Deine Reflexion

      Предательство, в которое он не верил до последнего, было неизбежным, как смерть или рождение. Это было больно. Больно принимать снаряды и свинец. Рейх кинул его на произвол Судьбы, после того, как был заключен мирный договор, после раздела Польши. Удар в спину, так это называется.       Союз закашлялся, давясь турецким табаком из трубки. Та падает на пол и рассыпает содержимое на ворсистый ковер с причудливым рисунком. Крошка коричневой травы исчезает в багровом узоре, сливаясь с ним. Неожиданная новость повергла коммуниста в шок. Мужчина ударил по столу тяжелым кулаком. Предал! Не раз его предупреждали об этом, но доверие… Оно было уничтожено! Взорвано, как склады с боеприпасами на границах, как ангары с техникой. Его предупреждали. Но он не верил. Не верил до последнего.       Не верил, пока не увидел кровь, не увидел страх, не услышал оглушительный вой сирены, хлопки бомб, летящих с самолетов на родную землю, не почувствовал вкус соленых слез матерей и детей. — Тварь! Подлая нацистская крыса! — кричит в отчаянной ярости СССР, сжимая бумаги отчетов в кулаках. — Ты пожалеешь, клянусь.       Впервые его спокойствие надломилось, как хрупкий лед под тяжестью грузовика в оттепель.

***

      Видеть Советский Союз таким разбитым, униженным, было настоящим удовольствием для немца. Русский попался случайно, пожалуй, это была самая глупая ошибка, которую он мог совершить — пошел на самоубийство, совсем один в немецкий лагерь. Зачем? Из-за мести. Из-за этого слепого мужества, заставляющего идти на смерть с гордо поднятой головой. Коммунист шел лишь на разведку в чащу глухого леса, но наткнулся на врага. Словно умелый хищник, Союз перерезал по одному всех солдат Вермахта, но был замечен и схвачен пришедшей не вовремя разведкой, а, быть может, и недобитым офицером. К счастью, коммуниста не расстреляли сразу, а привели избитого, обезоруженного к Рейху.       Вот он. Сидит на стуле едва одетый, с грязным лоскутом тряпки во рту. Руки за спиной связаны грубой веревкой, врезающейся в кожу, а Рейх стоит напротив, в нескольких шагах от пленника и маниакально кривится от удовольствия и восторга. — Ты меня разочаровал, — говорит немец и медленно подходит к коммунисту, хватаясь рукой за его растрепанные спутанные волосы.       Поднимает голову и приближается к измазанному грязью лицу. Какой же он красивый вблизи. От этого в душе Рейха при виде мужчины расцветает странное трепетное чувство. Ему есть название.       Безумие. — Ты ничтожество, — и отпустив Союза, немец рвет на нем гимнастерку, оголяя твердую грудь и мускулистый торс. — Какая красота! — пуговицы летят в разные стороны, падая и катясь по полу, как монеты.       Рейх ведет вдоль живота мужчины подушечкой указательного пальца и русский резко дергается, за что получает хлесткую пощечину узкой ладонью. А потом еще одну. Коммунист лишь жмурился, сведя густые брови к переносице, но молчит. Щека стремительно краснеет и кожу жжет, но терпимо. Болезненно отзывается гордость. Ее втоптали в грязь и сажу, зарыли в общую могилу с остальными чувствами, а ариец танцует на свежей земле, вбивая последнюю надежду все глубже и глубже. — А как ты говорил тогда… Точно! «Я раздавлю тебя», также? — фашист смеется, как чокнутый, от чего по коже русского бегут мурашки. Не от страха, а от ненависти, что пылает в глазах СССР яростью. Будь у него возможность выбраться, он бы вцепился в шею фашиста и сломал ее! Свернул, будто петушиную, без зазрения совести. Без жалости коммунист бы убил этого ублюдка, но веревки крепко держали руки. — Не дерзи мне, — резко меняет свое настроение немец и глядит пристально в мутные глаза врага. — Не заставляй меня выдавливать твои глазные яблоки. Du wirst Müll werden / Ты станешь мусором /.       Фашист уже представил в своей голове, как давит на глазницы русского подушечками своих тонких пальцев и как тот кричит от невыносимой боли… Видение, впрочем, развеивается.       Рейх хватает коммуниста за глотку, перекрывая доступ к кислороду, и сплевывает прямо на щеку вязкую слюну. Захлестнувшее Союза бешенство разливается в зрачках его изумрудных глаз. В полумраке тесного помещения они блестят, как драгоценные камни, но затуманенные чем-то грязным и безумным. Нацист чувствует, как быстро бьется его сердце при виде такого сильного врага в таком безвыходном положении. Ненависть. Он видел ее ясно, будто через зеркало свое собственное отражение. Перекошенное злое лицо Советского Союза невероятно прекрасно! Эти сведенные брови, глубокие морщины на переносице и высоком лбу, будто художник, фашист мазками пишет в воображении невероятный образ поверженного врага. — Не смотри на меня так, не смотри. Меня смущает твой вожделенный взгляд, — легко смеется Рейх, открыто насмехаясь.       Немец отходит от сильного мужчины и облизывает сухие губы в предвкушении или быть может от возбуждения. Время для главного блюда. Он давно продумывал в голове план, как сломит своего врага. Например, представлял, как вырывает его ногти на руках и ногах, а после сыплет на оголенное мясо соль или пепел, но это бы не сломило Союз морально. В больном воображении возникали сцены, где русский без рук и ног, совсем бесполезный, как овощ, но тогда веселье бы все кончилось слишком быстро. Вода, мороз, кислота, наркотики — скучно! Нужно что-то настолько изощренное, чтобы коммунист запомнил это на всю свою жизнь. Оставить такой след, чтобы не стерся временем ни на теле, ни на душе. —  Gib mal her /дай сюда /! — гаркнул сухо по-немецки мужчина и в руку ему подали металлический прут с раскаленной свастикой фашизма.       Рыжий светящийся металл освещал темное пространство, будто звезда на черном полотне неба. — Ты готов? — спрашивает нацист и с безумными глазами прижимает клеймо к торсу Союза.       Последний не издает ни звука, но сжимает зубами поганую тряпку и запрокидывает голову назад, насколько это позволяет шея. На распахнутых глазах коммуниста наворачиваются слезы от невероятной жгучей боли. Он слышит лишь смех нациста. В голове пустота, а этот голос раздается в ушах вихрем, отражается от черепной коробки эхом, вытесняя все мысли. Гулко, больно бьет чужой баритон по барабанным перепонкам. В один момент мужчине кажется, что он оглох, а все его тело обмякло.       Болезненное жжение не отступает, боль пронзает все тело электрическими разрядами, расползаясь молниеносно. Магмой вскипает кровь от чувств. На нем клеймо раба. Он будто животное, теперь помечен несмываемой татуировкой, выжженной металлом. Кожа же и вовсе онемела. След незамысловатого рисунка белел, обрамленный воспаленной красной рамкой на твердых мышцах.       Рейх прикрывает глаза. Слышится характерный звук удара металла об камень. Немец едва сдерживает себя, чтобы не начать трогать эту родную метку на чужом теле. Он видит, как Союз сломлен, как пал перед ним только что. Хотел бы ариец поставить клеймо на лице врага, чтобы тот, глядя в зеркало, на свое отражение, вспоминал этот день и его… Стало даже жаль этого коммуниста. Такой наивный дурачок! Он поверил хладнокровному националисту и поплатился за это. — Теперь ты мой товар, mein Hure /шлюха/, Nur ein Schwein с клеймом! — нацист почти ласково зарылся в волосы Союза. Последний был обессилен. Его грудь вздымалась тяжело и быстро, а на щеках блестели следы от влаги. — Надеюсь ты никогда не забудешь этот вечер…       Если Рейх действительно победил, тогда почему же нет этого сладкого привкуса превосходства на языке? Он не знал. Поворачиваясь к скованному врагу спиной, нацист ощущал лишь тревогу. Это чувство опасности на уровне инстинктов сводило с ума. Быть может просто убить СССР? Это выход! Тогда может немец перестанет ощущать звериный страх, заставляющий трястись поджилки. Но почему рука не может схватиться за рукоять Парабеллума и взвести курок? Что мешает Рейху зарядить пулю в лоб обезоруженного врага?