Поздравляю.
Недавно отгремели торжественные парады, умолкла патриотическая музыка, бессмертные полка уже закончили своё шествие, но горечь войны и сладость победы всё ещё проносятся по улочкам, некогда разгромленным. И люди, погибшие в те ужасные времена, призраками следуют за живыми. За военными товарищами, детьми. А Россия смотрит в окно, замечая лёгкие колебания георгиевских ленточек, суетливость граждан своих. На улице солнце сияет, а листва мелодично танцует под гомон ветров. И некая тоска сердце пропитывает: ведь сёстры уже не приезжают к ней, как раньше. И они всё отдаляются от неё, будто бы забывают о том, что являются семьёй. Может, в этом всё её вина, и так будет лучше для всех, но… Раздаётся мелодия, а на экране телефона изображается такое привычное, но сухое: «Поздравляю». У Ани каждый раз сердце сжимается, когда она эти письма получает, а руки дрожь предательская пронизывает. Год за годом это извечное, возможно, неискреннее и лживое. Быть может, Людвиг действительно жалеет, угрызениями совести измучен, но показывать этого не желает. И теперь, отправляя лишь одно слово, через свою гордость переступает. Брагинская не знает. А он никогда и не показывает истинного настроя своего. Германия педантичен излишне, но теперь, почему-то, поздравил позднее обычного. А может, это вовсе не он написал. А если и написал, то так, из-за привычки. Никто не знает. Но поблагодарить необходимо. Тишина звонком в дверь прерывается. Спешно шалью плечи прикрыв, девушка в прихожую идёт. «Кто там?» Но ответа не следует, а глазок как на зло испорчен давно. Россия дверь недоверчиво отворяет, а сама едва ли не за лопату хватается. На лестничной площадке экс-Пруссия стоит, глазами злобно сверкая. «Здравствуй. Калининград, ты что-то хотел?» — спрашивает Брагинская, по привычке губы в будничной улыбке изогнув. Тот кривится, видимо, от отвращения, но на шатающихся ногах в квартиру проходит, стараясь хозяйки даже плечом не касаться. Брезгует. Девушка устало вздыхает, дверь за собой закрыв. «Ты опять пьян, Гилберд». — Пруссия. Не Калининград, а Пруссия! — неожиданно он подаёт голос, ботинки в бешенстве куда-то в угол бросая, но через минуту, ставит их аккуратно. — Как же… как же я тебя ненавижу… — Байльшмидт за голову хватается, из стороны в стороны качаясь. — Я знаю. Ты это уже говорил, — практически шёпотом она бубнит эти слова, а затем спрашивает, улыбаясь: — я чайник поставлю. Тебе кофе сделать? — Принеси холодную воду. Через минуту девушка со стаканом воды приходит, с некой жалостью смотрит на своего гостя, кружку протягивая. Тот лишь кивает неспешно, делает небольшой глоток, усмехается из-за чего-то. «Очень холодная, то что нужно». Гилберд с трудом встаёт на ноги, подходит чуть ближе и выливает воду на голову Ане. А она не осознаёт происходящего, с искреннем недоумением бросает на него ошеломлённый взгляд, губами что-то безмолвно шепча. Калининград надрывается от хохота, едва ли на пол не упав. Глаза на мокром месте, кровавые глаза… В голове мальчишеский хриплый голос барабанит невыносимо. А ещё и вода, такая же ледяная, пресная, на вкус едва металлическая. Тогда ещё… тогда ещё весной только-только начинало пахнуть, а снег с полей сходил неспешно. Поздно сходил. И столько железа, блестящего, мёртвого, начищенного, да только кровью всё равно пропитанного. Кровью. И глаза у мальчишки были… кровяные. А волосы, как снег, как у истинного задиры разлохмачены, как у ёжика лесного — так всё по-детски. Но меч его не был деревянным и воины его — не куклы, солдатики. И не играть он к ней пришёл. Не дружбу закадычную водить. Но почему-то казалось, что для него это всё игрой было. И солдаты для него — куклы безвольные. А ещё кровавые глаза, опасно сияющие, как у волка голодного. Детским азартом сияющие, не по-человечески, жестоко… по-детски жестоко. Аня не знала: сияют ли её глаза так же. Только цвет менялся местами, будто бы алые краски капали… кровью напитывали, как у того мальчишки… Но меч его не был деревянным, на раз-два плечо рассёк. Да и руки её не были слабыми, на его хрупкой шее синяки оставив. Мальчишка сбежал тогда, выкрикнув что-то обидное напоследок. А она стояла, тепло выдыхая, за рану держась. И детская наивность мечтала всё о друге… «Эй, Россия! Что с тобой? Ты меня слышишь?!» Девушка вздрагивает, ощутив крепкую хватку на плече. Перед ней стоит тот самый мальчишка, намного подросший. По подбородку его медленно скатывается струйка крови, алой каплей падая на ворс ковра. Об алкогольном опьянении говорит лишь стойкий запах перегара. С её волос вода холодная капает, а платье домашнее, шаль жидкостью напитываются, противно к телу прилегая, шрамы выделяя. «А ты помнишь? — слова шёпотом вырываются из подрагивающих губ, — помнишь же, да?» Ледяные пальцы касаются его рубашки, расстёгивая несколько верхних пуговиц. А Гилберд стоит истуканом, порою шатаясь, заворожённо за ней наблюдая, а кровь всё капает, уже её платье пачкая. На шее синяки от детских пальцев уловимы едва, а выпирающий кадык с верха вниз мечется при глотании. Кончиками пальцев можно заметить редкие небольшие шрамы. «Ты хочешь меня задушить или соблазнить?» — нервно, проглатывая кровь, поинтересовался Байльшмидт, отводя взгляд в сторону. Брагинская отошла от гостя, инстинктивно обматываясь мокрой шалью: «Я хочу, чтобы ты убрал всё за собой, не более и не менее».***
Девушка дверь в комнату закрывает, всё ещё слыша дебош своего незваного гостя, аккуратно мокрую одежду снимает, в сухую и более закрытую переодеваясь. Смотрится в зеркало мимолётно, но застывает на месте, кого-то другого на своём месте увидев. Себя же, но более чопорную и величественную, а затем исхудавшую и растерянную, болезненно бледную. Белые перчатки, перепачканные слезами и собственной кровью, тонкий голосок, едва пронизанный дрожью: «К ним необходимо выйти, понимаете?! Почему же Императора не известили об этом? По каким причинам он покинул дворец?.. Вы… меня слышите?» Крики людей, вышедших ко дворцу, выстрелы ружей, грохот падающих тел, плач детей. Топот и ржание лошадей, давящих люд. А кто-то мечется, бежит, разочаровываясь и рыдая, злобой и ненавистью, страхом свои души напитывая. А кто-то идёт покорно на штыки, шапку в руке сжимая, в окна дворца всматриваясь, царя-батюшку ищет. «Кто отдал приказ стрелять?! Прекратите это немедленно!» «Вы приказали». Плакаты, портрет императора, иконы, люди — всё падает наземь, с кровью смешиваясь. Никто больше не верит, портрет кровью пропитывается. А Российская империя в окно выглядывает, рот рукой закрывает, слёзы сдерживая: «Как же… я не приказывала…» Пелена с глаз спадает. Люди больше не верят. Российская империя не верит в царя. Она разлагается. А затем очередной образ, окутанный красным: флагами, кровью, пламенем. И всюду пахнет пылью и горечью, поднимаемых из-под развалин зданий и церквей. И она слабая среди всего этого Ада, ещё не оправившаяся. Идёт война, видно, уже бывшие союзники усмехаются, а может и злятся на слабость её. Всюду красный преследует, дворяне заграницу бегут, драгоценности с собой прихватив. И не знает СССР, что совсем скоро жизнь наладится, а затем снова в алом погрязнет. А потом и Гилберд с Людигом в чёрное нарядятся, обезумевшими станут. Сёстры и новая семья раненные и худые вместе с ней сражаться будут. Много людей станут делиться скудно: на своих и предателей. И порою их различить невыполнимо… Холодные зимы и голод, сражения и смерти. А ещё надежда… И Людвиг со своими вымученными поздравлениями, Гилберд со своей ненавистью и оскорблениями, сёстры. Бывшие союзники, всё время меняющие маски: с дружелюбия на презрение и обратно. Всё это слоем за слоем накипает, погребая. Последний воздух из лёгких выбивая. Образы, вечно перед глазами мелькающие, мешающие порой на будущее смотреть, но такие необходимые. Байльшмидт за дверью военные немецкие песни о победе напевает, а голос его иронией настолько окован, что с лёгкостью душу девушки прокалывает. И снова надоедливые образы… Он тогда её тоже пел, с детским задором и солдатской педантичностью очередную рану на её теле оставляя. И снова прошлое… А так хочется забыть! Аня по стенке сползает, колени руками обнимает, уже не в силах слёзы сдерживать. И кажется ей, что не было в жизни у неё ничего светлого. Она пытается тихо плакать, чтобы никто не услышал. Ведь она сильной должна быть. Иначе никак. Немец замолкает, прислушиваясь к чему-то. А затем снова напевает громче прежнего. Он только на следующее утро уйдёт, бросив едва слышное: «Поздравляю». А Брагинская так из комнаты и не выйдет.Поздравляю.