По улицам Города

Ночлежка хранила множество тайн: простых и глупых, сокровенных и постыдных, страшных и кровавых. Их тонкие нити неизменно тянулись к сердцу старого, забытого дома — Оспине, и в этом был особый шарм. Она помнила все, но, как и положено сердцу, молчала, с пульсирующим упорством продолжая делать свое дело. Если организм поражен, а доктор не спешит, болезнь постепенно захватит и мозг, и легкие, и прочие органы, так что когда ночлежка опоясалась белым налетом бережно хранимых тайн, не избежала той же участи и Оспина. Вернее, даже не так. Она-то как раз была единственной здоровой частью ветхого организма — сколько крови, пота или чего похуже впитали в себя старые доски, сколько зарубок и царапин оставили тут в ярости и гневе, страхе и страсти, — но чисто и гулко в больном теле сердце долго стучать не может, так что и Оспина с головой укуталась не только тряпьем, но и тем, о чем не рассказала бы даже с ножом у горла. Отчасти это походило на аптечные весы; с одной стороны чашу тянули прегрешения важные, серьезные: саботажи, заговоры, укрывательства, с другой — наглая ложь в глаза и... Катерина Сабурова. Жалко было смотреть на безумную. Безумную до того, что в морфиновом угаре Катерина пару раз забредала в Сырые Застройки. В одной ночнушке до пят, подумать только — дураков тут полно. Примут так Хозяйку свою за шабнак, а после Сабуров город с землей в отместку сравняет. Вот забава-то будет! Катерина лежала на Оспиновой койке, синяя, пепельная, хватала ртом воздух. Обнаженная грудь неровно вздымалась, а дрожащие пальцы вцепились в рукав чужого балахона. — Много увидела-то? — насмешливо спросила Оспина Катерину. Ее тонкие брови мученически изломились, тело пробила судорога, и пока великая Хозяйка выблевывала остатки себя в подставленное ведро, Оспина, сидя рядом, держала ее тощие плечи — чтобы не упала. — Смерть... — коротко, но в ответ на колкий упрек вполне серьезно прохрипела Катерина, тяжело падая назад, на жесткий соломенный матрас. Кто бы сейчас стал ее слушать: слюна блестит нитью от губ до ворота, черные блестящие волосы, будто маслом облитые, липнут к восковому лицу, пятна на тонкой руке и, кажется, даже белый нарыв абсцесса; красота — а не жена коменданта. Да только нет более честного болтуна, чем тот, кто одной ногой во тьме Суок. — Чью? — не отставала Оспина, держа ускользающий дух Катерины поближе к живому миру. — Удурга, — слабо отозвалась она, снова нашаривая руку Оспины. Если перебрать с морфием, итог может быть и плачевнее, только Катерина снова слишком удобно оказалась в руках Оспины. И слишком удобно у нее еще остались инъекции Исидора. Впрочем, если покопаться в Оспиновом доме, то найти можно много занимательного: когти хирургических игл, скальпели, склянки с новокаином или хоть вот — налоксон, щедро подаренный Исидором. Оспина и так часто бегала к нему, когда в ночлежку заваливался очередной наркоман, готовый отдать вечной тьме душу, так что мудрый менху не пожалел для ее удобства своих бесценных запасов. — А кто под ним? — она внимательно взглянула на Катерину. Отчаявшиеся приходили и уходили, приходила и уходила и их смерть, разнесенная по нитям тела бесцветной жидкостью опиоидов. Все уходило в этой жизни, кроме роковых предсказаний Хозяек. — Мир, — хрипло заключила Катерина и согнулась пополам с новой судорогой. *** Лежа головой на коленях Оспины, Катерина гладила ее тощее бедро через мешковину балахона. — Посиди еще немного, — попросила-потребовала она, едва Оспина хотела вывернуться и подняться. — Сабуров хватится. «А если вообще узнает, где пропадает его жена, и голову с плеч снимет», — мелькнула едкая мысль. — Еще нет, — Катерина прикрыла глаза, нахмурилась, и ее чистый лоб перечеркнули морщинки у бровей. Одетая — теперь уже можно не бояться, что платье ее задушит, — умытая, похожая на живую — точно куколку подшили. И такая несчастная в паутине своих страхов и слабостей. — И про Удурга никому не говори, — добавила она. — Ты-то мне веришь, но, не зная ведущих к сути линий, можно посеять ненужные мысли в чужих головах. — Так разберись в них, пока не поздно, — ответила Оспина.