Deine Reflexion

Интерьер кабинета полностью отражал внутренний мир его владельца. Строгий, но со вкусом. Мрачный, но с экстравагантными пятнами красного. Сдержанный и отстраненный. Просторное помещение с высокими потолками. Напротив двери два симметричных окна в потолок без штор, по их бокам багровые гобелены с черным знаком фашизма на белом кругу. Посередине высеченный из мрамора орел возвышается над простыми смертными, а на стене — портрет Рейха в полный рост со львом у ног. Вдоль стен стеллажи с бесчисленным количеством книг, которые нацист не раз перечитывал от скуки. И тяжелый, дубовый стол. Он не выделяется, но гармонично дополняет кабинет, своей массивностью конкурируя разве что со стеллажами. На гладкой поверхности лежали бумаги, большие кипы бесполезных документов и красивая чернильница с изящным позолоченным пером. Маленькое круглое зеркальце в черной раме покоилось с краю на подставке. В выдвижных шкафчиках хранились всевозможные мелочи от булавок до заряженного, на всякий случай, револьвера. Это помещение было отрезано от внешнего мира, от его суеты и проблем. Хрупкая идиллия воображаемой стабильности. Мужчина буквально жил в своем кабинете, сроднившись с ним, как со вторым домом или же, как с частью самого себя. Он работал днем и ночью, работал кропотливо и усердно, но планы продолжали рушиться, а бумаги с отчетами приходили ежедневно в огромном количестве. Поражение. Уже все знали, что Фашистская Германия проиграла, но приказ свыше заставлял и голодных подростков, и немощных стариков до последней капли крови защищать истерзанную снарядами западных врагов землю. «Советский Союз оттесняет войска Верхмата!» «Будапешт пал!» «Красная Армия уже на подступах к Берлину!» «Первый этаж Рейхстага взят штурмом русских солдат!» — Нет! Нет! Нет! — зарычал по-звериному Рейх и смахнул со стола бумагу. С улицы уже несколько часов без перерыва доносились взрывы снарядов и пулеметные очереди. Было сложно не услышать эти хлопки, но немец намеренно отключал сознание от реальности, занимаясь бесполезной работой. Словно пожухлые кленовые листья, бумаги разлетелись по ворсистому ковру. К несчастью, маленький пузырек расплескал все свое содержимое и оставил небрежные следы не только на белых листах. Зеркальце также свалилось с твердой поверхности, но, отнюдь, осталось цело. Стекло спасла персидская мягкость половика. Рейх сжал руками голову, надавливая на виски ладонями. Ему понадобилось время, чтобы успокоиться, отвлечься. Напряжение со стрессом вылилось в раздражение, которое выходило за края хрупкого спокойствия. Мужчина поднялся со стула. Он силился не сорваться к окну, чтобы глянуть на улицу, но мысль о возможности увидеть там советские войска была намного страшней, чем дуло пистолета у виска. Немец обошел стол и, опустившись на одно колено, поднял зеркальце. Сейчас он видел в нем осунувшееся болезненно бледное лицо, под глазами темные мешки от недосыпа и усталость сквозила в каждой черте отточенного профиля. За растрепанными светлыми волосами было видно, как приоткрылась за спиной фашиста дверь и показалась зеленая форма РККА. «Он здесь», — Рейх ощущает, как на спине, меж лопаток выступает бисер холодного пота и липким, вязким холодом обдает все внутренности. Немец делает вид, будто никого не увидел и возвращается непринужденно на свое место. Знать, что враг стоит за спиной и в любой момент может ударить, невероятно страшно. Нацист думал лишь об одном — успеть дотянуться до Парабеллума. Но его опередили. Стремительной, быстрой походкой русский преодолел разделяющее их расстояние, беззвучно, как кот. Наверное, именно поэтому, когда фашиста прижали лицом к столу, он не успел среагировать и дать отпор. Рейх почувствовал резкую боль в плече и холод лакированного дуба щекой. Спиной и бедрами он ощутил близкое тепло чужого тела. Союз наклонился над ухом арийца и тихо шепнул, обжигая скользящим дыханием аккуратный хрящик: — Ты пал, — от шепота коммуниста по телу Рейха пробежала волна нездорового озноба, собираясь комом в животе. — Фашистская крыса, — почти нежно выскальзывают эти слова с тонких растерзанных ветром губ. В тот момент немец понял, что для него это конец. Он попался, как невероятно прекрасная бабочка, в паутину к мерзкому пауку. Правда крылатое создание было плотоядным и взращивало свою красоту, поедая живую плоть и кровь других насекомых, а паук плел свою сеть чересчур долго и с непосильным трудом. Рейх в момент своего падения уже ощутил горечь неудач и поражений. Он должен умереть, но не так позорно, не от руки врага, а сам. От пули собственного Парабеллума. Металлом звенит бляшка кожаного широкого ремня от чего у Рейха начинают холодеть кончики пальцев. Он чувствует себя провинившимся перед родителями ребенком, который разбил по неосторожности любимую мамину вазу или получил «лебедя» в школе. Детский страх заставляет мужчину дернуться, тем самым показывая слабость врагу. — Не волнуйся, mein schwein, я не стану пороть тебя, как это делают ваши в концлагерях, — отвечает русский и туго затягивает обе руки фашиста ремнем, скрепляя их вместе и не позволяя разъединить. — Я долго думал, как отомстить тебе, мой дорогой фюрер… Советский Союз наслаждался моментом своего триумфа, с упоением трогая прижатого к столу нациста. Нет, это не было сном. Грубые пальцы ощупывают ткань черной немецкой формы, мягкие светлые волосы арийца и чувствуют чужое напряженное тело через одежду. — Совок, быть может, договоримся? — спрашивает загнано немец, по-дружески называя врага, но уже заранее зная ответ. — Извини, Рейх, но то время прошло, — русский вынул из кобуры на поясе кольт и погладил вытянутым дулом ногу немца, а потом дернул за хвост ремня на себя, заставляя подняться и повернуться к нему своего врага. Удар по лицу сталью рукояти огнестрела заставил Рейха упасть на ковер и испачкать смятые белые листы багровыми пятнами. Прижимаясь к бумаге лицом, немец чувствовал себя самым жалким существом на земле. Да, он, безусловно, заслужил это, но жгучее отчаяние затмевало взор серым глазам. Словно черви, в его сердце копошилась тоска и жалость, но слез не было, только отвращение к себе самому. Почему он не может возненавидеть СССР? Почему его гложет вина? Она вместе с печалью разъедают остатки черной гнилой души. Теплая кровь стекает из ноздрей сломанного носа по губам ручьем. Немец перестает реагировать на действия Союза. Он, сжигаемый изнутри паленьями безысходности, отрешенно глядит в никуда, не видя ничего, кроме цветного месива пятен, и не чувствует боли и жжение. Видимо поэтому, когда русский начинает разрывать его черную офицерскую гимнастерку, Рейх не обращает на это никакого внимания. Армейский нож разрезает ткань, как масло, освобождая мясо белой мятой рубашки, но и ее лезвие подхватывает под ворот. Скрип хлопка, рвущегося на части, заглушили хлопки снарядов за дрожащими стеклами окон. Обнаженная спина немца красива по-своему, даже с перехлестом свежих розовых шрамов. Кожа белая, мягкая, но обтягивает каменные мышцы и выпирающие кости лопаток, линию хребта. Тонкая сталь не ранит, иногда задевая тело, она заставляла выступать и бегать своры мурашек по ногам и плечам арийца. — Рейх, я еще не начал ничего, а ты уже дух испустил, сволочь трусливая? — но нацист игнорирует слова Союза, что очень раздражает последнего. За это на узкий зад фашиста опускается тяжелая ладонь коммуниста. Казалось звонкий шлепок повис в воздухе, но его сразу перекрыл хрипловатый голос нациста. — Nein! — вскрикивает от неожиданности немец. Этот удар приводит его в чувства. — Убей меня, зачем ты…? — но договорить ему не позволили действия русского. Тот начал стягивать с нациста брюки. Голос сперло. Рейх сосредотачивается, чтобы уловить ход действий мужчины. Сначала позиции сдал надвое перерезанный ремень, потом, извращаясь, коммунист начал трогать его узкие бедра своими широкими ладонями. Фюрер захлебнулся пламенным возмущением и странным девичьим смущением. Он постарался хотя бы отползти, но лишь нелепо поерзал под чужими руками, все больше раззадоривая русского. — А я думал ты гомофоб, Совок, — надломленный голос немца и нервный смешок в конце выдают его с потрохами. Он боится, словно юная девственница в постели супруга в первую брачную ночь. Брюки съезжают вниз вместе с бельем одним рывком. Голый зад оттопырен, а гладковыбритые скулы фашиста заливает стыдливый румянец. Как пощечина, он жжет щеки, шею и кончики ушей. Кусая губы, Рейх чувствует только привкус собственной крови и горечь унижения. Нужно перетерпеть, тогда все это закончится. Неужели выход только в этом? Союз раздвигает пальцами твердые небольшие ягодицы и оглаживает огрубевшей подушечкой большого пальца сжатое кольцо мышц. Тело немца замерло, он, кажется, даже не дышит, чувствуя собственнические прикосновения чужих рук. Омерзение к самому себе грызет душу арийцу. Как он мог допустить подобный исход? Его насилуют в собственном кабинете, а портрет со стены снисходительно смотрит в его глаза и насмешливо кривит губы. Его собственное лицо смотрит на него, как на мертвое тело льва в ногах Великого диктатора. Союз сплюнув себе на ладонь, обтер ей свою обнаженную твердую плоть с вереницей дутых сине-фиолетовых вен, чтобы хоть как-то смазать ее. Налитая кровью крупная головка прижимается к сфинктеру мужчины. Немец дергается, старается податься вперед, чтобы избежать проникновения, но все тщетно. Коммунист одним тугим и неожиданным толчком заставляет Рейха заскулить, как подбитую камнем псину. Внутри все разбирает пульсирующей болью, будто рвут изнутри все внутренности. Рубиновые капельки часто катятся вдоль бедер нациста, оставляя розовые дорожки на коже. Союз впивается пальцами в бедра врага, сжимает твердые мышцы и выступающие косточки таза. Ему больно, а внутри слишком тесно. Сдавленный тугими стенками крупный фаллос готов в этот же момент извергнуть семя внутрь мужчины, но русский сдерживается. У Рейха перехватывает дыхание, в легких совсем не остается воздуха и глотку спирает от сковавшей тело судороги. Сердце в груди замирает, мертвой птицей, тонущей в болоте. Боль действительно кажется нестерпимой. Делая аккуратный вдох, мужчина замечает как по его собственным щекам потекли теплые крупные капли соленых слез, смешиваясь с кровью из носа, они падали на ворс ковра. Постепенно тело отпускает конвульсия, но сзади все равно ощущается болезненный дискомфорт и посторонний предмет. Большой член русского порвал его, забрав «первый раз». И на это, кажется, останавливаться не собирался. Коммунист медленно выходит и вновь толкается в принявшее его тело. Не пытаясь сдержать постыдного голоса, немец отзывается полувскриком, радуя слух своего мучителя. Сначала Рейх не чувствовал ничего, кроме боли, но именно она заставила головку его дружка нерешительно подняться. И чем быстрее, чем грубее брали его в зад, тем приятнее становилось телу. Резь в животе колола извращенным жаром, плавящим абсолютно все мысли. Союз замечает, как интонация грубого немецкого баритона смягчилась, становясь желанными стонами, пропитанными дикой похотью. Какой же этот садист извращенец! Пожалуй именно поэтому русский так просто и безжалостно раздалбливает чужой анус, выбивая из фашиста сорванные крики. На лбу выступает пот, стекая по вискам к точеным скулам и пропадая в двухнедельной колючей щетине. — Какая же грязная ты сука, Рейх, — сквозь зубы процеживает СССР, сдавливая чужой возбужденный член мозолистой ладонью. Но немец уже не слушает его. Его ломает неправильный экстаз от грубости Союза. Растекаясь на этом ковре, ариец уже не может понять явь это или плод больного воображения. С губ помимо багровых сгустков, капает на палас слюна. Влажные ресницы трепещут, словно изуродованные крылья мотылька, а голубые прозрачные глаза расфокусированны, все норовят закатиться за веки. Регулярно по хребту проходит волна дрожи, означающая приход быстрого сухого оргазма. Зато он явно млеет от чужих пальцев, сжимающих ствол его фаллоса. Он уже кончил? Кажется нет, член держат слишком крепко, чтобы из него хоть что-то вытекло кроме вязкого предэякулята, опутывающего нитями чужую руку. — А сейчас потерпи, будет немножечко больно, — мужчина расслабляет широкий ремень и освобождает чужие отекшие запястья, только вот Рейх не спешит оттолкнуть русского. Про руки он уже забыл, будто их не было вовсе, слишком уж они онемели, передавленные сильными путами. Немец возит по ковру непослушными пальцами, но не может схватиться за ворс, за бумагу. Он буквально на несколько секунд возвращается в реальность от резкой боли. — Агрх! — Союз резанул по обнаженной спине арийца ножом от загривка до косточки таза по диагонали, заставив его выгнуться, словно драную кошку. — Терпи, скоро боль прекратиться, — затем последовала еще одна линия, от поясницы до лопаток. Русский вырезает на нем что-то! Сталь доходит до мяса. На живую, немца режут, скользя сквозь ткани мышц, через позвонки, заставляя тело биться в агонии. Алая звезда залита кровью на чужой коже. Глубокие порезы оставят неизгладимые шрамы. Рейх лежал без чувств, так ему по крайней мере казалось. Пасть еще ниже он мог лишь в своих собственных глазах. Жжение свежих ран от попадания на них спирта из фляжки Советского Союза отрезвляет. Немец издает малопонятное мычание, прожевывая буквы. Из расслабленного сфинктера стекает чужое семя, на животе немца его собственное. Он спустил от того, что его брали, как шлюху, к тому же и доставляя горячую боль. Немец ощущает только сосущую пустоту в душе, внутри своего черствого маленького сердечка. Его унизили, а он получил удовольствие от этого, разве это не мерзко? Отвратительно и ужасно. Надругавшись таким образом над телом, Союзу удалась и растоптать все внутреннее, скрытое от глаз. Око за око. Молчаливо СССР, перешагнув через бывшего врага, который сейчас не представляет никакой угрозы, подходит к оконной раме. Его безучастные глаза скользят по стеклу, замечая на улице зеленые блеклые пятна солдатских шинелей. Отвернувшись, мужчина шагает к опустевшему столу Рейха, пренебрежительно садится на обшитое бархатом удобное кресло. Он не смотрит на поверженного врага. — Это конец.