Тихо плещет волна, Ярко светит луна; Мы вдоль берега моря идем И поем, и поем,
Брагинская пальцами радио сжимает крепко, подпевая едва слышно, голову то вправо, то влево наклоняя: «И шумит над головой…», а глаза закрывает. Что-то представляет, думает Гилберд, очередную затяжку делая. Во рту горько, а пепел в раковину, на без того грязные чашки неряшливо встряхивает, искры руки обжигают. Паутина, где-то в углу разместившаяся, уже ничуть не интересует его. Он за Аней наблюдает, вместо дыма её образы смакует, запоминает её такой. В дневнике этот день точно запишет: «Я был так крут сегодня! Даже к этой пришёл…» Выдыхает дым, тоже глаза прикрывает, зачем-то прошептав: «Мне светили в пути не раз… Ваших глаз огоньки».Севастопольский вальс Помнят все моряки. Разве можно забыть мне вас, Золотые деньки!
***
Вальс. И кружатся, кружатся люди в вальсе, точно цветы на водной глади. Пышные платья у дам, обшитые золотыми нитями, соединяющими лепестки цветов, стук каблуков о мраморный пол бального зала. Праздничные мужские одеяния, переделанные под нынешнюю моду. И живая музыка, грациозном фонтаном льющимся со всех сторон. Перешёптывания между танцующими. Гилберд в стороне стоит, вино отпивая, кого-то глазами выискивая. Вот, брат стоит, ненамного ниже его, тоже кого-то глазами ищет растеряно. Он хрустальный фужер обратно ставит, к младшему подходит, по плечу хлопает. А Людвиг вздрагивает, а затем успокаивается: «Брат, больше не уходи далеко». Но взгляд на Пруссию не переводит, заворожённо за танцем наблюдая. За Российской империей наблюдая… Вальс. И кружится, кружится голова от танца, опьяняет. Корсет давит на грудь, лёгкие сдавливая. И воздух, смешанный с множеством ароматов духов, редкими глотками в них попадает. Франциск что-то шепчет нежно, пальцы на её талии сжимая. А Анна не слушает, в толпе братьев ищет. Очень хочет с ними переговорить. Музыка всё льётся и льётся по залу, погружая в омуты свои с головой. Обожжённое, обновлённое сердце стучит бешено, холодную кровь перекачивая. Всё ещё отчётливо помнит на себе жар пламени. Уже не воспринимает сладостные речи француза. Они мимо проходят. Хладнокровно. Но шрамы всё же заставляют гореть, о себе напоминать жестоко. Всё мечутся глаза между лицами гостей, а они смешиваются в танце, краской размываются неаккуратным движением. «Ликорис и васильки. Васильки и ликорис», — бубнит себе под нос, поиски продолжая. А ведь танец нужен для того, чтобы забыться в нём, упорхнуть от проблем земных на небеса, исполненные умиротворением и лёгкостью. Но у неё это редко получается. Практически никогда не получается. В очередной раз в толпу смотрит. Ликорис и васильки свои лепестки на неё устремили давно. Дожидаются. Танец со стороны величественен, убранство дворца дорого, люди аристократичны, породисты даже. Но всё это торжество до рвоты тошно Гилберду почему-то. Непривычно всё это. Музыка затихает постепенно. А Людвиг разочарованно вздыхает, хоть в глазах немой восторг заметен. «Мы ещё потанцуем, — усмехается старший, брата по голове потрепав, — но только не в этом змеином гнезде». Младший, видимо, даже внимания на его слова не обратил.На Малахов курган Опустился туман.
***
Он глаза открывает, затем взгляд на девушку переведя, правой рукой шею затёкшую потирает. А Аня всё сидит у окна на табурете, в халат кутаясь плотнее, да и сжимает несчастное радио, безмолвно губами текст вторя. Солнечные лучи в комнате хозяйничают, особенный вальс пылинок на обзор выставляя. И нет на России платья пышного, драгоценностями вышитого, и не кружится она теперь в танце той самой пылинкою, да и волосы её не заделаны в причёску сложную, шёлковыми лентами на плечах свисая, от ветра колеблются. И разнятся эти образы страшно, словно и не были они единым целым. «В эту ночь вы на пристань пришли, — продолжает петь улыбаясь, всё ещё глаза не открывает. — Проводить корабли». Выпитым кофе, пылью и цветами, принесёнными с улицы, сигаретным дымом пахнет в квартире. И этот запах кажется Брагинской таким знакомым, спокойным даже. А ещё радио играет сладко, с помехами. И чудится, что сейчас сёстры блины жарить начнут, а прибалты посуду приготовят и слышатся, слышатся голоса прочих, их присутствие, споры редкие. Возможно, море и любимый Севастополь, цветущие каштаны должны в голове прорисовываться, да вот только…И с тех пор в краю любом Вспоминал я милый дом.
Немец сигарету тушит, беспрерывно за девушкой наблюдает, понять пытается даже. Он тоже эту песню наизусть знает, бестолковой, хоть и хорошо спетой считает. Её часто по радио тогда крутили, а радио «они» слушать любили. Особенно по выходным, во время обеда. Этой традиции Гилберд не одобрял, ненавидел местами. Потому что все песни чуждые были, варварские в какой-то степени для него. И всё его окружение, все «товарищи», новые члены семьи — дикари. Он шепчет приевшиеся слова, порою язык прокусывая до крови. Но в голове они всё равно прокручиваются. «Какого хрена я притащил это радио?! — злится на самого себя, в сторону глаза отводит, — лучше бы выбросил!» Но вместо того, чтобы засобираться домой спешно, до последнего стоит. И даже, когда песнь заканчивается, не уходит. Ждёт чего-то. Девушка снова любовно радио поглаживает, аккуратно ставит его на подоконник, с табурета поднимаясь. А он всё ждёт, когда хозяйка упрекнёт его, запретит в доме курить, сигареты в мусор выкинет. Аня молчит, улыбается привычно: «Спасибо, Пруссия». Не зря он целый день на починку того радио угробил.