Враг у твоих дверей

      Саша дёрнулась и рванула удерживающего её яута на себя. Да разве такого можно сломить да убрать со своего пути? Но попытка не пытка, в конце пути всегда можно с чистой совесть сказать себе: «Я сделала всё, что от меня зависело». В борьбе с яутами любой «шаг влево-шаг вправо» трактовался ими как «сдохни, гхырров уман». И всё-таки Саша превозмогала первобытный страх гибели и боролась. Она несла тяжкое бремя под названием «Встань. Не вой. Борись. Умри». Саша чётко выполняла каждый пункт, но с последним всё стопорилось. Яуты не хотели её убивать.       Раз так, живи, человек, и отвоёвывай право на своё собственное «я» во враждебном мире. Чужом. Страшном, словно полночный кошмар.       Нетерпеливый яут дёрнул Сашу в ответ, словно играючи, а вышло грозно и немилосердно. Улететь бы ей вперёд носом, да крепко сжатая ладонь надёжно сцапала. Не улетишь и не вырвешься. А рывок вышел что надо: содержимое головы встряхнулось и чуть не посыпалось из глаз искрами.       Дальше Саша смутно припоминала длинные коридоры не милого сердцу корабля. И ох как было страшно. Провалиться бы сквозь пол да обшивку корабля… Но куда? Космос вокруг куда безжалостней яутов. Если эти ещё терпели, строили планы на её счёт, пытались приладить человека к своему кровожадному обществу, то чёрная бездна за стенами корабля не спросит — погубит.       Борись. Борись до конца, человек. Или умри. Саша даже сумела извернуться и от безысходности укусила горячие пальцы, сжатые на её запястье, и тут же получила тычок. Лёгкий по меркам яута, но «то, что доктор прописал» по мнению Саши. Пару искр из глаз посыпалось. А после страж так её тряхнул за шиворот, что впору было распрощаться с жизнью и отдать всесильным чужим богам душу.       — Что, даже переговоров не будет? — процедила Саша, ухватившись за яута, чтобы не упасть.       Не упала бы. Страж не дурак, не позволил бы ценной для вожака добыче покалечиться, приложившись о металлический пол. Он всё ещё цепко держал. Ноги подводили её, а страж чётко нёс службу и верой и правдой доказывал, что не зря жил на здоровенном корабле.       Яут рыкнул. Вот и весь ответ на попытку продлить жизнь. Да хоть часок ещё пожить, а там что-нибудь обязательно придёт в голову, пока она ещё на плечах. Одна голова хорошо, особенно когда её ещё не успели открутить, буйную и непокладистую. «Помогите!» — вертелось на кончике языка, но никак не срывалось. Будто птица с переломанными крыльями мысль металась на краю лезвия, но так и не слетала в бесполезное для клича пространство.        «А ты думала, будет легко?» Саша злилась не столько на яутов, сколько на себя. С этих-то взятки гладки, они так воспитаны: пришёл, увидел, вырвал позвоночник. Но она-то на что надеялась? Остановиться бы у стены и поразмыслить, что да как дальше, но яут — чтоб его ксеноморфы заживо пережевали — тащил всё дальше по коридору, минуя повороты и величественные закрытые двери. Думать приходилось на ходу. И как назло ничего путного в голову не шло. Вырваться? Вырваться и убежать? Серьёзно? Саша, конечно, неустанно прощупывала почву и брыкалась, то так, то эдак, и каждый раз яут сжимал пальцы сильнее. Не до хруста, но очень многозначительно.       Второй яут всё это время шёл позади, будто отставал: играл на публику. Дескать, тешься, мышка, тешься, недолог твой век.       — Да послушай же, — зашипела Саша, вновь пытаясь замедлить шаг.       Звякнули наручники. Безуспешно.       Не будет больше переговоров. С трудом налаженная адекватная связь рухнула и поверженно смолкла.       — Вот и всё, — сама себе ответила Саша на выдохе.       Их малая, но могучая процессия остановилась перед расписной дверью. Ещё теплилась надежда, не давая панике завладеть разумом и метнуться стрелой по венам. Не верилось, что это и правда всё: слова часто лгали, текли оглушительной ложью, шли по головам обманутых, втаптывали их в болота неизбежности. А надежда до последнего стучалась в двери к разуму и шептала в предсмертном удушье: «Раз не убили раньше, какой резон сейчас?»       Тяжёлая дверь почти бесшумно отъехала в сторону, приглашая путников ступить внутрь.       Саша глубоко и хрипло вдохнула, будто собиралась нырнуть в воду. Закричать бы, забиться в конвульсиях, как рыба на льду. Пусть знают, что она не сдалась, не покорилась чужой воле. Смерть не бывает правильной и гордой, но когда можно и нужно показать себя во всей боевой красе, — дай бой.       — Пусти, — неожиданно для себя рявкнула Саша и дёрнулась.       Пальцы скользнули по её запястью, разжимаясь, но яут — он и в Африке яут: за долю секунды сцапал, толкнул вперёд, дескать, шагай. Саша в панике ухватилась было за дверной проём, но тяжёлая рука впихнула её внутрь.       — Сволочи, — обречённо прошипела Саша, глядя на капсулу, услужливо открытую и уютно подёрнутую тканью внутри.       Вот и всё.       Нигнур'ктар молча поднял руку и указал пальцем на Сашу. Так поднимает руку великий Цезарь, решая судьбу поверженного. Острые когти рассекли воздух. Саша отступила на шаг и наткнулась на стража. Она ничего не могла больше сделать, человек в логове яутов — никто и ничто. Игрушка в руках самонаречённых богов.       Сначала Саша часто и глубоко дышала, сжимала кулаки и даже перед лицом смерти отказывалась сдаваться. Руки зашарили по воздуху, касаясь иногда накачанного бедра стражника, в поисках хоть какого-нибудь оружия, пусть даже бесполезного. Метнуть на прощание что-нибудь потяжелее да поострее в вожака и молиться, чтобы не увернулся и поймал промеж звериных глаз. Надежда, паскудная ты, продажная сука. Не успела. Не подвернулось ничего стоящего. Яуты как всегда на шаг впереди: человек пленял ладью, а яут ловко срезал с игрового поля и коня, и пешку, ведь у яутов свои правила в любой игре, а на кону всегда голова человека.       Саша метнулась вперёд, выстраивая безнадёжный план перемахнуть через капсулу и встать в оборону. Первый шаг бунта — он же стал последним — зарубили на корню. Стремительность не подвела стража: он сориентировался мгновенно и поставил подножку, срезал прыжок Саши, и она полетела носом вперёд. И разбить бы ей лицо об капсулу, приложиться к ней от души, но руки вожака раскрылись в широких объятиях. Подхватили. Уберегли. Утонуть бы сейчас в этих сильных руках, прижаться к Нигнур'ктару и простить себе и ему все слабости, все колкости. Всё простить, всё забыть. Но жёсткие пальцы больно впились в плечи и вырвали из очередной неживой надежды.       Саша встрепенулась было, дёрнулась, но цепкий аркан не пустил. И уже на помощь подоспел страж, чтобы помочь своему вожаку. Саша вертелась ужом, кричала, пиналась, визжала и звала на помощь.       Капсула встретила её беспристрастной пустотой.       Когда-то давно, когда память не пряталась по тёмным углам, сны приходили мрачные и страшные. Кровавые. Полные первозданного ужаса и непередаваемой жажды жизни. И неминуемой гибели. В этих снах Саша проигрывала притаившимся во мраке монстрам, искалеченным, страшным. Их нечеловеческие вопли разносились далеко по пустынным глухим коридорам, растекались реками боли вдоль стен, покрытых сумраком и запёкшейся кровью. Кто-то всегда шёл по пятам, не скрываясь и не таясь. Саша пряталась и убегала.       Если встретишься с мертвецом и осмелишься заглянуть в его глаза — прочитаешь в них пугающую жажду смерти. Это последнее, что увидишь. Некроморф отсчитает ровно столько секунд, сколько ему не жалко. Одну, две, три. Никому не уйти от монстра.       Глаза немёртвого и неупокоенного — это реки и ручьи алого страха, вытекшего из лопнувших капилляров. Багровые, чудовищные, увидят и не потеряют из поля зрения. Найдут в любой тьме. Тяжёлый топот искалеченных ног набатом отсчитает последние мгновения.       Вот какие раньше были сны.       А сейчас туман. Густое забытье, молочное, тягучее. Саша простонала, приоткрыла глаза, но не смогла ничего разглядеть вокруг. Всё белым-бело. Она незряче уставилась в непрозрачное марево и разомкнула пересохшие губы. Стон получился скомканным, похожим больше на всхлип.       Провалиться бы обратно в сон и уповать на его милость: пусть подарит покой, степенный шорох волн, влажное тепло прибрежного песка. А ещё лучше родной дом. «Покажи мне дом». Вместо него на волнах липкого чувства тошноты проросла назойливая боль.        «Я ещё в своём уме…»       Тихий стон слетел с сухих губ. Хотелось пить, а голос утонул где-то в пересохшем горле и никак не хотел рождаться словами. Получались скомканные всхлипы, тугие хрипы, призрачные стоны. Тонкие пальцы по-птичьи поднялись над телом и толкнулись в препятствие. Саша приподняла тяжёлые веки и заглянула в молочный туман. Неясные картины перед глазами плыли и то сливались, то снова растекались пятнами. Ни цвета, ни контура. Серое сливалось с бурым.       Саша закрыла глаза и прислушалась.       Тихо.       — Пить, — беззвучно разомкнулись губы. — Пить.       Сознание услужливо провалилось в полусон и поплыло по невидимой реке космоса. Мимо проплывали яркие галактики, то заворачиваясь в спирали, то сливаясь и распадаясь, кружась в неправильных танцах. Саша подобно мелкой песчинке пролетала сквозь звёздную пелену и уносилась навстречу новым миражам. Газовые гиганты молчаливо провожали её невидимыми взглядами и пускали вслед радиоактивные прощальные лучи. Сашу не пугали даже метеоритные дожди. Она призраком проносилась сквозь них и улетала прочь. Туда, где нет края, где время одновременно и неслось и замирало. Саша не то падала, не то взмывала вверх. Или падала и поднималась одновременно. Она отдалась космическому течению и посылала несмелые улыбки пролетающим мимо галактикам и планетам, метеорам и газовым оазисам. Абсолютная темнота и точечные вспышки «светлячков».        «Я умираю». Саша попробовала пугающие слова на языке. Не было ни страха, ни паники — только безмятежность. По щеке пробежал лёгкий ветерок, скользнул и спрыгнул в пустоту. Саша прислушалась. Ощущение повторилось, и она поняла, что это прикосновение пальцев. Нет, не космический вихрь пыли, не созвездие сирены, пожалевшей девушку.       Саша хотела приподнять руку и прикоснуться в ответ, но оковы не выпустили ослабевшие запястья.       — Не убил, — с горечью прошептала Саша.       — Не убил, — ответил Нигнур'ктар.       Губ коснулась трубочка, и Саша жадно прильнула к ней. Торопилась, боялась, что немилосердный яут отнимет не только волю, но и воду. Он не отнимал. Рычал только иногда: «Не спеши, не спеши». Саша давилась, кашляла, ловила воздух и пила, пила, пила. Наконец выпустив трубочку, она облегчённо выдохнула.       — Мне кажется или это уже когда-то было? — Саша хотела засмеяться, но вместо этого снова закашлялась.       — Тебе не кажется, — невесело проурчал яут.       Когтистая рука легла в ослабшую ладонь, и пальцы человека и яута сплелись. Саша всхлипнула.       — Какая же ты мразь.       Яут издал звук, похожий на вздох.       — Спи, — тихо рыкнул он.       Голова закружилась, и сон снова унёс в бескрайние пространства яутского космоса.       Просыпалась Саша тяжело и долго. Ворочалась. Боролась с накатывающей тошнотой, иногда тщетно. Услужливые яутские руки заботливо помогали повернуться на бок, приподняться и подставляли ёмкость. После рвоты Саша вытирала дрожащие губы и падала обратно в капсулу, тяжело дыша. Всё нутро скручивалось в спазме. Слёзы боли и усталости торили дорожки по щекам и скатывались к уголкам губ. В полузабытье Саша нащупала капельницу: рука пульсировала, ещё одна река мучений пролегла в истерзанном теле.       — Что ты сделал со мной? — устало спросила Саша.       — То, что требует от меня Кодекс, — пророкотал яут. Голос низкий. Густой. Как раскатистый гром в грозовом небе. С таким переливом ломаются кости в тысячах тел.       — Мне страшно, — Саша замерла, прислушиваясь к себе, — и больно.       Когда беда нагрянула и прошлась по горемычной недоброй доле, тогда уже нестрашно признаться, что плохо, больно, обидно. Что ещё оставалось делать, когда жестокие яуты загнали в угол, затравили и растерзали? На обломках своего «я» оставалось собирать останки того, что когда-то называлось гордостью и волей. Вот и вся свобода в чуждом мире.       — Боль пройдёт, — ответил Нигнур'ктар.       Когти скользнули по щеке, аккуратно, не цаарапая и не раня. Саша прижаласьь щекой к горячим пальцам и вздохнула. В былые, «мирные» времена яут не спешил столько проводить с ней времени, не сидел возле её отсека, не искал «свиданий». Пусть коротких: дел у вожака много, а возможностей чертовски мало. Долог день главного яута, коротки его удобные случаи.       И правда мерещилось где-то в сознании, что что-то подобное уже было, точно так же: долгий сон, а потом тяжёлое пробуждение от анестезии. Вот только память крепко спрятала то, что именно тогда с Сашей сделали. Руки-ноги целы, голова на плечах. Ничего не отняли, ничего не прибавили лишнего. Вспомнить бы. Или ни к чему?       Ни к чему. Ничего доброго яуты не могли сделать, как ни оправдывай их. Палачи по призванию, от природы жадные до крови и до чужой боли. И то и другое пили с удовольствием, наслаждались агонией страдальцев и шли искать новых страдальцев.       Наверное, Саша снова провалилась в туман, потому что очнулась внезапно. В тишине. Яута уже не было рядом, оно и понятно: ушёл с лёгкой душой исполнять обязанности вожака. Зверь без совести и морали, не знающий что такое быть ласковым и заботливым. Всадить клинки и провернуть до хруста — вот и вся забота. Саша тяжело приподнялась на локтях и огляделась. Оковы уже не удерживали её. Пока она плавала на границе были и небыли, её перенесли из капсулы на кушетку. Нехитрая обстановка, если учитывать какие яуты по сути минималисты: довольствовались немногим, но при этом самым необходимым. На небольшой отсек три капсулы и три кушетки, вдоль стен протянулись серые столы, украшенные яркими символами. Ритуалы во всём.       Предусмотрительные засранцы, впрочем, не оставили ничего лишнего. Глаз не уцепился ни за скальпели, ни за клинки, ни за что-либо, что хоть сколь-то можно было назвать оружием. Один в поле не воин, но будь в руке хоть самый захудалый ножичек, Саша бы не пала духом: ещё повоюем, милая. Она села и хотела выпрямиться, расцвести, как бабочка из кокона, но острая боль молнией скользнула в животе. Ещё одна попытка, и тот же результат. Раз поблизости не было стражи, значит, яуты полагались на долгий сон пациентки или же где-то сидела преданная хозяевам камера. Саша огляделась. Когда не знаешь, что конкретно ищешь, то и глаз не на что толком положить. Всё выглядело враждебным, зловещим, одним видом причиняющим боль. Стены, столы, капсулы, даже широкие окна с простиравшимся за ними бескрайним чёрным космосом.       Все вещи служили яутам, а человеку приносили лишь страдания.       Саша медленно и осторожно соскользнула с кушетки и коснулась пола. Тёплый. Голова пошла кругом, всё завертелось, заплясало, накатила тошнота. Саша часто задышала и прильнула щекой к кушетке, выжидая, когда дурнота отпустит. Тошнота отступила быстро, а вот предательская слабость не торопилась проходить. Ноги ватные, руки ослабли и пальцы не слушались, когда Саша пыталась стянуть с себя это странное подобие комбинезона. Он закрывал её от шеи и до паха, состоял из склеенных вместе не то лент, не то эластичных бинтов.       Мысли отказывались складываться во что-то дельное. Как не вовремя.       Саша неуверенно и неумело добралась до окна и сгорбилась от пронзившей живот боли. Что ещё эти черти сотворили с ней? Искалечили, наверное, в очередной раз. Саша снова дёрнула за ленту, покрывающую плечо, но упругая ткань не поддалась.       Далеко за окном сияли крохотные точки — звёзды. Чьи-то чужие солнца грели такие же чужие миры. Сердцу вдруг стало так тесно в груди, что захотелось выдрать его. Это скорбь по потерянному — возможно, навсегда — дому, это необъятное горе пленника, заточённого в клетку, построенную из неизвестного человеку материала. Огромная, стоит заметить, клетка, размером с добрый город, если не больше. Саша тихо заскулила, глотая солёную боль. Зачем и почему из всех людей именно ей выпала страшная доля попасть в руки к яутам? Она женщина, слабая и ранимая, но космическая бездна волею странной судьбы затянула её и каждый день заставляла выживать и биться за место под яутскими лампами, заменявшими солнце.       Холодные пальцы в конце концов нашарили прореху на груди и нырнули внутрь, растягивая ленты. Внизу, где ныло и пульсировало, Саша нащупала… Она задумалась и хотела отказаться от первой пришедшей мысли, но всё-таки не отбросила её. Под пальцами боль расплывалась в стороны, отвоёвывая пространство живота и в глубь, и в ширину.       Шрам. Яуты располосовали её и оставили страшную метку. Это мужское украшение тоже досталось Саше.       Дверь в отсек с тихим шуршанием отъехала в сторону. Порог переступил старый знакомый, друг, враг, любимый. Она ненавидела его и не могла прогнать из сердца, лелея его образ и воспоминания. Имя, которое раньше вставало бок о бок с таким понятием, как защита, вдруг обрело звук раскатистого грома, отражало эхо камнепада, страшного грохота. Нигнур'ктар. И всё внутри сжималось от страха. От предательства.       — Опять скачешь, словно каиндэ, — пророкотал он. — Тебе надо лежать.       Саша выставила перед собой руку, ограждаясь от яута, и увидела, как бледная кожа окрасилась в алый. Саша не заметила, когда вставала и ползла до окна, как выскользнула игла. Странная, совсем нечеловеческая система тонкой змеёй свисала с кушетки и роняла прозрачные каплю за каплей на пол.       — Что ты со мной сделал? — дрожащим голосом спросила Саша.       От Нигнур’ктара не укрылись ни отсоединённая капельница, ни распахнутые ленты. Он подхватил еле живую Сашу на руки и легко, как куколку, отнёс на место. Ловкие движения, выверенные с годами: мгновения — и новая капельница послала по венам не то лекарство, не то наркотик. Боль отступила, спряталась на время в бессильном теле. Притаилась.       — Что ты сделал?       Саша не позволяла себе забыться. Она чувствовала, что правда будет страшной. Пусть так.       Нигнур'ктар подцепил когтем её подбородок и заглянул в сонные глаза. Вся в его власти, бери и называй своей, но он выбрал странный путь, не поддающийся человеческой логике. Искалечить, сломать. Он что-то говорил, но Саша никак не могла уловить смысл сказанного. Все слова знакомые, он рычал их на её языке, с акцентом, порой невнятно, но сейчас они ускользали от неё и никак не складывались в картину. От яута пахло лесом и прелой листвой. Такие родные запахи и так далеко от дома.       Руки горячие. Пальцы застегнули ленты и легли на талию. Саша тонула в мягких прикосновениях и гладила яута в ответ. Обводила расплывающиеся перед глазами пятнышки, думала о том, как хочет лечь — и чтобы он лёг рядом. Прижаться к нему. Уснуть в тяжёлых, жарких объятиях, ощущать защиту и нужность. Слушать стук его большого сердца, в котором — Саше так хотелось в это верить — было место для неё.       Она закрыла глаза и позволила уложить себя на кушетку, укрыть мягким покрывалом.       Тяжёлая ладонь легла в лёгкую девичью ладошку. Нигнур'ктар склонился над Сашей и шумно втянул воздух, пробуя его раздвоенным языком.       Космический сон принёс облегчение. Снова понеслись мимо галактики, красочные, яркие, величественные и неподвластные никому. Ни яутам, ни людям.       Но будет новый день — будет новая боль.       Правда, как её ни прячь, как её не приукрашивай, рано или поздно сбросит пелену и явит горечь.       Неведение спасало Сашу и позволяло надеяться.       Будет новый день — и надежда погаснет. Навсегда.       Саша спала.