не задумываюсь о том, чтобы хоть раз не позволить ему оставить на моём теле свой след. Я весь в них, и большинство из них были оставлены просто так. Он захотел — сделал. А я не сопротивляюсь. Есть ли смысл в этом? Не знаю. Но со стороны Боснии и Герцеговины подобное поведение выглядит явно очень податливым. Он уж сколько лет сопротивляется, а я просто не вижу в этом смысла. Условия у нас разные, но я всё равно постыдился и задумался. Позже я тоже много думал об этом. Я действительно становлюсь слепым рабом зависимости и ничего не могу с этим сделать. А Босния… Сейчас я всё ещё не знаю о нём почти ничего, чтобы понять его поведение. Прикрыв глаза и глубоко вздохнув, я вытер руки о другое полотенце, кинул его на стол и вышел из кухни, оставив мальчика одного. Что мешает мне одеться? Именно что ничего. Какая же это очевидная мысль. Перестаю видеть то, что у меня перед носом. Это страшно. Всего лишь немногим больше полугода прошло. А Босния терпит уже тридцать с лишком лет. Мои цифры рядом с его цифрами кажутся мелочными. Я уже перестал считать дни. Считайте, что и не начинал. А он чуть ли ни не дату знает того момента, с которого он себя помнит. А может и правда дату может сказать. С того момента для него прошло больше пяти лет. Я тем временем не могу сказать даже точное количество прошедших месяцев. Надо будет спросить у Рейха. Я зашел в ненавистную комнату ГИ. Своей комнатой я её никогда не отважусь назвать. Хоть пытайте, не стану. Нормальную одежду я нашел в шкафу. Особенно её от меня и не прятали. Какой же я наивный дурачок. Я оделся. Приятным для меня было то, что я не почувствовал от этого дискомфорта. Не успел ещё отвыкнуть. Это было довольно хорошей новостью. Но теперь, пока я не вернулся к БиГ, надо ещё раз подумать над его словами. Разрешить ли гулять и пойти с ним? Можем ли мы позволить себе такую роскошь? Да, такая роскошь была бы куда прекраснее той, что витала внутри дома. Но что если Германия каким-то образом узнает об этом? Вдруг он решит вернуться пораньше, ну или заскочить на обед, а нас нет? За Рейха я не очень переживал — если он и обнаружит, что нас нет, он, думаю, не станет рассказывать Империи об этом. Надо будет тогда оставить записку у него в комнате, потому что на него я не совсем плевал и не хочу, чтобы он переживал и искал нас. Боже, думаю так, будто уже решил, что мы идём. Надо взвесить. Итак, если он узнает, мне явно придётся несладко. Я даже догадываюсь, какая именно у него будет причина, чтобы наказать меня: я, видите ли, посмел выйти из своего любимого дома, который одним своим названием напоминал о немце ежесекундно, я посмел подумать о хоть какой-то свободе, пусть она и состоит лишь в том что я вдруг понял, что мне чертовски не хватает кислорода в крови. Я задыхаюсь здесь. Отбросим уж морали, зависимости — чисто физически задыхаюсь. Я устал смотреть в зеркало и видеть там худого, бледного и болезненного мальчишку, который едва ли видит солнечный свет. Только через окно, и то не слишком уж и часто. Но я понимал, что я скорее всего никогда не увижу там какого-то другого мальчишку. Даже не говорю о том, что я бы хотел увидеть там однажды взрослого человека, потому что хотеть незачем. Но просто мальчишку. Улыбающегося, весёлого, румяного, с густыми взъерошенными русыми волосами и пухлыми детскими щёчками. Того, который любил проводить время со своим отцом. Того, которого за рёбра можно было ущипнуть и пощекотать, а не схватиться за тощую кость… Я бы мог ещё долго рассказывать, каким я был и каким никогда не стану. Я решил. Мы с Боснией идём гулять. Да, одна небольшая прогулка не избавит меня от бледности, но вдохнуть воздух полной грудью, как я сделал это пару дней назад, и подставить лицо прямо навстречу солнцу хотелось невероятно. Вот они, ценности моей жизни.* * *
Самому открыть дверь и выйти на улицу было трудно, но Босния избавил меня от этого обязательства, выскочив вперед меня. Я прошёл следом, зажмурившись от яркого дневного света. Лёгкие стали обогащаться будто бы даже вкусным кислородом. Когда что-то становится для нас обыденным, мы не замечаем, сколь это всё прекрасно, какое это чудо — просто дышать, просто находиться на солнце, просто видеть под ногами гальку или зелёный ровный газон. Сегодня был очень ясный и тёплый денёк. То, как я видел в этот момент всё за пределами дома, можно описывать бесконечно. Я с подозрением посмотрел на босняка, который оказался рядом с воротами и подёргал калитку. За ней находилась желанная свобода. — Может, не стоит далеко уходить? — неуверенно протянул я, хотя решил это ещё в доме, когда всё же не стал писать записку для Рейха. — Калитка всё равно заперта, — хмыкнул он. — Если только ты не знаешь, где находятся запасные ключи. — Не имею ни малейшего понятия. Не думаю, что стоит искать. — Они точно должны быть где-то в комнате или кабинете у Германии. Я тяжко вздохнул и отвёл взгляд. Мне кажется, оно того не стоит. Но подобные мысли вызывали за собой другие — то, что я послушен. — Или же перемахнуть через этот забор. Это не будет сложно, — продолжал мальчишка. — И куда мы пойдём? А если заблудимся? — Труси-ишка, — протянул он. Я фыркнул. — Давай лучше не будем испытывать судьбу, а побудем здесь, во дворе. Так будет лучше для нас обоих. Ты ещё не забыл, что произошло с тобой несколько дней назад? — решил надавить и я. На самом деле, я так и не знал в подробностях, что тогда произошло. Я надеялся узнать это, но был готов к поражению. Босния и Герцеговина смерил меня высокомерным взглядом, прищурился, думая, а потом расслабился. — Ну ладно. Ты прав. Так мы и решили провести время на немецком дворе. На самом деле, я никогда не осматривался здесь вокруг себя. Да и была ли у меня такая возможность? Когда я только сюда попал, меня уронили так, что я разбил губу, а дальше у меня просто не оставалось выбора, и я зашёл в след за ГИ в это логово. Пару дней назад я только и мог, что плюхнуться задницей на траву и посмотреть на небо без преграды в виде окна. А из тех самых окон я никогда не смотрел во двор. Либо на небо, либо куда угодно за пределы дома. А на самом деле, двор был довольно… неплохой. Было заметно, что раньше он был куда более ухожен. Тем не менее, он и не был в ужасном состоянии. Это можно было заметить в первую очередь из-за ровного коротко стриженного газона. Кто-то же стриг его. Возможно, из-за того, что я постоянно нахожусь дома, я не замечал того, что иногда кто-то приходит всем этим заниматься. Так скорее всего и было. Глупо было подозревать, что, если я не встречаюсь с этими людьми, их нет совсем. Не стану вдаваться в подробности описания окружения дома Германии. Скажу лишь, что было бы вполне уютно, если б я не знал, чей это двор. Для меня сад Штатов в этом отношении остаётся, очевидно, фаворитом. — Что-то я не замечал, что здесь есть качели, — услышал я голос Боснии, пока сам я осматривался. Мне в глаза это тоже бросилось не сразу. А босняк с удивительной резвостью пробежал по газону и запрыгнул на качели, которые висели на одной из веток большого дуба. Дуб-то я заметил, но не качели. Так почему эта резвость БиГ была удивительной? Может, она и не была удивительной. Всё же он ребёнок — спорный вопрос. Но так или иначе отчего-то мне казалось, что мальчишку такое не интересует. Внешне он и пытается показывать, что он не ребёнок, что он самостоятельный, и прочее. Я подошёл поближе. Босняк качался, стоя на тонком, но прочном бревне ногами, а руками держась за длинные верёвки. Он раскачивался всё сильнее, и вскоре сказал: — Смотри что могу! — я и так смотрел на него, но теперь насторожился. Он прыгнул вверх и вперед, выпуская верёвки, когда качель находилась в высшей точке. По пути к земле мальчик сделал очень грациозный кувырок и приземлился прямо на ноги. — Видал! — Босния почти улыбался. А я шуточно разозлился: — Что ты делаешь? Ты мог упасть и сломать себе шею! — Не будь таким занудой. Лучше догони, разомни булки! — и он припустил со всех ног по двору. — Хей! А ну стой! — и побежал за ним. Я не думал, что бегать может быть так весело. И что это так сложно. Точнее, всё это было потому, что я играл в догонялки последний раз только совсем ребёнком, а в принципе бегал только от Германии. А в последний раз это ох как давно было. Моя физическая форма оставляла желать лучшего, я очень быстро выдыхался, бегая за маленьким пронырливым мальчишкой вокруг дома. Иногда он дразнил меня, если дистанция между нами становилась слишком большой, и пару раз я его так чуть не поймал. В какой-то момент Босния начал смеяться, и я даже подхватил его настроение, тоже порой невнятно хихикая — что такое настоящий смех я забыл очень давно. Я останавливался передохнуть слишком часто, задыхаясь, но всё равно улыбаясь. Задыхался я явно не так, как задыхался в немецком доме. Для меня это ощущение было в сто раз лучше. Потому что мне было, что вдохнуть. Свежий уличный воздух. Болящие от бега ноги и лёгкие. Ребяческий смех. Даже издевательства над моей физической слабостью, всё это было слишком прекрасно в этот момент. Жизнь хоть ненадолго стала нормальной. — Ну, ну! Поймай меня, давай! — босняк показал язык, пока я пытался отдышаться. Он был совсем близко. Я предпринял отчаянный рывок и в итоге всё же поймал мелкого бегуна, но перестарался. — А-а-а! — завизжал он, когда мы оба потеряли равновесие на чуть скользкой траве и начали падать. Я упал прямо на него, но тут же откатился в сторону, распластавшись по траве и отчаянно хватая ртом воздух. Я вскинул в воздух кулак. — Я победил! — Это было неожиданно, я испугался! — скорее удивленно, чем негодующе, сказал он и затих. Не знаю, сколько конкретно времени мы лежали на траве, глядя в голубое небо над нами. Но в конце концов я почувствовал, что сердцебиение немного успокоилось, и сел, вытирая лицо от пота. БиГ моему примеру не последовал, продолжая лежать. Я взглянул на него, оказалось, он тоже смотрел на меня. Удивительно было увидеть его лёгкую улыбку. Однако из-за его чуть прищуренных от света глаз всё равно пробежали мурашки по телу. — Кажется, тебе всё же можно доверять, — сказал мальчик, и я не сразу понял смысл сказанных им слов. — Что? — Ты живой, — весомо ответил он. — Конечно, я живой. Не мёртвый же, в конце концов… — Ты меня не понял. Я боялся… Боялся, что ты лишь послушная оболочка. Таким не стоит доверять. Думаю ты понимаешь, о чём я. Но нарушаешь ты не с таким уж и сильным сопротивлением, как я думал. В тебе остались человеческие качества, даже много. — Потихоньку я всё равно теряю себя, — скорее для себя сказал я. Возражать его словам у меня не было причин. Я отвел взгляд и обнял колени. — Только почему подобное происходит я так и не понял. Зато я в этот момент понял, что мы должны поговорить обо всём, о чём я уже давно хочу поговорить, или сейчас, или никогда. — А я не понимаю, почему у тебя такого не происходит, — я подчеркнул «не» и снова повернулся к нему. — Думаешь, стоит разобраться? — Босния кинул на меня хитрый взгляд. — Лично мне очень интересно было бы. Мальчик немного задумался, но потом кивнул. — Как работает твоя зависимость? — первый вопрос, который пришел мне в голову. — А как она должна работать? — эта фраза удивила меня, но я решил не забывать, что он знает себя только у Австро-Венгрии дома. — Ну… Колония каким-либо образом привязана к своему хозяину. У всех это по-разному, зависит от колонизатора, это он устанавливает, осознанно или не очень, — попытался объяснить я, но судя по лицу Боснии, он не совсем понял. — Хорошо. Смотри. Я, например, не могу жить без прикосновений Германии. Ну никак. Как минимум я должен находиться рядом с ним, хотя этого более чем недостаточно, — босняк вникал моим словам, а я невольно залился краской, не связанной с недавним бегом. Моя зависимость отвратительна. — Думаю, ты понимаешь, что мне нужно, чтобы чувствовать себя лучше всего. И одновременно с этим — хуже всего. Это очень тяжело. Мальчик немного склонил голову на бок и нахмурился, будто даже не мог придумать, что ответить на это. — Даже этого недостаточно, — я вздохнул, чтобы хоть как-то успокоиться и согнать краску с лица. — Мне очень трудно его ослушаться. Не потому что я хочу быть покорным. Это просто почти невозможно. Его воля — считай что закон. Обойти приказ можно. Я так сделал пару дней назад, — при этих словах я отчего-то явственно ощутил привкус крови, но скоро он прошёл. — Было чертовски больно. — Это и есть зависимость? — наконец подал голос он. — Да. Она самая. — У меня нет зависимости, — немного задумчиво. — Ну как нет? Хоть что-то? Тяга к хозяину, комфорт рядом с ним, что угодно. — Нет, — Босния покачал головой. — Даже находиться рядом с ним не хочу. Ломка? Тоже нет. Я только счастлив, что его нет рядом, этого безглазого отвратительного манипулятора и лжеца. Я его ненавижу. — Я тоже ненавижу Германию всей душой. Но сопротивляться до последнего толку нет — помру так. Хотя есть ли толк жить?.. Но всё же я не верю, что у тебя нет зависимости. — Хей, а ну отбрось мысли о смерти! — меня одарили ещё более грубым и хмурым взглядом. — Не будь тряпкой. Неужели тебе больше нечего в жизни делать? — несмотря на то, что на меня почти кричали, у меня немного дернулся вверх уголок рта. — Неужели ты готов сдаться уже сейчас, даже не попытавшись добиться независимости? Всего-то из-за периода в своей жизни — помирать? — Слишком много вещей на меня давит. Если Босния загорится чем-то, переспорить его трудно. — А на меня уж сколько лет давит! Вот «хозяин» мой, как ты его называешь, сказал мне, что от силы полгодика ты здесь. Мне тем временем постоянно называет разные цифры. А когда меня привели сюда, он вообще сказал — тридцать пять! Так кто я? Не помню никаких тридцати пяти лет, родился едва ли! Так может пойти нырнуть в петлю? — Тебя били? Насиловали? Приковывали к одному месту на сутки, а то и больше? Его глаза забегали. — А если да? — босняк тут же решимо сел и скрестил руки на груди. — Да, сексуальных надругательств я не помню. Но на меня и рукой замахивались, и… Ну да, порой отец выходит из себя и может знатно повалять меня по полу или приложить о стенку, особенно если я начну его злить. Потом, правда, извиняется весь вечер… — Но ты не становишься с каждым днём всё более жалким, не деградируешь до уровня животного, которому всё, что нужно — это дожить до завтра, а дальше будь что будет. Я теряю эту самую человечность. А желания, на которых я себя ловлю — выйти на улицу, сытно покушать, выглянуть в окно, и прочие самые простые вещи. Если, конечно, не учитывать совсем уж низменных желаний, вызванных Германией — потрахаться. А ты? Чем ты занимаешься в доме у Австро-Венгрии? — Ну… — видно, то, что я говорил, довольно стушевало его. — Я бываю там только вечером. Днём я на учёбе, потом с друзьями гуляю… Так разговор и пошёл дальше. Стоит отметить, что это был самый нужный и интересный диалог за несколько лет. Хоть Босния и не совсем понимал моё положение, — по крайней мере поначалу, — в конце концов мы поняли друг друга. Очень долго мы говорили. Честно, я даже не знаю, когда успело так быстро пробежать время, но мы забыли об обеде, что не особенно уж и опечалило. Гораздо важнее для меня было насытиться информацией, а не едой, хоть порой это всё же было довольно спорно. Помнится, первым делом, когда США пустил меня к себе, он дал мне выбор: помыться или поесть, и я выбрал первое. Так он быстро протестировал мою вменяемость. Я теряю её, хотя так отчаянно не хочу… Из диалога я на самом деле очень многое узнал, и Босния узнал тоже. Я рассказал ему всё, что мог вспомнить из того, как я живу. Честно говоря, я сказал даже о связи со Штатами. Всё. Я решил, что если он открывает передо мной все пять лет, что помнит, то мне уж грех не сказать о том, что происходило всего-то последние полгода или чуть больше. Параллельно я выслушивал всё, что рассказывал босняк. На первый взгляд и до этого обмена положениями я думал, что у него всё не так плохо. Да, всё не так плохо, но и не в меду. Мы разделяли с ним желание к независимости. Австро-Венгрия относится к нему так же, как и к своим сыновьям. Одевает его, отменно кормит, учит, в общем, делает почти всё, что будет пытаться делать отец, чтобы дать сыну хорошую, обеспеченную и сытую жизнь. Я ужасно всему этому завидовал. Однако недомолвки, ложь, нестыковки, непонимание даже того, кто он такой, всё это очень психологически давило на мальчишку. Он ничего не помнит, и порой это доводит его до панических атак. И противоположно этому, он знал слишком много и не понимал, откуда. Во снах Боснии снились непонятные отрывки, некоторые из которых пугали, и он не мог соединить их между собой по смыслу. Он предполагал, что это ни что иное, как воспоминания, хоть и сомневался — происходящее во снах происходило в очень разных исторических периодах. Это удивляло и меня. Особенно учитывая то, что он говорил, что сколько помнит, плохо изучал историю. А я напротив знал её в своё время довольно хорошо (хоть, честно, и по частям), и меня очень поражали бытовые подробности его снов. Поначалу я отказывался верить в то, что это воспоминания. Мы с ним взяли за факт то, что ему вовсе не пять лет, и я предполагал, что больше пяти лет назад он мог и изучать историю в подробностях, коли Австро-Венгрия не ограничивает БиГ в плане информации. В этом я тоже скоро засомневался. Плюс ко всему Босния и Герцеговина действительно ненавидел АВ. Его сюсюканья с ним раздражали мальчика, и всё, чего он бы хотел, это чтобы его отпустили. Но он не мог, какие бы попытки не предпринимал. Дело не в зависимости. Дело в обстоятельствах. Даже тот недавний случай, когда на него напали, — да, Босния всё же рассказал подробности, хотя их было не столь много, он сам ничего не понял, — был вызван его тягой к независимости. Он просто почему-то решил, что было бы очень хорошо явиться в ту часть Австро-Венгерского района, где раньше был его район. Тянуло его туда, там он чувствовал свой настоящий дом, в отличие от того, который был у него вместе с его «братьями» и «отцом». Но там-то на него с бухты-барахты и напали. И кто это был, он понять не успел. Всё, что успел — это защититься. («Сам не понял, откуда взялись навыки самообороны» — сказал он) Я успокоил его, уверив, что всё это было просто чудовищное совпадение. Причины, почему Австро-Венгрия так вел себя с ним, хотя он очевидно не его родной сын (это босняк повторил несколько раз. Видимо, для него это было довольно недавнее, но столь очевидное открытие), Босния видел такими: ему просто невыгодно обращаться плохо с ним или с его сыновьями. Да, оказалось, одного сына он всё же недолюбливает, хотя понять это очень трудно. Но в том и соль, что в его государстве слишком много национальностей, говорил БиГ, и ущемлять их будет не самым лучшим выбором, если только не хочешь полномасштабной революции. Если надругаться над ними, вряд ли они захотят мирно существовать в государстве под флагом Австро-Венгрии, поэтому лучше любезничать. Ассимиляция. Это и вызывало недовольство мальчишки — он насквозь видел своего колониста, так же как и я своего. Он ненавидел то, что делал АВ. Всё это было для него столь неестественно и глупо, что его тошнило. Ещё я узнал, что австриец указывал Боснии на меня почти так же, как указывал Германия своему сыну Третьему Рейху. Разве что с другой целью, но тем не менее это удивило меня. Он рассказывал босняку, пусть и очень неподробно, как плохо я живу, и что он должен быть благодарен, что к нему нет такого отношения, что он живёт, как человек. Это не вызвало у мальчика ненависть ко мне, как это было у Рейха, он только больше мной заинтересовался. Мало всего этого. БиГ частенько называл его двуличным. Когда я спросил, почему, он охотно объяснил, что всё это его любезное поведение может быстро и неожиданно стать зверским — и тогда-то он и готов размазывать об стенку любого, кто подвернётся под руку, а в особенности того, кто и виноват в его выходе из себя. Даже поразительно, замечал Босния, как точно слепой может причинить боль. Такие ситуации были не столь частыми, однако это тоже давало своё. Мальчик видел, что его любят совсем неискренне. Это подтверждали не только догадки о причине ласкового поведения, но и реальные слова Австро-Венгрии, которые были сказаны сгоряча или не подумав, от устали. — Что-то такое он всё же знает обо мне, — вокруг темы о том, кто же он на самом деле, мы в основном и крутились. На данный момент разговора мы уже перебрались на лавочку под деревом, так что приятно дул ветерок; блаженная летняя прохлада. — В день, когда я пришёл, я не зря завёл истерику о том, что он любит издеваться над тем, что я ничего не понимаю. Он называет меня глупым. А бывает даже не просто глупым — а отупевшим. Этот «отупевший» всю мою жизнь продолжается. А ещё «стал, как ребёнок», «не прикидывайся», и тому подобное. Я только открыл глаза, взглянул на него, ничего не понимая, с абсолютной пустотой в голове. Он тряс меня за плечо, мы были в каком-то большом здании. Я даже знать не знал, кто он такой. Так и сказал «Вы кто?». Какие-то другие люди или страны, которые присутствовали в помещении, очень странно напряжённо молчали, но кто-то нервно хихикнул. Всю дорогу до «дома» я, ничего не понимающий, выслушивал то, что мне жестоко достанется, если я буду продолжать притворяться, будто потерял память. Потом я как-то позабыл это всё, в основном потому, что безглазый, кажется, что-то понял, и стал помалкивать об этом. Я влился в жизнь и то, как я тут оказался, кто мне на самом деле все кто меня окружает, стало не таким важным. До тех пор, пока он впервые не сорвался и не наговорил вещей, которые заставили меня задуматься. И вот до сих пор я думаю. Потерял память. Это ведь, получается, действительно произошло, разве нет? Но что я тогда забыл? Откуда я взялся в его доме, кто на самом деле мой отец и жив ли, существует ли он вообще? Потому я и отчаянно желаю свободы, что чувствую, что мне совсем не место там, где я сейчас живу. Что эти люди, страны, наследники, не важно — не родня мне. Я попросил Боснию дать мне пару минут, чтобы поразмыслить обо всём, что я от него наслушался. Да и ему, думаю, нужно подумать о новой информации, что дал ему я. Так вот, о чём я думал. А я пытался вспомнить, что я знаю о Боснии и Герцеговине не из того, что рассказывал мне он сам. Да, я натыкался на это имя, но я, к сожалению, не считал важным изучать его историю, если она вообще освещается где-либо, куда я имел доступ. Я пытался вспомнить, что говорили о нём на собраниях, на которых я сидел как миленький, но вряд ли внимательно слушал. Тем не менее кое-что я понял. — Пять лет назад, — начал я. — примерно тогда, когда, как ты сказал, ты «впервые очнулся», тебя аннексировали. Я сам был поражен тому, что сказал это. Как-то даже задумываться не пришлось об этом особенно, слова сами вырвались. И действительно. Слово «аннексия» очевидно часто мелькало тогда. Как я, глупый, не вспомнил сразу? — Аннексировали? То есть, я стал частью Австро-Венгрии? — Да, оно самое. Я только сейчас понял, что… Я-то просто колония. Мои территории оккупированы, но не находятся в полном составе Германии. Ну, большая часть-то да, она была потеряна ещё до того, как я пришёл к власти. Вообще, часть моей страны есть и в составе территорий твоего колониста, и у России, но это сейчас не столь важно… В реальном мире я вообще не существую по факту. Я — лишь олицетворение страны, которая должна была быть, но её нет. В общем да, не важно. А ты находишься в составе. Тебя насильно присоединили. Раз — и тебя нет ни в реальном мире, ни здесь. Но… — Я есть. Я должен был умереть, да? — Сложно сказать. По сути, должен был. Мы оба погрузились в тяжелое раздумье. — Но почему тогда не умер? — в итоге выдавил Босния. — Почему лишь лишился памяти? Начал всё с чистого листа. Почему? — Я не знаю, — честно ответил я, чувствуя, на самом деле, некоторую безнадёгу. — Я должен был умереть, — тупо повторял он. — Этот чёртов… Он же знал это. Наверняка знал. Мы опять замолчали. Скорее всего, думали мы об одном. О том, почему Босния жив. О том, что он не видел и не понимал раньше в отношении Австро-Венгрии к нему. О том, что именно тот делал после того, как всё пошло не по плану. Что чувствовал и почему дальше всё было так, как было. Должно быть, у него немало суеты и переживаний из-за этого. Не только было, но и есть, и, возможно, будет. Но всё подтверждает то, что аннексия прошла. Кроме того, что мальчик остался жив.* * *
Дальнейший диалог прошёл уже в доме, потому что начало вечереть. После того, как мы достаточно пережевали наше открытие, начали думать, а что было ещё раньше? — Помнишь, ты сказал, что я существовал ещё до того, как меня оккупировали? — Да, конечно помню. Я почти уверен, что ты существовал ещё куда до этого события. Правда, меня самого тогда не было, и я не могу утверждать на все сто. Но давай просто рассуждать логически, откуда ты мог взяться… Рассудили. Всё подтверждало то, что Боснии и Герцеговине больше тридцати пяти лет, причём, судя по всему, намного больше. — Знаешь, мне кажется, очень вероятно, что раньше ты был ещё чьей-то колонией. Или даже находился так же в составе, но жил. Там не так много вариантов. Всё сходится. Скорее всего твои сны — не ерунда. — Тогда сколько ж мне лет? — Когда-нибудь ты узнаешь ответ на этот вопрос, но явно не от меня, — я бережно похлопал его по плечу. Он с появившейся надеждой в глазах посмотрел на меня. Всё тот же взрослый, но детский взгляд. В итоге я был очень доволен всем нашим с ним откровенным разговором. Так я наконец понял, почему его хорошо содержат, даже чересчур, и почему тем не менее это не делало его ноющим понапрасну избалованным мальчиком. Да и не только это. Я будто бы даже лучше понял себя, когда поделился всем наболевшим и послушал наболевшее другой колонии.***
Пришёл Рейх, затем Германия. Естественно, еще до прихода последнего я начал готовить ужин, что мне и полагалось делать. И, конечно же, я едва не забыл о том, что мне стоит переодеться для того, чтобы у Империи не было лишних вопросов, однако вовремя вспомнил. Теперь я остался один, потому что Босния ушёл в свою комнату, чтобы вдоволь отлежаться до ужина, пытаясь обмозговать весь наш диалог. А Рейх так и не решил подойти ко мне, и я был отчасти даже рад этому, потому что мне и самому не мешало подумать. Как много я размышлял о том, как вывести БиГ на диалог по делу, и как просто это всё вышло на самом деле. И причём вышло по его инициативе. И как я был этому всему рад. Рад тому, что большую часть времени, пока Босния здесь, моя голова была чем-то занята. В моём мире уже невозможно жить без чего-то, о чём я могу подумать. Иначе в моей голове будут происходить отвратительные вещи, и я буду продолжать сходить с ума. К сожалению, этого не предотвратить. Можно лишь отсрочить. Частью себя я это понимал. Босния сегодня тоже это понял. Только он тактично не стал говорить мне, что я уже на верном пути к сумасшествию. Этот день выжал из себя всё, что он только мог. Уже на середине готовки я перестал думать о чем-либо вообще. Устал. И до того самого момента, когда я вместе с ГИ лёг в постель, не произошло ничего. Да и после этого тоже. Честно, я не ориентировался в днях недели, если только не слышал дату от кого-то, кто был в доме, поэтому узнал, что следующий после этого день — выходной, только после того, как проснулся, а рядом лежал Германия. Да, только так я это и определял. Даже дни между выходными для меня не имело особенного смысла считать. Хотя очень зря; вероятно, отсчёт дней помог бы мне чем-то. Но я постоянно об этом забывал. Как бы там ни было, день прошёл без происшествий. Или же я их забыл. Но зато на последующий день за Боснией пришли. Лицо, наполненное большей ненавистью, вряд ли можно было представить. — Как же я был счастлив не видеть тебя. Порой завидую твоей слепоте, — это он и сказал Австро-Венгрии. — И я по тебе соскучился, Босния. Мне было грустно наблюдать за тем, как забирали БиГ. Возможно, мы всё же больше никогда не встретимся. И свои пути к независимости мы будем проходить сами по себе. Добьётся ли хоть один из нас своего? Так или иначе, я желаю ему удачи. Когда он в последний раз обернулся перед тем, как скрыться со своим колонистом за дверью, я многозначительно кивнул ему, и он кивнул в ответ. Странно, за сколь короткое время можно найти общий язык.* * *
До самого вечера я остался один на один с самим собой. После нескольких дней пребывания Боснии в этом доме я позабыл об одиночестве, но теперь снова вспоминал, что такое полнейшая тишина вокруг тебя, которая нещадно давит на психику. Пока здесь был БиГ, ЛжеПольша почти не досаждала мне, её голос я тоже успел забыть. Стоило отвлечься от суеты, оказаться без дела, она вернулась со своими бессмысленными монологами, на которых нет смысла заострять внимание. Очередной бред о Германии и о том, что наконец всё вернётся на круги своя. Она имела в виду, конечно же, то, что Германия не трогал меня, пока тут был босняк. Уж не знаю, точно ли потому, что здесь был он. Я очень в этом сомневаюсь, на самом деле. Ему не мешают лишние уши в доме. Причина крылась в чем-то другом, но я решил пока что не задумываться об этом поганом немце, пока есть другая пища для размышлений. Вечером Германия всё же пришёл. Я не заметил этого раньше, но сейчас понял, что слишком уж хорошее у него было настроение. Казалось, ему весело, и у меня были дурные предчувствия на этот счёт. За столом он даже шутил, и Рейх очевидно тоже не понимал, в чём причина такого его поведения. Не то чтобы оно совсем ему несвойственно, но отчего-то было тревожно. Всё же я понимал, что там, на мировой арене, происходят нешуточные дела, и если Германия в хорошем настроении по этому поводу — жди беды. Я уж успел немного позабыть о том, что Сербии готовился какой-то ультиматум, и что есть вероятность мирного окончания всего этого дела с Боснией и Герцеговиной и убитым австро-венгерским наследником. Но о каком мире речь, когда я вижу радостную немецкую морду? Мы с Третьим были, естественно, не достойны рассказа о том, что произошло, поэтому сидели в гордом неведении. Я так и ложился спать вместе с Германией, думая о том, что же там всё-таки могло произойти. Только США мог помочь мне с информацией. И такая возможность всё же выпала. Когда ГИ уснул, я сбежал в библиотеку, потому что так или иначе очень давно этого не делал, да и хотелось спокойно поразмыслить обо всём, глядя на ночное небо, а не в большой шкаф, чувствуя, как глубоко дышит чудовище за твоей спиной. Тишина. В виду всего своего положения не знаю, что я больше люблю — тишину или шум. Зависит от времени суток. Ночью тишина умиротворяла, особенно когда ты вырываешься из ненавистной спальни, а днём давила и нагнетала. Я удобно устроился на своём любимом кресле возле окна, прежде открыв одну створку, чтобы с улицы дул лёгкий ночной ветерок. Я как обычно смотрел за пределы территории дома, скорее интуитивно, чем осознанно. Там, совсем недалеко, свобода. Там не кончается Немецкий район, однако там кончается моё заточение. Глубоко вдохнув чистый летний воздух, я вытащил ключик из-под рубашки и, продолжая опираться всем телом о спинку кресла, стал его рассматривать. Вроде бы это был столь привычный мне предмет, но с другой стороны я почти никогда не присматривался к нему. Да ничего особенного в нём и не было. Никаких тайн он не прятал в себе, кроме той, что уже мне известна. Обычный ключик. Похож на такой, каким открывают ящик в тумбочке или дверцу шкафа. Тем не менее он был чуть ли ни единственным и самым главным, что держало меня на плаву. Не могу представить, как в обычный предмет, который легко можно спрятать в моей маленькой ладони, можно вложить большее значение. Босния сказал мне, что подобных предметов у него нет. Он не привязывается к вещам. Раньше я тоже не привязывался. А теперь обстоятельства просто требуют хоть какого-то вещественного напоминания о свободе. И не только о свободе. Как хорошо, что Германия всё же не настолько умный, чтобы понять, для чего мне нужен этот ключ на шее. Он, кажется, по глупости своей даже не задумывался о том, зачем я его ношу, думал он только о том, что притягивать меня за него очень практично. Печально, что у меня на шее помимо обычных синяков были и полоски от цепочки. Я прислонил ключ к губам. Как хорошо было бы поговорить сейчас со Штатами и узнать, что происходит в мире. Да и не только для этого. Мне почти физически нужно было вновь почувствовать его, услышать его голос, чтобы понять, что связь всё ещё работает. Меня не покидала параноидальная мысль о том, что всё же связь — выдумка, я хотел ещё раз убедиться, что это вовсе не так. Ведь не может галлюцинация давать реальную информацию, которую сам ты не знаешь? Хотя почём я могу знать, что информация действительна? Через некоторое время размышлений я, к своему удивлению, почувствовал необъяснимое и столь родное тепло. Мне даже не пришлось звать. Сердце забилось быстрее, ладошки вспотели, хотя мне было отнюдь не жарко. — Хей, Штаты. Привет, — немного нервно поздоровался я. Я довольно долго молчал, поэтому голос немного охрип; я прокашлялся.Доброй ночи, Польша. Как ты там?
По коже побежали мурашки. Всё же приятно. Я даже слегка улыбнулся. — Я? Сносно, если так можно сказать. Сегодня Австро-Венгрия забрал Боснию и Герцеговину. Я успел с ним подружиться, мы хорошенько поболтали. Жаль, я больше его не увижу.Ты ставишь на себе крест. Я просил тебя не делать этого?
— Прости. Я обещал держаться, — я сполз на сиденье и сел лицом к библиотеке.Не извиняйся. Ты не виноват, понимаю. Ещё что-то есть?
— Ну, на следующий же день после нашей прошлой связи Германия меня знатно помучил, пытаясь выяснить, что я скрываю. Еле выкрутился. Но теперь я наказан, однако наказания как такового так и не увидел, да и надеюсь, что он забыл. Ходить в рубашке как в платье — не в счёт. Одежду он от меня не прячет, поэтому, когда его нет, я переодеваюсь. В общем, не такие уж важные вещи. У вас там что?У нас здесь, откровенно говоря, всё очень плохо. У меня-то всё в порядке, но вот в Европе пошло-поехало… Не мне знать все подробности происходящего, но в общих чертах могу рассказать. Всё так, как я и думал. Переговоры с Сербией провалились. Он вроде и не отказывался от условий ультиматума, лишь некоторые пункты его не устроили, но Австро-Венгрия, конечно, счёл это достаточным, чтобы объявить войну. Я не видел этого ультиматума, но возникает ощущение, что там было что-то слишком неприятное.
Моя и без того очень маленькая надежда на то, что всё не так плохо, как я думаю, исчезла. Значит война. Точка кипения достигнута. Мне не нужно было продолжение рассказа США, чтобы догадаться, что было дальше. Штаты вздохнул. Это было слышно так, будто он находится прямо рядом со мной; так же слышался и его голос.В общем, происходящее возмутило Россию, и Германия не преминул вмешаться и объявить свой ультиматум для него. РИ мобилизацию не прекратил, ГИ объявил ему войну. Потом и Франции, придумав ещё какой-то повод. Предоставил ультиматум Бельгии — проблемы с проникновением через границу, хочет обойти через его территории. Бельгия отказывается, да и вообще, он решил сохранять нейтралитет, но плевал Германия, вот что я скажу. Теперь Бельгия тоже воюет. Не думаю, что это конец, моему отцу не нравится, что Германия позволил себе напасть на нейтральную страну. Полное беззаконие, Боже.
— Кошмар, — только и смог сказать я.Именно. Это не остановить. Надеюсь, они всё же быстро остынут к этой войне… А может и нет. Но вспомни потом мои слова, Германия поплатится за свою агрессивность. Австро-Венгрия тоже.
— А что Италия? Он же в их союзе, разве нет?А что Италия… Помалкивает, не лезет. А если хочешь знать, что лично со мной — я в полном порядке. Меня всё это вообще не коснулось. Планирую торговать оружием и припасами, но участвовать в их заварушке нет никакого желания, пока нет весомых причин. Дальше посмотрим. Вот что лучше послушай — не делайте с Рейхом глупостей, идёт? Я помню, что говорил уже это потому, что было очень напряженно. Но сейчас тоже не лучше. Сидите тихонько, если не хотите попасть под горячую руку. Всё равно ничего не предотвратить. Может быть, позже настанет время сделать свой вклад, но не сейчас.
— Понял… Значит, просто сидеть и ждать? Только вот чего ждать?Хах, молись, чтобы Германия проиграл. Тогда у тебя есть серьёзные шансы выйти из его зависимости. Но пока что да, придётся бездействовать. Представляю, как тебе это и без того невыносимо…
— Я справлюсь, — спустя некоторое время молчания неуверенно сказал я.Верно говоришь. Но… Прости, я засыпаю. С радостью поговорил бы с тобой подольше, но даже кофе не мне помогает в последнее время.
— Ничего страшного. Мне и такого диалога достаточно. Хотя, честно, я жутко по тебе скучаю.Я тоже скучаю, если поверишь. Давай, не опускай нос. Верь, что всё будет хорошо.
— Постараюсь. Каждый день стараюсь. Спокойной ночи, Штаты. Желаю удачи Антанте! Американец усмехнулся.Всё же ты славный малый. Спокойной ночи.
Мир не избежал этой трагедии. Большая война началась.