Ever since we met

      — Я сегодня дома ночевать не буду, мам, — повторяет Ваня терпеливо в трубку. Маме он об этом сказал еще рано утром, но разве ж она слушает? Слушает, сам себя он мысленно одергивает — прекрасно знает, что звонит мама не поэтому, и спрашивает его о том, вернется ли он, и если да, то как скоро, тоже не потому, что не слушала, а потому, что хочет быть уверенной, что все в порядке. В конце концов, не то что единственный сын, а единственный ребенок, даже несмотря на то, как тепло она относится к девчонкам.       — Ладно, — вздыхает она в трубку. — Позаботься о себе. Большой мальчик уже, в конце концов, чего я тебе буду рассказывать. Люблю тебя.       — И я тебя, мам.       Алена под боком у него устраивается, целует куда-то в щеку почти небрежно, голову ему на грудь опускает — на компьютерном экране перед ними фильм, который она его позвала глянуть. Он знает, насколько близка к нулю вероятность того, что они его досмотрят, и уверен, что она знает то же самое. Он думает, ради этого она его и позвала.       Это не меняет того, что его рука не сползает никуда с ее талии. Лучше быть тупым, чем излишне наглым, говорит он себе. В конце концов, всегда ведь есть вероятность того, что фильм правда значит фильм, и ничего кроме него. Да и будь на ее месте любая другая девушка, он бы поступил так же, если вообще бы до нее дотрагивался. Любая другая, кроме Саши, и эта мысль ему не нравится, но деваться от нее некуда.       В какой-то мере ему становится легче от понимания того, что он не ошибся, когда Алена целует его уже не небрежно и не мимоходом, когда до финальных титров еще далеко. С нее футболку снять легко, наверное, потому, что она сама помогает, его собственная футболка улетает куда-то в сторону. Надо отрешиться, надо очистить голову, в конце концов, о чем тут вообще можно думать в такой ситуации?       В голове не пустота даже тогда, когда она, отдышавшись, его с себя спихивает, и ему приходится перекатиться на другую половину кровати. В голове взрываются фейерверки, но не как в фильмах, где он должен сейчас быть счастливым и в восторге, а как если бы он их поджигал в запертом помещении — того и гляди, загорится все вокруг. В висках пульсирует едва ощутимо ноющая боль, Ваня их трет, даже не задумываясь, и лишь потом, повернувшись, ловит недовольный взгляд Алены. Что?       — Сначала ты от меня бегаешь четыре с лишним месяца, хотя вроде бы все было нормально, — заявляет она, хмурясь так, будто у них только что не секс был, а выяснение отношений. Выяснение, думает он, как раз начинается, и ему очень этого не хочется, но, похоже, ее это не интересует. — А потом, когда я тебя все-таки затаскиваю в постель, хотя наоборот должно быть, ты выглядишь и ведешь себя так, будто меня не видишь, и вообще будто вместо меня кто-то еще. Ты и раньше таким был, но не настолько же, Вань!       — Прости, — выдавливает он то, что первым в голову приходит, пытается ее за плечи прихватить и к себе потянуть. Поцеловать ее, думает он, и она смягчится и не будет так злиться на него. Она от его рук уворачивается, кажется еще более сердитой от этой его попытки что-то сделать.       — Все, что ты можешь сказать, это «прости», — она передразнивает его голос, но звучит это совсем иначе. Так, будто она считает, что он издевается над ней. — Четыре месяца, Вань, я думала, что что-то произошло, не хотела мешать, а оказывается, ничего не произошло, просто ты больше меня не хочешь. В вибраторе больше эмоций и самоотдачи, чем у тебя сейчас было. Кого ты себе представлял?       Сашу. Кого другого, думает он обреченно, кого еще? С тех самых пор, как у него появился шанс хотя бы раз дотронуться не так, как позволено брату, как он мог думать о других?       — Неважно, — она ему и слова не дает сказать, и от этого не только боль нарастает потихоньку в висках, но и собственная злость, намного сильнее. Она его обвинила, она ему даже объясниться не дает возможности — не оправдаться, к черту оправдания, он виноват — но хотя бы объяснить причины своих действий, чтобы не ссориться, нет, на его личном деле уже стоит печать «виновен», а может быть, и наказание уже определено. — С меня хватит. Я за тобой бегать не буду, и навязываться тоже. Иди к той, о ком думаешь.       — Аль… — пытается он оправдаться, голос неуверенный, хриплый. Руку к ней тянет, чтобы дотронуться, на плечо ей положить — физический контакт помочь должен, они должны понять друг друга легче. Ему кажется, им надо поговорить. Она его руку почти отбивает, смотрит яростно.       — Не трогай меня, — чеканит она. Ему кажется, она понимает сейчас то же, что и он — что им легче будет помириться, если он ее обнимет. Она не хочет с ним мириться, это видно невооруженным глазом, это ясно, как дважды два. — И вообще уходи. Не знаю, зачем я так долго тянула с этим. Понятно было, что ничего не получится.       Выглядит Алена обиженным ребенком, и как он может ее оставить в таком состоянии? А с другой стороны, как он может к ней лезть, когда она требует, чтобы он этого не делал?       — Уходи, — повторяет она. — Возвращайся домой, или поезжай к той, кого хочешь, мне неважно. Не хочу тебя тут видеть.       Кто он такой, чтобы навязываться ей? Ваня одевается быстро, тихо, избегая даже смотреть в ее направлении лишний раз, но чувствуя на себе ее тяжелый взгляд, куртку хватает, в кроссовки впрыгивает уже у двери. Пять минут, больше ему не нужно.       — Прости, — пытается он хоть как-то оправдаться, руку уже положив на ручку двери.       — Вали уже, — требует она в ответ, в дверях спальни стоящая, закутанная в простынь, как в тогу, ну чисто богиня оскорбленной невинности и обиды. Требует — значит, надо.       Удержаться от того, чтобы не хлопнуть на прощание дверью, у него не получается, даже несмотря на то, как нарастает головная боль. Обида сильнее.       Сильнее с каждой минутой все же становится боль в висках, пересиливает любую эмоцию. Он едет домой, потому что куда ему еще ехать, лезет в бардачок на ближайшем светофоре, шарит по карманам, матерится коротко и емко, не найдя нигде ключей — вот и что теперь делать? Ладно, во двор попасть можно будет, сколько раз он забор перелезал, и ворота открыть тоже несложно, но в дом теперь точно не попасть до самого утра, когда кто-нибудь проснется и откроет ему. Засада. Впрочем, до дома еще доехать надо, и для этого нужно не поддаваться боли, как бы сложно это ни казалось. Кофе, который он покупает в попавшейся по пути круглосуточной кофейне, не помогает, хотя всегда действовал. Ваня зубы стискивает, допивает уже на чистом упрямстве и на вере в чудо. Приедет домой, обещает он себе, и прямо тут, в машине, поспит. Должно помочь. В конце концов, сон — лучшее лекарство от головной боли, когда рядом нет ведьм с их травами или врачей с их таблетками. Было бы сейчас уже утро, думает он хмуро, и сразу бы мог попросить маму или Сашу помочь. Лучше маму, поправляет он себя тут же — даже разговоры с Сашей в последнее время стали чем-то вроде медленной и изощренной пытки, примерно с тех пор, как она отошла от расставания с Даней и начала спокойно бегать на свидания с другими парнями, твердо намеренная найти себе половинку. С одной стороны, за нее невозможно не радоваться, когда она на эти свидания собирается, счастливая, довольная, уверенная, что все пойдет как надо. С другой стороны ему после каждого ее свидания хочется найти того, с кем она в этот день виделась, и сломать ему что-нибудь, просто за то, какая кислая Сашка каждый раз с этих встреч приходит. Он правда не знает, что хуже — что она даже не смотрит в его сторону, или что все те, на кого она все-таки смотрит, ее только огорчают. Зависит от того, наверное, с какой стороны посмотреть, и быть эгоистом или нет.       Он этот выбор сделать не может.       На часах, когда он наконец-то из Москвы выезжает, почти три. Первое воскресенье года — чудесно начался год, думает Ваня где-то горько, где-то саркастически. Если верить бабулиным суевериям о том, что первые двенадцать дней соответствуют месяцам, начало июня будет не самым лучшим. Нахрен июнь, нахрен суеверия — он едет на черепашьей скорости, съехав с трассы, потому что если ехать быстрее, можно не справиться. Фейерверки внутри черепной коробки превращаются в полноценные взрывы, будто он в центре боевых действий. Почти пять, когда он останавливается перед воротами собственного дома, взвешивает мысленно, стоит ему лезть через забор и заезжать во двор, или все-таки нет, и решает остаться в машине. Сидение откидывает максимально назад, глаза закрывает, дышит ровно, размеренно, заставляя себя не сбиваться.       Сон не идет, как бы он на это ни надеялся.       Проходит, наверное, вечность до момента, когда стук в окно заставляет его дернуться, и, осоловело глазами хлопая, уставиться наружу. Там, в свете фонарей, среди кружащихся редких снежинок, Сашка, смотрит на него изумленно, будто он только что из лягушонка превратился. Может и правда, а просто он не знает, может, Алена тоже ведьма, которая его каким-нибудь проклятьем наградила? Ему самому не смешно от этой собственной попытки расшевелить себя и развеселить себя. Дверь он вместо этого толкает, и сам удивляется тому, что она поддается. Тело кажется слабым до невозможного.       — Ты чего тут торчишь? — вместо приветствия спрашивает она. Он плечами пожимает, мол, так получилось.       — Ключи забыл. Ты сама чего по улицам ходишь?       Она вместо ответа демонстрирует сверток, от которого едва ощутимо пахнет корицей и лавандой. Почти так же, как тогда, в лесу, и воспоминания больнее пощечины. Под ее глазами круги, и ежу понятно, что она отсыпаться будет весь день. Ему, наверное, тоже стоит. В конце концов, воскресенье, что ж ему еще делать-то, если не отдыхать?       — Обратно садись, — заявляет она. — Я тебе сейчас ворота открою, заедешь.       Возится она с воротами, конечно, так долго, что он уже почти выходит, чтобы ей помочь. С ключами тоже возится, отпирает двери в дом, сапожки скидывает, проходит вперед, впуская его, и машет ему от дверей кухни, мол, иди сюда. Он за ней следует послушно, потому что куда деваться? На плите уже чайник греется, когда он в кухню заходит, куртку на вешалке оставив и ее сапожки вместе со своими ботинками в сторону убрав, Саша с сосредоточенным лицом что-то сыпет в заварочный чайник, и где-то внутри оформляется вполне конкретное желание ее со спины обнять, устроив подбородок на ее плече. Нельзя. Ваня вместо этого за стол садится, виски трет беспомощно, и глаза прикрывает, ладонями накрывая сверху.       — Ты чего? — голос ее откуда-то сбоку доносится. Он плечами пожимает в ответ, мол, да ерунда какая-то, мне откуда знать?       — Голова трещит, раскалывается прямо. Вообще не знаю, как я до дома доехал, — бурчит он ей в ответ негромко, почти себе под нос. — Сашк, спасение мое, можешь мне что-нибудь заварить от этого? Ты же ведьма, кудесница настоящая, да еще и врач, ну в будущем, если меня кто и вылечит, то это ты.       — Потому что по ночам спать надо, — хмыкает она, интонации ее голоса чудесным образом похожи на все эти мамины «яжеговорила». — А тебя носило непонятно где.       — Кто бы говорил, — огрызается он устало, нехотя, правда ведь ссориться с ней не хочет. — Сань, ну серьезно, если тебе так не терпится тетушку-моралистку из себя построить, давай ты сначала убедишься, что у меня голова прошла и я слушаю тебя, а не мысленно в это время молюсь всем знакомым мне богам и богиням, чтобы позволили мне сдохнуть?       Сашка сопит сердитым ежиком, это слышно, даже не прислушиваясь, но всего через пару секунд холодная ладошка заставляет его убрать собственные ладони с лица и ложится на лоб. Легкое покалывание там, где его кожа соприкасается с ее кожей, заканчивается всего через несколько секунд.       — Нихрена не понятно, — ворчит она. — Причин для головной боли никаких, но слепому видно, что тебе реально больно. От боли я тебе чай сделаю, но остальное уже не в моей компетенции.       От отвара в чашке пахнет имбирем и немного ромашкой, имбирем пахнет и от ее пальцев. Ваня жмурится, почти залпом опорожняет чашку, откидывается на спинку диванчика и жмурится. Боль не отступает.       — Я тебя позже ждала, — мамин голос совсем рядом раздается, подходит она, как всегда, бесшумно, и он не может не восхититься этим ее умением в который уж раз. — Давно ты дома?       — Да вместе с Сашкой зашел, — бормочет он. — Ключи забыл, если бы не она, куковал бы там еще неизвестно сколько, пока бы не решил, что вы наверняка уже проснулись и можно позвонить, чтоб попросить ворота открыть.       — В следующий раз будешь проверять, взял ли их, еще до того, как в машину сесть, — наставительно Саша замечает, судя по направлению звука, откуда-то от плиты. Сил с ней спорить правда нет.       — А чего так рано? — мама допрос продолжает тем же мягким, заботливым тоном. Ее ладонь оказывается на его лбу почти так же, как и сашина, и ему кажется, он знает, что происходит — вот она пытается прощупать причины, по которым он тут сидит, морщась от каждого громкого звука, вот она смотрит на Сашу недоуменно, вот Сашка в ответ растерянно руками разводит, мол, я-то что знаю? — Ты же вроде на всю ночь должен был остаться, никак бы не успел к этому времени вернуться.       — Да с Аленой поцапались, ерунда, чуть остынем оба, и пойду мириться, — врет, конечно. Не пойдет. Объясняться, да, но не мириться в том смысле, в котором от него наверняка ждут. Оправдываться он не собирается, и если она вдруг решит, что им стоит расстаться, так тому и быть, он навязываться не будет ни за какие шиши. Сашку, с другой стороны, добиться тоже вряд ли выйдет, думает он, и в мыслях обреченность проскальзывает — ну, а что он может, не отпускать ее на свиданки или вместо ее кавалеров на них ходить? Столько лет в одном доме, а она на него даже не смотрит, пора бы смириться, вон, Алена уже не просто просекла, а и носом его в это ткнула. — У меня голова болит, мам. Я лягу, наверное.       — Я ему травы заварила, но лучше не стало, — вставляет и Саша тихо, будто оправдывается. Мама вздыхает и гладит его по голове, волосы, и без того не особо аккуратно лежащие, растрепав.       — Тогда иди, конечно. Попробуй поспать. Может, еще не подействовало.       В ее голосе сомнение, будто она сама не верит в то, что говорит. Может и правда не верит, как знать? Ему не хочется сейчас разбираться. Он вместо этого встает, ловит обеспокоенные взгляды на себе, губы в улыбке растягивает усилием воли, и идет к себе.       Лестница никогда не казалась ему настолько длинной.       В наушниках шелест листвы и что-то медленное, тихое. Счет времени теряется уже после первой минуты, свет через задернутые плотные шторы не проходит, и ему правда неоткуда знать, сколько сейчас на часах, шесть ли, восемь ли, двенадцать ли часов. Он слышит каждый удар собственного сердца, когда кровь пульсирует в висках, чувствует, как молоточками стучится боль в затылок, но сна нет, он не идет, как бы нужен ни был. Ваня глаза приоткрывает ровно в миг, когда открывается дверь в его комнату, когда Саша на пороге возникает — ее не слышно, но видно.       — Я думала, ты уснул, хотела проверить, — говорит она, когда он вынимает наушники из ушей. — Тебе легче?       — Нет, — со всей возможной честностью отвечает он. — Сколько времени прошло?       — Чуть больше часа. Я спать собралась.       На ней пижама, та самая, с песиками, и плед на плечах, и волосы ее собраны в две косички, и выглядит она мило и беззащитно. Ваня на своей кровати двигается вбок, прекрасно зная, что тут при желании не только она, но и Лиза влезет. Лизу он очень любит, она ему и правда как младшая сестра, но ради нее он бы двигался только если бы она к нему пришла жаловаться на кошмары. С кошмарами Лизка приходит к Саше, не к нему.       — Ложись, — предлагает он, давит из себя эту шутку старательно. Шутку ли? Сашка замирает, будто не поняла, что он сказал, хмурится недоуменно. — Можешь под одеяло залезть, если думаешь, что замерзнешь, я тогда встану, чтобы ты из-под меня его вытянула.       — Пледом обойдусь, — бормочет она, на кровать к нему залезает, устраивается на безопасном расстоянии. Боится она его, что ли? Он не собирается об этом думать, вместо этого к ней придвигается и тянет ей наушник.       Ее голова на его плече оказывается прямо перед тем, как он сам, наконец, засыпает. Может, и не перед этим? Может, ему это снится? Потому что весь его сон — смешение образов, мест, событий прошлого, настоящего, и нафантазированного, часть которого может даже оказаться будущим, и во всем этом сне она, какую он ее знает, какую он ее помнит из детства, какой, он предполагает, она могла быть, и какой, он думает, она может стать.       Когда он просыпается, ее голова все равно лежит на его плече, и головная боль прошла совершенно. Он даже двигается немного, сдвигаясь аккуратно, чтобы Сашку не разбудить — сдвигаться не хочется, на самом деле, хочется притянуть ее к себе, носом ткнуться ей в макушку, и так лежать, слушая тихое посапывание. Он вместо этого отстраняется, на краю кровати садится, босые ноги свешивая, и прислушивается к своим ощущениям. Нет, и правда все прошло.       — Тебе лучше?       У Сашки голос со сна сиплый, тихий. Кровать чуть проминается позади него, когда она садится. Ваня ей через плечо улыбается, ловит сонный взгляд всего на секунду, не больше.       — Лучше, — кивает. — Ты сама как, выспалась?       — Ну типа того, — она тоже кивает. — Поставишь чайник? Я себя в порядок приведу и приду тоже на кухню. Сварю тебе кофе.       Кофе сейчас для него самое то. Если часам верить, уже за полдень, и вставать действительно пора — он босиком ступает по прохладному полу, идет бесшумно, и останавливается у входа в кухню, услышав голоса.       — Когда ему и чай не помог, — мама явно не только что начала говорить, и Ваня замирает, весь в слух обращаясь, — я об этом и вспомнила. Короче, если бы ему Сашуня не помогла, никто бы не помог, даже Ира.       — А что Сашуня? — второй голос явно теть Наташе принадлежит, и прямо-таки напитан любопытством. — Помогла?       — Судя по тому, что он уснул, наверняка. Помнишь, как Сережа два дня даже спать не мог, пока Яна не приехала, а потом еще день, потому что она узнала, в чем дело?       Нет, подслушивать нехорошо, когда люди подозревают хотя бы немного, что ты слышал их разговоры, и неловко себя чувствуют из-за этой вероятности. Ваня возвращается так же тихо на несколько шагов назад, и к дверям кухни подходит снова, на этот раз преувеличенно-шумно. Мама и тетя Наташа, ожидаемо, замолкают, улыбаются обе, когда он на кухню заходит, приветственно руку поднимая — даже если бы не знал, решил бы, что говорили о нем.       — Как ты себя чувствуешь? — мама смотрит так, будто что-то в его лице выискивая. Ему хочется спросить, неужели она поняла, почему у него голова болела — он молчит. Он много о чем молчит, по тем или иным причинам. Спросить сейчас — значит, признаться, что он их слышал. Он вместо этого плечами пожимает, пузатый чайник ставя на плиту.       — Лучше, — говорит он, наконец. — Даже поспал. О чем болтаете?       — Да так, сплетнями делимся, — смеется теть Наташа, взгляд на двери переводит. — Привет, Сашунь. У вас у обоих круги под глазами такие, как будто вы на пару несколько суток не спали.       — Спали, вот минут пять назад еще, — возражает Саша. — Ваня, как настоящий рыцарь, отпугивал от меня кошмары, я, как настоящая ведьма, даже во сне отгоняла от него подкроватных монстров. Плодотворное сотрудничество вышло.       — Хорошо, что вы поспали, — резюмирует мама. Саша, оттеснив его бедром от плиты, достает турку с верхней полки, куда ее стабильно убирает папа, встает для этого на носочки, и той полоски кожи, что обнажает задравшаяся кофта, очень хочется коснуться. Когда он заставляет себя взгляд отвести, мама на него смотрит так, будто все понимает. Понимает ли? Да и все ли? — Вам, похоже, вместе хорошо спится.       Он бы не отказался вместе с Сашей не только спать, но кто ж его спрашивает?