Потеряться в космосе

Утро начинается не с кофе. — Ох, блять! — вскрикнул я, даже не успев понять, что конкретно произошло. Я только услышал звук глухого падения и почувствовал боль и головокружение. Глаза непроизвольно распахнулись. Глупо моргая, я приподнялся с пола. Стоп, что я делаю на полу? Я упал? Прежде чем я разобрался в случившемся, чья-то рука схватила меня за тонкую цепочку на шее и потянула вверх. Мне пришлось поднять голову. Германия. — Ну и что это значит? — вкрадчиво спросил он, так что у меня по спине пробежал холодок. О чем он? Я сглотнул и не смог ответить, от падения дыхание всё ещё было сбито, да и плюс ко всему я боялся сказать какую-то глупость, которая меня выдаст. Он же не о моём ночном получасовом отсутствии? Нет, точно же не об этом, правда? Когда я пришёл, он спал, да и сам я уснул. ГИ не мог ничего заметить, не так ли? Не меняя этого, я стал вовсе задыхаться от крепкой хватки за цепочку у самой шеи. Я булькнул какой-то непонятный звук и схватился за его запястье, пытаясь убрать загребущую руку. — Что ты там про США говорил сейчас? — уточнил Германия. Я? Говорил? — П… Пусти… — только и выдавил я, и хватка всё же ослабла. Я положил руку на саднящее горло. — Я не понимаю, о чём ты… — Прямо сейчас ты во сне бормотал что-то о США, — выразился немец ещё точнее. — Что это значит? — Что? Тебе, наверное, показалось. Я ничего не помню… И я уже говорил тебе, что я никак не связан с ним… — Я чётко всё расслышал, Польша. Неужели ты всё ещё в состоянии ждать помощи? Да и от кого. От этого эгоиста? Нет, Польша, ты всё же скажешь мне, что это значит. Расскажешь всё, что скрываешь. — Жду помощи? — нелепо переспросил я. Чёрт, да что, в конце концов, происходит? Я, ещё сонный, ничего не понимал. За сознание цеплялось только имя США. Всё остальное я понимал с большим запозданием. Моей голой заднице на ковре было не так уж приятно, вот что я заметил совсем не в тему. Ноги затекли от неудобной позиции, ведь я так и не поднялся, а как-то криво полусидел. Так ли это важно? На самом деле, нет. До мозга потихоньку начинал доходить смысл того, с чем именно ко мне пристал ГИ. Теперь телу уже не просто пробежал холодок — внутренности обдало ледяной водой. — Да, именно. Ждёшь помощи. «Штаты, помоги мне», — передразнил он, а я стал медленно отползать по полу на более безопасное расстояние. — Я ничего не знаю, — неубедительным дрожащим голосом сказал я. — Рассказывай всё. Это приказ, — с холодной злостью, от которой по мне бродили мурашки, сказал он. — Это приказ, Польша,  — сладко повторила лжеПольша на случай, если я вдруг чудесным образом этого не расслышал. — Это значит, что ты должен это выполнить. Или же я могу взять твоё тело под контроль и рассказать сама. Ох-ох, я знаю ровно столько же, сколько и ты, а может даже чуть больше, и всё это жутко не понравится нашему любимому Германии. Зато за послушание он возможно не станет нас наказывать, а наградит. И в конце концов выкинет твой дурацкий ключик,  — на последних словах зависимость уже начинала хихикать, а после и вовсе стала зловеще хохотать. Мне стало очень страшно. Всё тело будто сковало, грудную клетку сдавило до боли, а в голове всё звучал сводящий с ума смех. Это жутко пугает. Первый раз за всё это время зависимость показалась мне по-настоящему пугающей. Боже, прекрати смеяться, прошу… Я не могу поддаться этому приказу. Не могу. Нельзя. Я без ключа погибну. Нельзя обрывать связь ни в коем случае. Да и я не только за себя волнуюсь! Если уж помру, то для меня это не так уж плохо — просто перестать быть; но это было бы очень эгоистично. Гораздо важнее для меня уже было то, что в случае моей смерти я бы подвёл Антанту. Подвёл бы США. И, конечно, рассказав всё, что скрываю, Германии, Штатам крупно достанется. В масштабе целого мира моя смерть — ничто. Главное, чтобы она не была бессмысленной или вредной для моих же союзников. На самом деле жить я всё равно очень хотел, а умереть было страшной перспективой. Но в подобный момент так сложно верить в то, что я выживу… Ещё сложнее, чем в любой другой момент. Но сейчас я умру только в случае, если подведу Штаты. А значит нужно как-то воспротивиться адскому давлению, которое упало на меня, не успел я проснуться. Нужно вывернуться. Только как мне это сделать?.. Как же порой неприятно осознавать, что всё должен решить только ты один, причём быстро и без права на ошибку. — Рассказываю: я не связан с США. Адская боль, будто в грудь с размаху вонзили нож. Я судорожно кашлянул и почувствовал, как с уголка губ потекла тёплая жидкость, оставившая во рту железный привкус. Что это? Почему?.. Такого не было уже очень давно. Точнее, кашлять кровью для меня порой было обычным делом, но оно было связано с недостатком внимания к моей зависимости. А теперь же это случилось внезапно, острым ударом в грудь выбивая из меня эту кровь. Неужели за ложь? За попытку воспротивиться приказу? Да у меня подобных случаев был уже вагон и маленькая тележка, но раньше ничего подобного не происходило. И Боже, почему это происходит с самого утра? Тело после сна ещё мягкое, как и сознание, мысли еле ворочаются, не успевают отсортироваться в правильном порядке. Мне уже плохо. Взгляд судорожно пытался ухватиться за лицо ГИ, выражавшее решимость и сухую ярость. Видимо, ему очень нужно знать всё, что знаю я, и он правда зол. Поэтому готов вытянуть это из меня любой ценой. Зависимость всегда чувствует его настроение… И всегда то смягчает, то ужесточает условия моей жизни, опираясь на это. Но сейчас, казалось, от несправедливой жестокости не было возможности даже вздохнуть. — Польша, кажется, ты играешь со мной не по правилам, — немец расплылся в страшной улыбке. Я чувствовал себя запертым в собственном кошмаре, из которого не было выхода. — У нас разве были правила? — выдавил я. — Ты сам их прекрасно знаешь. Так зачем тебе врать мне, Польша? Твоя кровь говорит о твоей лжи, ты не сможешь соврать так, чтобы я этого не узнал, — вкрадчивость его голоса пугала. — И ты сам знаешь, что игра о твоём выживании только для нас двоих, — он сполз с кровати и сел рядом со мной на корточки, взяв мой подбородок двумя пальцами. — Не нужно впутывать в это кого-то другого. Если ты это делаешь, стоит сознаться в том, что нарушил правила, иначе наказание будет суровее, чем ты думаешь. Я же тебе уже говорил, что ты не чувствовал настоящей боли, правда ведь, мой милый фарфор? — Империя погладил мою щеку большим пальцем. — Ну тогда расскажи мне, что ты скрываешь от нашей игры, и я тебя пожалею. Какие речи… Действительно страшные. И одновременно с этим — абсолютно бредовые. Говорить об этом так, будто это действительно игра с какими-то дурацкими правилами — это звучало глупо. — Эта игра без правил, — испуганно, но твёрдо указал я. — Игре под названием «жизнь» нельзя установить границы, — я снова попробовал отползти. — Можно только запугать кого-то своей силой, чтобы он думал иначе. Но мой алмаз ещё не рассыпался, и не рассыплется. — Какой ты всё же дурак, Польша. Так ничего и не понял. Бедняга, — немец якобы сочувственно зацокал и покачал головой. — Неужели мозга в твоей голове настолько мало, что ты до сих пор не видишь, что выхода нет? — мужчина хохотнул. — Любые пути отрезаны для тебя, даже если ты попытаешься каким-то чудом, доселе неизвестным, достучаться до тех, кто даже не собирается тебе помогать. До тебя никому нет дела. Меня больше возмущает не то, что я подозреваю тебя в чём-то действительно опасном для меня. Потому что это не так. Всё, что бы там ни было, не несёт опасности. Ведь это всего лишь твои глупые фантазии, — последнюю фразу он сказал почти что нежно, снова оказавшись рядом. Говорит так, будто я действительно больной… А может он прав, и мне все кажется? Вдруг правда всё общение с США мне лишь показалось? Но оно было таким правдоподобным… ГИ стал грубо гладить меня по голове, я чувствовал, как он тянул мои волосы при каждом движении руки. Но по телу непроизвольно побежали приятные, в отличии от прошлых, мурашки. Стало будто даже спокойнее. Это ложь. — Знаешь, что мне не нравится куда больше? — Даже знать не хочу, что тебе нравится, а что нет. Ублюдок. — Мне не нравится твоё непослушание. Что ты всё ещё способен видеть дальше меня и тешить себя несбыточными мечтами о независимости. И я и ты знаем, что ты умрёшь. Но не сейчас, ох, не сейчас. У меня на тебя ещё есть определённые планы, фарфор, и пока что твоя смерть мне не нужна. Да и жалко убивать такую прелестную игрушку… Другой такой я не найду. Какие же противные вещи он говорит. Просто ужас. Ему не нравится, что я не ограничил свой мир в стенах этой спальни, а точнее, кровати, которая была за его спиной. Получается, он самоуверенно предполагает, что я, раз уж он оккупировал мои территории, должен лишиться разумного сознания и просто пресмыкаться под ним, как… Как пустышка? Как тот, кто ничего больше не чувствует, и живёт только ложью, навязанной оккупантом. Тот, кто дышит ею. И ГИ сейчас навязывает мне это под аккомпанемент смеха лже-Польши. Нет. Я не поддамся на провокацию. Всё, что он говорит — это грязь, да и только. Больше ничего нет в его словах, пустой звук. Можно только выборочно извлечь из потока бреда важную информацию: я нужен зачем-то ещё кроме постельных развлечений, но сейчас важнее было то, чем я могу воспользоваться. А именно тем, что он считает, что всё же ничего серьёзного я сказать не могу. Идеальная лазейка, чтобы обойти его приказ! Осталось только правильно воспользоваться этим. Соврать без лжи. Чему только не научит жизнь. Я утёр тыльной стороной ладони кровь с подбородка. — Хорошо, — я вздохнул и будто виновато опустил взгляд куда-то в пол, чтобы не смотреть ему в глаза. Чтобы он случайно не увидел ту искру надежды, которая блеснула в них, когда я мгновенно придумал план. — Непослушание не нравится, да? — Да. И поэтому я хотел бы, чтобы ты искренне рассказал мне всё. Чтобы между нами не было секретов, понимаешь? — он вновь жутко улыбнулся. — И чтобы всё было честно. — Да. Я расскажу, — главное не терять несчастный вид и не выразить на лице ничего лишнего. Главное просто войти в роль… — Хороший мальчик, — подбодрил меня немец. — Я соврал. Я связан с США, но лишь частично, — правда, но преподнесена так, что можно понять не так, как оно есть на самом деле. Я просто слепо понадеялся на то, что Германия ничего не знает о подобных связях, и для него моя фраза не прозвучала тревожно. — Я тебе всеми силами пытался не признаваться в том, что я был у Штатов в ту неделю после… — я сглотнул, не закончил предложение и продолжил говорить дальше. — Но ты и так это знаешь. Он хотел отдать меня тебе, но мешкал, и не выпускал меня из своего дома, — Господи, и это всё правда, но я кручу ею, как хочу, и она звучит иначе. — Он не рассказывал мне никаких своих планов, — опять правда, но не о том, почему не отпускал, а об Антанте. — Но когда мне стало плохо, ему пришлось отпустить меня. Он не хотел, чтобы ты знал, что я был у него, потому что он ранее соврал тебе. Я правда не знаю, в чем был его план. — Сейчас это уже не важно, — сам пресек Империя, облегчив мне дальнейшие «признания», потому что теперь не нужно было выдвигать свои предположения и догадки по этому поводу, а ведь это придумать было бы действительно трудно. — Теперь ты со мной, — погладил по щеке всей ладонью, потом по шее и плечу. Строит из себя отца, который успокаивает своего сына, что увидел кошмар. — А у этого Америки в голове одни опилки. Актёр. Очень странное поведение, не удивлюсь, если он просто маразматик. Продолжай. Слышать про США-маразматика было чуть ли не выше моих сил, хотелось встать на его полную защиту, а ещё сорваться и сказать, чтобы ГИ убрал свои лапы. Но я держался. Иначе вся моя липовая и одновременно правдивая история ничем мне не поможет. — Я был одинок, и почти ни с кем, кроме США, знаком не был. Теперь я могу надеяться только на него, потому что я очень хочу независимости… Что мне теперь остаётся? Да, я мечтаю о помощи, но… — Но ему на самом деле абсолютно на тебя плевать, — кивнул Германия. Есть! Сработало! Я сдержал победную улыбку. Он сказал это сам, и мне не пришлось врать. Слава небесам. Мне осталось лишь утвердительно махнуть головой — это не будет считаться за ложь, потому что он моего кивка и ждёт. — Молодец, — он встал и рывком поднял меня вместе с собой. — Но надеюсь ты понимаешь, что всё равно будешь наказан? — Н-но… — Ты пытался мне соврать. И мечты о помощи тоже стоят наказания. Ты должен быть моим и только моим, понимаешь? Не нужно мечтать, нужно быть реалистом и быть благодарным за всё, что я тебе даю. Мечты я из тебя ещё выбью. Абсурд, абсурд… Всё продолжает вешать мне лапшу на уши. Чтобы я был доволен своим положением и не мечтал о независимости — надо же, чего хочет. Но с какой-то стороны я понимал его, и именно в этом была моя сила, именно это помогало мне сопротивляться давлению. Германия просто действительно хочет сделать из меня послушную почти безвольную куклу, которая будет кушать весь бред, что он мне скармливает. Которая будет искренне верить, что ей тут хорошо и ничего больше не нужно для счастья. Какой кошмар. Я вздохнул. — Понимаю, — сказал я куда-то в сторону, и снова не соврал. Да я просто мастер недоговаривать. — Ты очень умный мальчик, Польша. Но порой ты делаешь глупости, делая себе же хуже, — Германия нырнул рукой под мою рубашку и прошёлся ладонью по бедру, вызвав у меня очередную волну мурашек. Кстати, зависимость замолчала. Но мне казалось, это лишь затишье перед бурей. — Так как некоторое время в доме будет Босния, за которым ты обязан следить и выполнять его простейшие нужды, — продолжил немец. — То запереть тебя в подвале я не могу. Но не волнуйся, ты ещё получишь своё. А пока что походишь без брюк. И надень старую рубашку. Думаю, для Боснии не будет особым удовольствием видеть твою неприкрытость. Хотелось даже разозлиться, забыв о том, что только что произошло. Босния, Босния, Босния! Чем я хуже него? Почему я должен ему ещё и прислуживать? Я сокрушенно простонал, а немец тем временем уже потерял ко мне интерес и одевался. Я снял рубашку через голову и, фыркнув, скрылся в ванной, где и была моя старая одежда, снятая с плеча Рейха. Довольно давно я её уже не надевал… С самого Рождества я так и ходил в своей новой одежде, которую можно было бы считать настоящим подарком на мой ранее горячо любимый праздник. И как хорошо было, что он больше не заставлял меня ходить полуголым! Я уже радовался, что никогда не стану вновь ходить, как какой-то нищий оборванец, но мечтать о таком было действительно слишком наивно. Конечно, я же не Босния. У меня колонист, в отличии от него, неадекватный. Но зато я был чертовски рад, что мне удалось выкрутиться с минимальными потерями, как бы я не был возмущён возвращению к старому типу одежды. Казалось, что ситуация безнадежная, а я нашёл в приказе явную брешь. Но хоть он и был дырявый, я, если честно, таких по-настоящему сильных приказов ранее не чувствовал. Что бы ГИ там не говорил, мне кажется, что он всё же испугался того, что я могу делать что-то, представляющее для него реальную угрозу. По крайней мере поначалу уж точно, иначе стал бы он так требовательно выбивать из меня желанную правду, что от лжи даже пошла кровь? Но потом он, видимо, рассудил, что если я всегда сижу в доме, привязанный к этому месту зависимостью, то я собственно не имею возможности с кем-либо каким-либо способом переговариваться. А в сыне он тоже слишком уж уверен. Думает, что воспитал его безупречно и тот правда общается со мной из собственной выгоды и не более, а если точнее, сейчас он думал, что мы не общаемся вовсе. Приятно было знать, что у тебя есть козыри в рукаве.

* * *

Германия совсем уж скоро ушёл на работу, наказав мне перед уходом: — Не забудь о Боснии, Польша. Повторю: ты обязан удовлетворять его нужды и по возможности — его желания кроме побега. Всё понятно? Мне не осталось ничего, кроме как немного раздражённо кивнуть, послушаться его и пойти на второй этаж, тем более что мне и самому был интересен Босния и Герцеговина. Однако по пути ко мне снова прицепилась зависимость. — Ну и что ты наделал? Как ты посмел так обвести его вокруг пальца?! Ты должен был всё рассказать, как есть! Желательно было бы также признаться, о чем ты там ещё мечтаешь кроме независимости! — Отвали. Я не собираюсь быть послушной колонией. Хочу — имею секреты и ставлю ему палки в колёса. — Какой же ты противный. Всего ради слепой несбыточной мечты делать себе и мне худо! Ты же сам понимаешь, что с США тебе ничего не светит. Он тебя просто использует. Использует, чтобы добывать информацию, которую ты так любезно ему передаешь! Я остановился на месте и сжал ладони в кулаки, впившись в кожу ногтями. Вот же гадина. Раздражает её всесведущесть. Ладно если бы она просто знала и не надоедала мне с этим. Но нет, конечно, у меня же на уме должен быть только ГИ, а если это не так, нужно надавить на меня. На то это и зависимость. Все прихоти колониста! А ведь Германия даже не знает о зависимости, как отдельной личности у меня в голове. Узнал бы, понял, что я уже совсем свихнулся. Хотя, получается, абсолютно всё, что я успешно от него скрываю, — или ГИ всё же знает об этом? — можно списать на сумасшествие и слабоумие, и от осознания этого замутило. Навязчивый голос в голове, сомнительное чтение чужих мыслей, телепатия, — а как это ещё назвать? — да даже моя дружба с Рейхом — он правда мог мной лишь пользоваться, а я слепо этого не замечаю. Но если бы он пользовался мной, если бы так же ненавидел меня, как в самом начале, стал бы он так любезно помогать мне, хоть и по мелочам? Да и про США она говорит только вздор и не более. — Ты лжёшь, — сквозь зубы сказал я. — США совсем не такой, и я ему верю куда больше, чем тебе. — Ох, какой же ты упрямый. Но ты ещё вспомнишь мои слова и будешь плакать, — лжеПольша сочувственно зацокала. — Ему важна лишь выгода, и не более. Кроме Германии верить нельзя никому, только он не желает тебе зла. — Да, да, не желает зла. Ты бы своей головой подумала, а не задницей, и поняла бы, что он со мной только играет. А ты — лишь жертва навязанных им правил, и весь твой характер — сплошная подстилка под его желания. Хочет, чтобы Польша был слепо предан ему, как собачонка — буду унижать Штаты. Хочет, чтобы Польша встал раком — пожалуйста, сейчас всё устрою! Разве не так? — Какой же ты грубиян… В чём плохо давать ему то, что он хочет, если нам от этого хорошо? А без этого ты, глупый, просто помрёшь. — Вот именно, — зло профырчал я. — Помру, если не буду с ним трахаться. Тебе не кажется, что это звучит очень противно? Так тебе ещё и не понять настоящих моих ощущений от этого грязного действа. Приятно лишь из-за тебя, а на деле… — Лучше бы спасибо сказал, что я делаю это приятным, — обиженно пробормотала зависимость. — Спасибо, мать твою, — с сарказмом ответил я. — Ты ничего не понимаешь. Я потому и хочу независимости от ГИ, что всё, связанное с ним, приятно лишь из лжи. А я хочу жить нормально. Без тебя. Без всего этого бреда. Без попыток просто выжить до завтра. Мне приходится изо всех сил верить, что я выиграю в этой игре, иначе я могу и умереть. Та жизнь, которую ты называешь кайфом, на самом деле прогнила до основания. — Вряд ли то, что сгнило, можно исправить. — Я же не о яблоке говорю. Так что посмотрим. А теперь заткнись. Я иду выполнять приказ твоего дорогого немца. Я услышал странный звук, похожий на то, что лжеПольша зафырчала, но потом всё закончилось и стало вновь так же тихо, как было до этого. Я глупо проморгался, удивлённый внезапной тишиной. Я стоял посреди пустого тихого коридора и общался с тем, кого не вижу. Со стороны это выглядит, наверное, очень глупо, но я не могу ничего с этим сделать. Как не отвечать на её выпады? Хотя в половине случаев я правда пытаюсь это делать. Но лично мне очень сложно молчать на подобное тому, что говорит зависимость. Такой уж я человек. А вообще, говорят, если человек понимает, что он сумасшедший, то он не такой уж сумасшедший. Можно ли верить этому? Вероятно, можно, и я действительно ещё не совсем сошёл с ума, раз всё осознаю. Позже, видимо, будет ещё хуже — с этой мыслью я смирился уже давно, и ситуация действительно ухудшалась, будто раз за разом поднималась на ступеньку - или же опускалась... Наверное, нельзя так думать, но я уже почти смирился с тем, что это так и есть. Нельзя же скрывать правду от самого себя, пусть она и довольно неприятная. Так можно действительно сойти с ума, если врать себе, что всё хорошо. Ведь на деле всё очень, очень плохо. Я решил прекратить думать об этом. Если тысячу раз будешь думать об одном и том же, ничего не изменится. Ты только лишь зря будешь в очередной раз тратить на это нервы. Хотя, право, даже когда осознаёшь это, следовать получается не всегда. Я вздохнул и поправил рубашку, пытаясь натянуть её до колена, но длина осталась неизменной — чуть ниже середины бедра. Я тихонько выругался и двинулся в сторону комнаты Боснии. Я уже и забыл, как неуютно ходить без штанов. Чувствую себя голым. А ведь, помнится, когда я оделся на Рождество, я подумал, что стал слишком одетым. Но всё же в одежде ты чувствуешь себя нормальным человеком, а когда ты почти без неё — то кажется, будто ты какой-то не такой, что ты ниже всех. Хотя, судя по всему, именно так и было, и это стало понятно ещё вчера, когда мне пришлось фактически прислуживать Боснии, который, на секундочку, тоже являлся колонией. Да, он колония уже гораздо дольше, чем я, но ведь, как я вчера услышал, он всё ещё не потерял рвения к свободе и, как я подытожил, не совсем послушен — точнее сказать, вообще непослушен, может даже грубить своему хозяину. Почему ему это позволяют?.. Но тридцать пять лет в состоянии оккупированной колонии… Я бы сломался в любом случае, а на своём же месте — тем более. Хотя ещё действительно неизвестно, сколько я здесь пробуду. Может, и того, сто лет. Или две сотни. Три века? Или же я уже на этой неделе умру, и этот вопрос будет совсем неактуален? Как бы там ни было, я не пробыл тут и года, а мне кажется, что это много, и мне уже очень плохо. Трудно представить, что это может быть не половиной моего испытания, и даже не третью. И всё же мне интересно узнать секрет Боснии о том, как он всё ещё имеет силы вести себя так нагло. И как именно его содержат. Было бы очень любопытно сравнить нас… И внутренне я был правда готов к тому, что Германия просто больной, и остальные содержат своим колонии нормально, в отличии от него. А может, наоборот, это Австро-Венгрия странный и слишком мягкий. Чёрт разберёшься, потому что для примера у меня есть только случай США. Надеюсь, Босния и Герцеговина пойдёт со мной на нормальный контакт и мы сможем поговорить на эту тему. Я наконец подошёл к двери нужной мне комнаты. Путь досюда показался мне чертовски длинным, хотя на самом деле это было не так. Просто я успел подумать столько всего… Я постучал в дверь, после чего стал медленно открывать её. — Доброе утро, Босния. Ты уже проснулся? — я осторожно заглянул, удивившись, что дверь не была заблокирована, как в прошлый раз. Первое, что на что упал мой взгляд — абсолютно нетронутая кровать. Самого БиГ в комнате не оказалось. Скажите, кто придумал не запирать его комнату и окно? Он мог попросту сбежать, и это не составило бы ему абсолютно никакого труда с подобной свободой перемещения. Я почесал затылок и прошёл внутрь комнаты. Может, просто прячется? Хотя на его месте я бы не стал прятаться именно здесь, в доме есть очень много куда более подходящих мест для этого. Этими мыслями я лишь успокаивал себя, пока проверял шкаф и под кроватью. Если босняк и правда импульсивно ушёл посреди ночи, то мне достанется, хотя я в этом не виноват. Но именно я — не знаю уж, почему, — отвечаю за Боснию, пока он здесь. Конечно же, а кому ещё за ним следить? ГИ слишком занятой для подобного, и он не может позволить себе не ходить на работу только ради присматривания за Боснией, у Рейха похожая проблема — институт, плюс то, что Германия с некоторых пор решил стать заботливым отцом и перестал терроризировать его, делая поблажки и не заставляя делать что-либо. Это между нами с Рейхом было обсуждено уже очень давно, и я помню это. Германия просто хочет, чтобы сын продолжал считать себя выше меня, чтобы он не думал «уподобиться» и держать со мной какие-то дружеские связи. Интересная политика, не так ли? Сначала унижать и доводить до истерик, сравнивая Рейха со мной, чтобы он ненавидел меня и пытался быть непохожим на того, кого ставят в его глазах плохим, а потом, когда появляется риск, что он почувствует себя слишком ущемленным и решит принять эту правду, резко и неестественно стать нормальным — точнее, почти, — родителем. ГИ думает, что всё это работает так, как он и запланировал — Третий всё ещё не имеет желания дружить со мной. Для этого нет как однозначного подтверждения, так и опровержения. Но я продолжаю верить, что это неправда. Так о чём я. Я о том, что мне нужно найти Боснию. Надеюсь, он всё же неглупый, и сам понял, что сбегать — не лучшее решение в сложившейся ситуации. Я почти уверен в том, что он не такой глупый, каким мог показаться изначально, поэтому продолжил поиски. В комнате я его не нашёл. Пробовал даже окликать его, но во всех возможных и невозможных местах комнаты его не было, что я взял за аксиому с самого начала. Но убедиться нужно было. Вздохнув в попытке усмирить непроизвольное волнение, я вытер вспотевшие ладошки о рубашку. Куда он мог пойти? По всему дому я буду искать целые сутки. Ну ладно, преувеличиваю. Но если он целенаправленно прячется от меня, то, перебегая с места на место, он устроит мне то ещё испытание. Но это какая-то глупость… Зачем ему так поступать? Я же ему ничего плохого не сделал. Наоборот, вчера мне даже показалось, он тоже как-то заинтересовался моим положением и задумался над этим. Пришлось идти наугад, мельком заглядывая в любую комнату, попавшуюся на пути, и в итоге ноги сами притащили меня к столовой. Следов Боснии и Герцеговины обнаружить так и не удалось, и в голову снова пришла параноидальная мысль о том, что он сбежал. Но нет, отчаиваться было рано. Как бы там ни было, мальчик точно голоден, потому что при мне вчера он не ел. Может, хотя бы на аппетитный запах он придёт? Идея так себе, но по крайней мере лучше, чем слепо искать его. Поэтому я пошёл на кухню. …И там оказалось, что мне не нужно воплощать свой «хитрый план» в жизнь. Дело в том, что Босния уже был там. — Фух, — выдохнул я. — Босния, что ты здесь делаешь? Я тебя искал. Тот вздрогнул и повернулся в мою сторону. — А, это ты, — босняк расслабился. — Пришёл поесть, разве не понятно? — его взгляд скользнул по всей моей фигуре, и я пристыженно взялся за края рубахи. — Думаю, понятно. Но я сначала подумал, что ты убежал. — Я что, дурак, по-твоему? — мальчик сложил руки на груди. — Я не знаю этого района. Меня сюда вели с завязанными глазами! — возмутился он. — У меня достаточно мозгов, чтобы понять, что побегом я не добьюсь ничего хорошего! Я, может, и мелкий, но я не глупый! Я немного опешил от такой реакции и поспешил сказать: — Я не считаю тебя глупым, нет. Я думаю как раз наоборот. С какой-то стороны я даже уважаю тебя. Лицо Боснии разгладилось, он вновь успокоился, но прямого взгляда не опустил, и мне стало даже неуютно. Мальчик приподнял одну бровь. — Ты правда так думаешь? — Конечно. БиГ хмыкнул, а я подошёл ближе. — Так ты всё же поел? — спросил я, отпустив наконец свою рубашку. — Эм… Ещё нет. А почему ты опять в одной рубашке? Я помню ты был таким на Рождество, и то я увидел это лишь на минутку, а потом ты переоделся. — Это меня так Германия наказал. — За что? — взгляд Боснии от моих глаз резко опустился вниз. — Не смотри на мои ноги, пожалуйста. Мне очень неуютно. — Удивляюсь, какой ты худой, — как я уже отмечал ранее, его замечания всегда отличаются излишней прямотой и отсутствием какого-либо стеснения. Да и не только замечания, но и действия, и даже взгляд. Странный мальчик, действительно странный. Хотя, наверное, некорректно называть его мальчиком. В этих глазах в моменты его спокойствия как раз читалась какая-то взрослость… — У Германии, видимо, такие предпочтения. Хотя ем я относительно нормально. Не всегда, но всё же. — Предпочтения. Фу. Так за что? — Босния поднял взгляд. — За попытки солгать и за желание быть независимым, — честно ответил я, попытавшись не обратить внимание на его отвращение, которое, однако, сразу сменилось удивлением. Брови босняка поползли вверх. — Тебя за такое наказывают? — А тебя нет? — ответил я вопросом на вопрос. — Нет. БиГ задумчиво отвёл взгляд и отошёл от меня, открывая какую-то полку. Заглянув в неё и не удовлетворившись увиденным, он закрыл её и стал бесцеремонно по очереди открывать и закрывать другие выдвижные ящики и полки. — Что ты ищешь? — я недоумённо наблюдал за его наглыми действиями. Ведёт себя так, будто находится в родном доме. Его наглости можно позавидовать — Что-нибудь поесть, — последовал невозмутимый ответ. — Может, мне приготовить? Босния резко застыл, прекратив свои действия, и медленно обернулся. Его взгляд показался мне страшным, и я даже сделал шаг назад. Что я уже сказал не так? — Ты думаешь, я несамостоятельный? — его голос грозил сорваться в очередную истерику. — Почему ты так решил?.. — я опешил и сжал в ладошках ключик. Мне с Боснией неуютно. Особенно в такие моменты. Не понимаю, что с ним не так, но именно это вызывало только больший интерес к нему. — Да потому что все так думают! — Кто — все? — Безглазый, мои братья, дурацкий гувернёр, да и остальная не менее идиотская прислуга, а также однокурсники. Все поголовно видят во мне маленького мальчика, который ничего не может! В особенности всё же мой отец, — раздражённо фыркнув, он сдул со лба прядь своих глубоко чёрных волос. — А вообще, не хочу об этом говорить. Я поджал губы. Он явно совсем не договорил того, что мог бы сказать. И почему не хочет? Что такого в том, чтобы поделиться с кем-то в твоём же статусе своими проблемами? Я более чем уверен, что мы оба нашли бы общий язык, и даже смогли бы подружиться при соответствующем желании. Но дело в том, что с одной стороны этого желания как раз и нет. Что-то его сковывает. Только что? Или я уже сам стал не менее наглым, чем босняк, и думаю слишком уж самовлюбленно, предполагая, что он должен мне всё рассказать и вылить душу? Да и желание узнать о нём побольше не лишено наглости. Просто ни для чего важного, всего лишь из интереса, пытаться вытрясти информацию? Кроме любопытства она ничего мне не удовлетворит. Так может лучше и не лезть к нему? Я решил смириться. По крайней мере на этот раз. — Хорошо, — выдохнул я. — Я не думаю, что ты несамостоятельный ребёнок. Если хочешь, сделай всё сам. Босния потупил взгляд и отвернулся, смотря на открытую им нижнюю полку. Его глаза забегали, будто он быстро что-то обдумывал, а потом я чётко увидел, как он сглотнул. — Проблема, — немного раздражённо сказал он, совсем отворачиваясь от меня, чтобы я не видел его лицо. — В чём дело? — Я не умею готовить. А от сырых продуктов у меня будет болеть живот. — Почему же будет болеть? Просто помыть, да и всё… — Я сказал — не буду! Просто не ем сырое, потому что… Да невкусно это. Плохо усваивается, серьёзно. Я недоумённо приподнял брови. Какой привереда. Видимо, «дома» босняк ест действительно хорошо, но в добавок к этому он не умеет готовить. Да и про прислугу он говорил. Везёт ведь ему… Не нужно выполнять все обязанности по дому. Хотя нет, в чём-то для меня был и плюс заниматься всем этим — по крайней мере это хоть какая-то деятельность, которая отвлекает от тяжёлых мыслей. Да я даже не представляю, что бы я делал круглые сутки, если бы не домашнее хозяйство. Да, можно читать книги, но это может быстро надоесть. А что делает БиГ? Хотя, если он говорил про однокурсников, значит, он ходит в институт? Каждое новое умозаключение всё больше удивляло меня. Стоит ли до сих пор цепляться за мысль, что у Боснии всё тоже может быть достаточно плохо? — И что ты предлагаешь? — я стал вертеть ключик в руках, чтобы как-то отвлечься от тупого волнения, которое возникало рядом с босняком. Вероятно, я просто боялся оплошать. Не хотелось, чтобы он кричал и возмущался. Лучше добиться его расположения. Но это виделось не такой уж и простой задачей. — Я… — его голос стал растерянным. — Не знаю. Но я хочу есть. Почему в этом доме нет прислуги? — Считай, я она и есть. — Но ты колония, — мальчик снова повернулся ко мне, посмотрев на меня своими проницательными чёрными глазками, в которых будто вовсе не отражался свет, а зрачок сливался с радужкой. — У меня много обязанностей и минимум прав. Я к этому привык. Ну, почти… Так что я вполне могу приготовить на нас завтрак, и это не будет значить, что я тебя не уважаю. Просто дружеская помощь. Босния медленно закрыл полку и отошёл от шкафа, после чего плюхнулся на единственный стул, будто смирившись. Но сказал он о другом: — Много обязанностей и минимум прав. Германия — изверг. — Может, так у всех? — приняв его жесты за согласие начать готовку, я стал приготавливаться, изредка бросая взгляд на БиГ. — Хм, я не знаю. Все, с кем я знаком — обычные люди, а мои братья — наследники. — Странно… Почему твои братья наследники, а ты колония? — потихоньку я вливался в обычную доведённую до автоматизма готовку завтрака. — У меня есть предположение, что я ему неродной сын. — Насколько я знаю, ты существовал ещё до того, как тебя оккупировали. — Что?.. — в его голосе прозвучало искреннее удивление. — Я могу ошибаться, прости. — Ладно… — мальчик задумался. — Отец многое от меня утаивает, а о чём-то возможно и лжёт, поэтому я совсем запутался. Но не об этом. Всё это было действительно подозрительным. Я почти уверен, что Босния и Герцеговина раньше не был колонией, тогда почему же он называет Австро-Венгрию отцом? И почему его братья вовсе не зависимы от него, а Босния — да?.. Вопросов с новой беседой стало только больше, и ни на один не нашлось ответа.

* * *

Чуть позже вывести Боснию на нормальный разговор, чтобы выяснить хотя бы что-то, не представлялось выполнимой задачей. Сказав тогда на кухне «Но не об этом», дальше он увиливал от этой темы. Да и вообще, он не разговаривал много. После завтрака БиГ, не поблагодарив меня и приняв завтрак как данность, по моему предложению ушёл в ванную комнату. А чем мы занимались оставшийся день? Хороший вопрос. А ответ на него такой: практически ничем. Хотя была всё же одна странность, ведь Босния попросил бумагу и ручку, после чего потребовал оставить его в одиночестве в его комнате. Через время он вышел оттуда, каким-то образом нашёл зажигалку прежде, чем я пересёкся с ним, и сжёг исписанную бумажку на улице, куда я его едва пустил. Честно, я сам не выходил на улицу всё то время, что был здесь. Я чувствовал, что нельзя, да и чего ради было дразнить себя отсутствием стен? Но в этот раз пришлось выйти вместе с ним, потому что он настаивал выйти из дома, а мне было поручено, во-первых, выполнять то, что он хочет, во-вторых, следить за ним. Улица вызвала печальные воспоминания о том времени, когда я мог выходить на улицу каждый день. Да не только мог, но и должен был, чтобы ходить на работу, а потом домой, как минимум. Теперь же я был заперт в чужом доме, который никогда не станет хоть немного более родным. Тут я понял, насколько моя кожа соскучилась по солнечному свету. Я будто сделал глоток свежего воздуха, подставившись под солнечные лучи. Не то чтобы мне стало совсем легко и свободно. Нет, ничего такого я не почувствовал. На душе всё ещё камнем лежала зависимость. Я почти привык к этому. Но свои чувства конкретно по поводу этого события было очень трудно описать. Наверное, можно назвать это слепой радостью. Ощущаю себя как ребёнок, что долгое время жил в подвале и вдруг вышел на поверхность. Это будет самое удачное описание. — Что с тобой? — спросил Босния, сунув сослужившую зажигалку в карман. — Ты будто солнца никогда не видел. — Читаешь мысли? — хмыкнул я, опустив на мальчика взгляд. — В последний раз я был на улице в прошлом году. — Что?.. — БиГ приподнял одну бровь. — Если что, я не понимаю шуток. — А это и не шутка. Я уже больше полугода сижу в доме и не выхожу. — А я думаю, чего ты бледный, как смерть, — в своей манере он не преминул чрезвычайно серьёзно и прямо, без насмешки, подметить что-то. — А вообще, это очень странно. — Я знаю. Сам удивляюсь… Кажется, будто я попал сюда только вчера, и в то же время — будто вечность назад. Но я прекрасно помню этот день, — и я говорил абсолютную правду. Я помню даже то, что было до этого дня. И если я всё это забуду — можно считать, что я уже проиграл. — День, когда ты попал сюда? Ты помнишь его? — казалось, босняк удивился ещё больше, чем когда узнал, что я так давно не выходил даже во двор. — Слава Богу, помню. Последовало молчание, Босния задумчиво зашарил по земле взглядом. — А я, кажется, всегда был в доме отца. — Да не отец он тебе. Да и как ты мог всегда там быть? Босния и Герцеговина странно на меня посмотрел. — Да, я его ненавижу, но он, вроде как, всё же мой отец… Есть одна несостыковочка, которая меня путает абсолютно во всём. — Расскажешь? Он недолго помолчал, потом сказал: — Дело в том, что он говорит, будто мне тридцать пять лет, а сам я помню себя только с октября тысяча девятьсот восьмого года. А значит, мне пять лет. Может, я чего-то не понимаю… Эта информация заставила меня задуматься. Очередная загадка, и опять нет ответа хоть на одну другую. Я не нашёл, что ответить, и сел на траву, начиная перебирать её в пальцах. Так приятно… Жаль, это всего лишь двор, а не лес. Даже закрыв глаза этого было не представить. Наверное, я уже никогда не окажусь где-то за пределами забора, в который упирался мой взгляд. За ним вся жизнь. А здесь — пустота и темнота. Через длительное молчание, в течение которого Босния просто переминался с ноги на ногу, сунув руки в карманы, я всё же понял, что продолжить эту тему не получится, и спросил о другой интересующей меня вещи: — И всё же, что ты сжёг? — Не столь важно, — тут же последовал ответ. Я поджал губы. Как же к нему подступиться? Да, не буду скрывать, что усмирить любопытство я был не в силах. Да простит меня он. Возможно, отчасти я эгоист. Но если бы он действительно не хотел ничего мне рассказать, стал бы он вообще со мной разговаривать? Не только сейчас, но и до этого. Или я делаю слишком странные выводы? Но босняк всё же решил ответить без уговоров: — Я так веду дневник. Пишу и сжигаю, чтобы никто не прочёл. Снимает тяжесть с души. Не знаю, откуда у меня эта привычка. Она была со мной, сколько я себя помню. — А помнишь ты себя всего пять лет, — будто сам себе сказал я. — Верно. Я снова погрузился в свои мысли и лёг на прохладную землю, смотря на редкие перистые облака. Выглядят как воздушная сахарная вата... Я больше не осмелился ничего сказать. Босния почему-то не уходил. Краем глаза я видел, как он пристально смотрит на меня. Это смущало, но я делал вид, будто не замечаю, и на всякий случай поправил края рубашки. Но через какое-то время — минута ли, пять ли минут, — Босния и Герцеговина сел рядом. — Надеюсь, ты понимаешь моё положение, — начал он. — Хотя, наверное, не понимаешь. Я не имею абсолютно ничего против тебя, но вчера я был в скверном расположении духа, да и сегодня тоже. А ещё я не до конца понимаю, можно ли тебе доверять и есть ли вообще смысл общаться с тобой. Не обессудь. Я был немного удивлён тому, что он оправдывается. Неожиданно. Хотя, я слишком плохо знаю его, чтобы судить о том, что в его поведении удивительно, а что нет. — Не стоит. Я знаю, что ты не в лучшем положении. Но и я тоже. — Ты мне интересен, на самом деле, — босняк даже кивнул, и я перевёл на него взгляд. — Что ж, это взаимно. У мальчика дёрнулся уголок рта, будто он хотел улыбнуться. Наверное, мне показалось, потому что никакой улыбки на его лице так и не появилось, и он отвёл взгляд. После этого мы действительно замолчали, думая каждый о своём, вместе сидя на газоне немецкого двора. Подул слабый ветерок.