Потаённое

      Крепкий чай приятной горечью отдаёт, паром лицо застилает, да и ароматом спальню пропитывает властно. Кажется иногда, что даже пыльная бумага этим запахом пропитана полностью, ткани дешёвые им напитаны, сухая кожа её. Горячее стекло кружки пальцы греет сладко, будто бы чью-то тёплую руку сжимаешь в рукопожатии, в трепетном прикосновении. Да ещё она мокрая местами; действительно на человеческую руку схожая. Девушка кружку сжимает крепче, в одну точку смотрит не моргая. Завороженно смотрит. Но через минуту моргает устало, ощущая жжение. Аня томно вздыхает, локтем документацию отодвигая подальше, зевает украдкой. Потянувшись до хруста костей, она экран телефона включает по привычке. На часах уже за полночь.       Холод свежей простыни мгновенно на тело перебирается, липкую дрожь вызывая. Толстый плед так же холоден, местами потрёпан из-за частых стирок, порошком давно пропах. И всё же, если зарыться носом в старую ткань, вдохнуть полной грудью, можно многое почувствовать: запах комнатной пыли, ромашкового чая, приторных духов, спирта и сигаретного дыма. Аня искусанные губы в еле уловимой улыбке изгибает (и нельзя понять: радостная она у неё или скорбная, грустью навеянная), плед ближе к телу прижимает, привычно калачиком сворачиваясь. Ведь так, как ей кажется, теплее намного. Но теплее не становится. Ничуть.

***

      И в этом году зима задержалась надолго, свои владения метелям на покровительство доверив. А эти снежные вестники, точно волки рвутся и мечутся стаями у ветхих покосившихся изб. Рыщут часами. Даже из дому не выйти. А из их зубастых пастей вырывается холод жуткий, ветра жестокие и могучие. Видимо, дедушка снова за что-то на них прогневался. Дров остаётся очень мало, поэтому печка практически не топленная стоит. За окном опять метёт страшно, завывают волками ветра; хотят домой пролезть, хлипкую дверь лбами расшибают снова и снова. Пальчики немеют, краснеют, болят очень. Болят так сильно, что слёзы сами из глаз ручьём текут. «Ну не плачь, не плачь, — дрожащим голосом шепчет Оля, на оледеневшие руки сестрёнки дыша, — Наташенька, миленькая, Анютка уже печь топит. Спать хочешь? Не спи пока. Нельзя. Вот как затопит — спать ляжем. Я тебе колыбельную спою». Наташа слёзы рукавом вытирает, лицу важность придавая. Кивает решительно, а сама едва ли не ревёт снова.       Промерзшие дрова лениво огнём поглощаются, трещат громко, дым едва выделяя. Но и это счастьем в синих глазах отражается. Девочки толпятся у печки, блаженно руки и босые ноги вперёд выставляют, дымом наслаждаются даже. А потом, как и обещала, Оля колыбельную запоет, плотнее к сёстрам прижавшись. Наташа засопит мирно, в серединке деловито разместившись, по привычке Аню в объятиях заключая. И лежат они втроем, маленькими телами соприкасаются, жмутся теснее, во сне улыбаются. А за окном волками воют метели. А за окном холодом и смертью всё дышит. А они и не замечают. Ведь им тепло вместе.       Аня старается на руки подышать, с трудом воздух из лёгких выталкивая, от адской боли вскрикивая порою. Он с кровью выходит, пальцы окропляет, на снег белый падает маковыми лепестками. А солдаты вражеские мимо проходят, те самые лепестки с грязью смешивают презренно. Грудь сгорает в пламени жутком, кашлем из горла вырываясь. Сердце маленькое, кажется, вот-вот выскочит на хладную землю, да и прахом обернётся. Её города так же сгорают, а улицы грязным багром заливаются, так похожим на огонь всепожирающий. Вместе с кашлем пронзительным и слёзы из глаз выплёскиваются, пот хладный по разорванной плетью спине скатывается. Из шатра князь выходит, взгляд в сторону отводит; стыдно, наверное, ему перед Родиной. Ещё совсем молодой. А Аня пытается встать на ноги, показать, что она сильная. Что оправится. От захватчиков освободится. Но ноги подкашиваются, громко звякает стальная цепь, к столбу привязанная, и она на колени чуть не падает. Но стоит, свои босые ноги в снег зарывая, за столб держится из последних сил. Улыбнуться пытается. Князь на коня вскакивает, кивает спешно, да и мчится прочь стыдливо. А мимо неё странный юноша проходит, не здешний, не солдат — слишком богато разодет, в шелка, да и щупл очень — дивится чему-то. Карими глазами восхищённо на неё смотрит, да и тоже уходит. Она его и раньше замечала, да виду не придавала. Китай, кажется…       Но думать, вспоминать что-то ей совершенно не хочется. Сил на это попросту нет. Стоит гордо она недолго, её солдат небрежно толкает, что-то на своём языке бормочет, да и тоже уходит. И никому нет до неё дела. И остаётся ей калачиком свернуться, временами от крови отхаркиваясь, дорогое тепло сохраняя. В голове звучит вой метелей, да и сестрицына колыбельная, потрескивание дров. Её потом к шатру поведут. И будет она так же лежать на тёплых коврах, калачиком. А ведь тепло там… в чужих объятиях.