По улицам Города

У Стаха была дурацкая привычка — расчесывать от волнения руки. Стоило задуматься, на минуту отвлечься, и ногти принимались скоблить кожу, стесывая до крови. Мало того что выглядело это неприятно, будто он снова влез в уличную потасовку, да еще и мешало работать. Каждый раз, когда Исидор выписывал из столицы на пробу новые антисептики, руки у Стаха горели — щелочь, будь она неладна. Перчатки помогали, пока он не забывал, какой стороной надевал их в прошлый раз и на какую вывернул, чтобы просушить. А в драки Стах не лез с тех пор, как его отправили с фронта на гражданку. Лара — Форель — ругала Стаха за содранные костяшки. Грозно смотрела своими чистыми серыми глазищами, иногда и вовсе била по запястьям — смешно. Маленькая, худенькая, правда как серебристая рыбка, а все туда же — лезет поучать мужика на две головы себя выше. Стах не обижался, забота Форели стоила многого, во всяком случае для него. Когда он нервничал, по армейской привычке крутил самокрутки. Табака в городе пока еще продавалось навалом: хочешь получше, привозного — сунься в лавку, хочешь подешевле — у мужиков заводских обменяй, а Стах все равно до сих пор гонял паршивый складской табак: чтобы покрепче, тяжелым дымом по легким и терпкостью на языке. Только и этой его привычки Форель не одобряла, хмурила тонкие брови, но вслух не пеняла. В ее доме раньше тоже пахло табаком, не таким, какой курил Стах — капитан Равель мог позволить себе что-то получше складской бурды. Когда его расстреляли, Форель в слезах несколько дней до блеска и скрипа драила особняк. От нервов, само собой. Густой запах стерся, и ему на смену пришел другой — тонкий, кисловатый. Из мебели и обоев его все равно не вытравить с концами, теперь он так и витал, тлетворный, напоминая об умершем сердце Равелей, об оборвавшейся жизни, в которой Форель еще умела улыбаться. Лежа в полумраке кабинета головой на ее коленях, Стах щурился на неяркий свет лампы с письменного стола и иногда поднимал глаза на портрет Лариного отца. Взгляд против воли скользнул по траурной черной ленте в углу, и Стах не заметил, как вновь начал чесать руки. — Не три, — Форель накрыла его ладонь своей, сжала, согревая. — Опять же разъест потом. Стах не ответил, а она, помолчав, тихо продолжила. — И курил снова. Не смотри так на меня, от тебя на шаг вперед табаком несет. Что случилось? Он слабо улыбнулся одними губами, поглаживая ее пальцы. — Все-то ты заметишь, — попытался отшутиться, но Форель не отстала. — Говори давай, — она глянула на Стаха, и в слабом свете лампы в ее глазах мелькнул огонек прежней заботы. — Знаешь же, не отстану. — Знаю, — он привалился виском к ее животу, снова помолчал, решаясь. Прикрыл глаза. — С Исидором что-то странное. Тонкая рука выпуталась из его пятерни, коснулась заросшей щеки, огладила бритый висок. — Вижу по нему, ходит и мается, — под закрытыми веками черной кляксой растянулась траурная лента с портрета капитана Равеля. — Артемию письмо писать кинулся недавно. И все про степь постоянно говорит. Но не со мной. А мне недавно первая вспышка снилась, — признался Стах, все так же, не открывая глаз. — Еле ведь выкарабкались тогда. А что, если он снова песчанку нашел? Или чего похуже? — Не песчанки ты боишься, а за... — Форель едва не сболтнула «отца»; ее теплая рука успокаивающе коснулась широкой груди. — Это и правильно, но не бойся. Даже если и так, первой вспышкой он справился, справится и со второй. У Стаха были три дурацкие привычки: от волнения расчесывать руки в кровь, нервничая, крутить самокрутки и — верить словам Форели. Права она, Исидор справится, само собой. Не может не справиться.