Ever since we met

      Он всегда умудряется все портить.       Год назад в это время между ними было понимание, пусть и пополам с неловкостью. Год назад хотелось верить, что все будет в порядке и дальше. Год назад Саша дала ему надежду —       — чуть меньше года назад он бездарно все проебал, и, похоже, в прямом смысле. Может быть, не согласись он тогда провести с ней ритуал, все было бы нормально. Сколько раз он слышал о том, что секс портит дружбу? Так оно и оказалось в итоге, судя по всему. Дружба была всем, что у него было, на что ему позволено было надеяться, а теперь нет и этого. Взять хотя бы то, что вот уже почти неделю они в не таком уж и огромном доме только вдвоем — не считая мелкую Теону и мелкого же Плутона — и она умудряется от него бегать почти все время, а когда они сталкиваются все-таки, как можно быстрее уходит.       Он испортил все, на самом деле, когда после целого дня блужданий вспомнил, что так и не поздравил ее нормально с днем рождения, когда было уже поздно для того, чтобы найти ее любимые кустовые розы. Он испортил все, когда согласился, что без нее было бы лучше. Было бы спокойнее, это да. Не переживал бы столько, не беспокоился бы, не страдал бы. Лучше? Лучше бы не было. Но слова свои обратно не забрать, особенно сказанные сгоряча, и пусть потом он остыл и понял, как неправ был, подойти к ней, чтобы извиниться, уже не получилось. И до сих пор не получается. Подарок, который он для нее тогда подготовил — ее портрет, над которым он работал почти полгода, тщательно выписывая каждую деталь — так и остался в его комнате, куда она слишком давно не заходит. Может, она бы увидела его и поняла хоть что-то, может, это помогло бы.       Может и нет.       Ваня чай допивает парой глотков, дожевывая сырник из нажаренных Сашей с утра. Она с кухни в очередной раз успела сбежать до его прихода — даже за завтраком ее не удается поймать, как бы он ни старался — и уже успела куда-то отправиться. Ее родителей Ваня очень уважает, но проклясть их мысленно за подаренный ей байк успел уже пару тысяч раз — не было бы его, может, не уезжала бы она куда-то уже не первый день каждый день с утра. На целый день причем. Одни огорчения. Что-то с этим надо бы сделать, но что? Портить байк он не собирается. Надо бы, может, с ней поговорить, но как ее поймать? А, главное, о чем и как разговаривать, чтобы до нее донести свои мысли? Самостоятельно это решить не получается. Самостоятельно придумать ничего стоящего не получается. Значит, надо посоветоваться с кем-то другим.       Например, с дядей Сашей, который ему никогда не отказывал в совете.       — Дядь Саш, — спрашивает он без обиняков, когда они в гостиной устраиваются, и Соня, из кухни выходящая, любопытно заглядывавшую к ним Лизу утягивает за собой, — что мне делать? От меня Саня бегает, я с ней даже поговорить не могу.       — Есть о чем разговаривать? — интересуется дядя Саша с хитрой улыбкой. Ну наверняка знает же, что есть, наверняка давно просек, но спрашивает все равно. Хитрый лис. Впрочем, а как иначе с такой лисой, как тетя Ира?       — Да я накосячил серьезно. А я ее люблю, дядь Саш.       Слова эти почему-то выходят легче, чем когда-либо, чем когда он их перед зеркалом проговаривал, пытаясь продумать признание, чем когда он их говорил только себе. Ни разу еще он не заявлял кому-то о своих чувствах к Саше. Даже родителям, которым доверял очень многое, особенно касающееся чувств.        — И поэтому нервы ей постоянно треплешь? — дядя Саша удивленным не выглядит. Знает? Как давно? — Ну чего ты так на меня смотришь? Как по мне, так уже все поняли, кроме нее самой.       — В смысле — кроме нее? Разве она…       — Да откуда бы? — дядя Саша фыркает, и звучит это почти сердито. С чего бы ему? — Сначала ты ее сестрой называешь, потом еще и встречаешься с другой, а теперь вот издеваешься над бедной девочкой, как можешь. Она уже приходила, когда твои родители уехали, спрашивала, если можно к нам переселиться на то время, что их нет, потому что боится, что вы опять поссоритесь, говорила, ты ее видеть не хочешь. Ируся ей сказала, что если совсем невмоготу будет, пусть приходит. Ты нам родной, Вань, но она тоже наша.       — И что мне делать?       Собственный голос звучит настолько жалко, что Ваня морщится. Кошмар какой-то. Еще осталось сесть и поплакать.       — Сопли подобрать, большой уже, можешь сам мозги включать. И сделай уже что-нибудь. Это ты в одном доме с ней живешь, а не я. Тебе лучше знать, что тебе делать.       Ничего важного, ничего по существу, а по итогу — как раз тот пинок под зад, который ему был нужен. Ваня возвращается домой под вечер, твердо намеренный объясниться сегодня, и устраивается на полу перед комнатой Саши, поперек коридора вытянув ноги. Так она точно мимо него не пройдет.       Она и не проходит — он ждет больше часа, но в коридоре почти темно, и свет она не включает, поэтому ожидаемо спотыкается об его ноги, и коротко, но емко матерится — он и не знал, что она так умеет. Оказывается, очень даже.       — Ну и что ты тут забыл? — интересуется она мрачно, когда фонариком на телефоне его из темноты выхватывает. Он от яркого луча жмурится и моргает пару раз, чтобы привыкнуть к свету, прежде чем ей улыбнуться.       — Тебя жду. Поговорить хочу.       — А ты можешь меня как-то так ждать, чтобы я не рисковала ноги сломать, об тебя споткнувшись?       — Я думал, ты свет включишь и не споткнешься. Ну или раньше придешь, когда еще видно. Пару часов тут уже сижу, жду тебя, еще светло было, когда сел.       — Может, мне перед тобой еще и отчитываться о том, когда и куда я собираюсь и когда вернусь?       Разговор, определенно, не задался, это и дураку понятно. Ваня на ноги поднимается, чтобы не преграждать ей дорогу, но дверь за собой закрыть не дает.       — Это моя комната, — бросает она ему через плечо, даже не глядя. — Уйди.       — Куда?       — Куда-нибудь. К кому-нибудь, кого ты рад видеть, в отличие от меня.       — Сань…       — Не уйдешь — уйду я! — взрывается она, и казалось бы, с чего это она, но по ней видно, что нервы у нее на пределе. Сам виноват, понимает он. Довел. Стыдно за себя так, как никогда еще не было, если не считать того момента, когда он понял, что сказал ей, что жалеет, что встретил ее. Как он мог вообще так себя с ней вести? Ему бы сейчас ее послушать, ему бы перестать действовать ей на нервы, и правда выйти за дверь, но он опять потеряет возможность с ней объясниться. Он уже столько этих возможностей терял, что еще одну проебывать просто грех и стыдно, и даже преступно. Что если это его последний шанс?       Он не успевает понять, когда в ее руках появляется ее любимый рюкзак, когда она тянется к шкафу за одеждой.       — И куда ты собралась? — он пытается оставаться спокойным. Получается с трудом. Она сносит в его голове все, будто торнадо или цунами, и с каждым разом все сложнее сдерживаться, зная, что она на грани ссоры. Он на этой грани с ней. Он всегда соскальзывает с нее первым, всегда до нее, и всегда умудряется ее обидеть. Сейчас нельзя. Сейчас надо быть спокойным, чтобы, наконец, поговорить с ней, расставить все точки и разложить все по полочкам. Кто-то из них должен сохранять спокойствие.       Он должен.       — Куда-нибудь, чтобы не попадаться тебе на глаза и не мешать, — выплевывает она ему в лицо, в рюкзак, на пол кинутый, остервенело запихивает футболку. — К тете Ире, к тете Наташе, да хоть к родителям в Питер! Тебе-то чего? Радуйся, избавишься от меня. Давно хотел, наверное!       Сколько же времени она в себе это копила? Как это отравляло ее изнутри? Осознание того, что это он виноват, что это только из-за него, Ваню подкашивает почти, бьет под дых. Не веди он себя так, она бы сейчас не плакала, не пыталась бы от него сбежать постоянно. Спокойствие сохранять не получается, волна накрывает его с головой, но не ярости или гнева, а вины. Не той вины, которая бы заставила его уйти. Той, которая заставляет его шагнуть вперед, очередной непонятный комок ткани у нее отобрать, кинуть его куда-то к кровати, и Саню поцеловать так, как он всегда хотел.       Пощечина щеку обжигает резкой болью. У Сани слезы на глазах, и губы дрожат, и смотрит она на него так, будто это он ее ударил. Он ее тянется обнять, но она руки вытягивает, упирается ладошками ему в грудь, и отталкивает его с такой силой, которой, казалось бы, неоткуда в ней взяться.       — Я не знаю, что за дерьмо в твоей голове и из каких это фильмов взялось, но заткнуть девушку поцелуем — самый идиотский способ ее вообще заткнуть, — ее голос дрожит не меньше, чем губы. — И мнение этим тоже не меняется. Целовать будешь ту, кого захочешь целовать, девушку себе найди, если целоваться не с кем. Я все равно скоро от вас уеду и мы с тобой больше не увидимся, можешь радоваться.       Внутри все переворачивается от ее слов. Как — уедет? Куда? Но стоит ему осознать это, как и другое осознание набатом в висках отдается — она не поняла. Она решила, что он просто так ее поцеловал. И в этом он тоже виноват сам. Нет, он не уйдет. Вместо этого он обратно к ней шагает, не обращая внимания на упертые ему в грудь ладошки, и, обхватив ее лицо ладонями, целует ее снова.       Когда ее руки падают, больше не отталкивая его, а потом взлетают, чтобы в его плечи вцепиться, а ее губы открываются ему навстречу, это самая главная победа в его жизни.       — Я тебя люблю, Сань, — шепчет он, срываясь, когда воздуха в легких перестает хватать, и приходится от нее оторваться. — Тебя, Сань, тебя, и целовать хочу тебя, и не хочу, чтобы ты уходила, и радоваться не буду, если ты уйдешь, потому что я тебя люблю, слышишь?       Она вместо ответа лицо у него на плече прячет, и плечи ее дрожат от всхлипов. Почему она плачет, он не знает — все же должно быть хорошо, разве нет? — но ее руки обвиваются вокруг него, а значит, она никуда не уйдет. Значит, ее можно обнять, можно гладить по растрепанным волосам, позволяя выплакаться, и поцеловать куда-то в висок можно. Значит, у него есть шанс.       Есть ли у него шанс? Что если она не может ответить на его чувства, что если она его не любит? От этой мысли мороз по телу проходится, пробирает вдоль позвоночника, и Ваня даже замирает на миг. Идиот, какой же он идиот! Вдруг она не хотела с ним целоваться не только потому, что думала, что он этого не хочет? Вдруг он просто повел себя как мудак в очередной раз? Не то чтобы ему в новинку, но с ней так нельзя, он же хотел как лучше? Когда хочешь как лучше, всплывает противная мыслишка, получается только хуже. Не всегда, но почти всегда.       Не всегда, понимает он с нахлынувшим вдруг облегчением, когда она заплаканное лицо к нему поднимает, когда уже ее ладони его лицо обхватывают, и когда целует она его так, как еще несколько минут назад он целовал ее. Нет, главная победа — вот она, прямо сейчас. Не тогда.       — Как давно?       У него в голове сверчки, а в животе бабочки, ну чисто инсектарий, и ее вопрос застает его врасплох, когда она отрывается от его губ. Сориентироваться сложно, но нужно.       — С самого начала. Я сначала думал, это пройдет. А оно не прошло. Еще бы оно прошло, это же ты, тебя не любить нереально, Сань.       Она не смеется, она смотрит на него пытливо, будто требует ответов здесь и сейчас.       — Почему молчал-то?       — Я думал, тебе это нафиг не надо, — признаться в этом сложно, но намного легче, чем в том, что он уже сказал. — Я думал, ты мне никогда не ответишь.       — А сейчас почему перестал?       На ее лице тень улыбки, и в глазах искорки смешливые мелькают. Она больше не плачет, это важнее всего.       — Потому что мозги на место встали, ну Сань, — он смеется не потому, что смешно, а потому, что правда не знает, что сказать. — Понял, что такими темпами без тебя останусь совсем, и запаниковал. Тебе вроде все это время пофиг было на меня, друзья твои, вся эта череда парней…       — Никогда, — перебивает она его, улыбается так, будто поверить не может в происходящее, — никогда мне не было на тебя пофиг, Ванюш, дурачок ты. Я в тебя с первых дней влюбилась, я тебя любила все это время, и люблю, да я бы без тебя уже через пару недель глаза выплакала, как ты мог этого не видеть?       Люблю, люблю, люблю, стучит у него в висках, стучит внутри головы, эхом повторяясь, и не расплыться в идиотской улыбке невозможно.       — Сама-то, — укоряет он ее, лбом к ее лбу жмется, как давно хотел, и ее пальцы, найдя на ощупь, переплетает со своими, одну ладошку сначала к губам подносит, потом другую. Хочется побиться головой об стену — ну чего ему стоило бы намного раньше признаться? А он, идиот, ходил кругами, мучил ее и себя, и чем дальше, тем только хуже делал. — Ты же у нас умная, а вот этого не увидела. Как ты так, а, Сань?       — Не знала, куда смотреть, — фыркает она, язык ему показывает совсем по-детски. Язычок этот хочется губами поймать, но у них серьезный разговор сейчас, нельзя так безответственно поступать. — Ты меня сестрой называл, с Аленой встречался, потом с ней разошелся, а со мной так и продолжил себя вести…       — Алена, — перебивает уже он ее, — меня бросила, потому что я даже в постели о тебе думал. После такого искать себе девушку мне и не хотелось.       Он давно не видел, как она вспыхивает от смущения, и алеют даже кончики ее ушей. Очаровательнейшее зрелище.       — Я даже подумать не могла… — начинает она и осекается. Ваня улыбается довольно, снова ее ладошки целует одну за другой.       — Прекрасно себе представляю. Я тоже не мог подумать, что ты поцелуешь меня сама, без того, чтобы тебя провоцировать, и не для ритуала.       — Когда-нибудь ты узнаешь, — шипит Саша, но не сердито, даже с улыбкой, — как сильно я хотела тебя поцеловать все то время, что не хотела убить. Иногда даже хотела и того, и другого сразу.       — Я так бесил?       Она целует его опять вместо ответа, и его снова сносит цунами эмоций. Каждый раз как в первый раз, каждый раз будто это снова прошлый год, когда она его впервые поцеловала. Каждый раз так же невероятно, и так же волшебно, и наверняка так останется и в любой следующий раз, по крайней мере, сейчас ему кажется именно так. Сейчас он хочет ее касаться не меньше, чем тогда, когда это было ему недоступно. Кто бы там ни говорил про сладость запретного плода и пресность доступного, говорил не о нем. Сейчас, когда она не отталкивает, когда он знает, что она его поцелуев хочет не меньше, чем он ее, желание целовать ее не исчезает.       — Ты заставлял меня плакать, — поправляет она, когда от него отрывается, язычок по губам коротко проходится, и на этот раз он тянется, чтобы его своими губами поймать. Саша ускользает легко, боднув его лбом, хмурится наигранно. — Если бы это был кто-то другой, кого я не люблю так, как тебя, я бы его давно прокляла. А вот тебе ничего не грозило, и ты этим нагло пользовался.       — Прежде чем бесить ведьму, надо убедиться, что она тебя любит и не будет проклинать, запомнил, — смеется он, ее к себе прижимая. Она его снова лбом бодает, мол, перестань, но улыбается при этом. Значит, все нормально. — Я мудак, Сань, знаю. Давно надо было сказать, а я боялся.       — Раз боялся, значит, не мудак, — фыркает она, носик смешно морщит. Она растрепанная, и в этом частично и его вина, после таких-то поцелуев, и сложно не потянуться пригладить ее волосы. Сложно не заметить, как она зевок давит.       — Устала?       У нее взгляд виноватый, как у ребенка, пойманного на разрисовывании обоев.       — День был долгим. Сложным.       Выяснения отношений не добавляют бодрости, добавляет он мысленно, потому что чувствует это по себе. Потому что чувствует себя виноватым за то, что устроил это все. На часах уже почти одиннадцать, и она явно проснулась с рассветом, как и он, но день у нее наверняка был насыщеннее. Ей надо поспать. Ему бы, честно говоря, тоже не мешало.       — Пойдешь ко мне спать? — предлагает он. Она глазами хлопает непонимающе на него. — Хочу спать с тобой в обнимку, Сань.       — Давай у меня тогда, — она улыбается, но улыбка ее дрожит. Боится? Чего?       Когда он под одеяло ныряет, чуть не сбив головой висящий на столбике кровати большой ловец снов, и обнимает ее, уже переодевшуюся в свою любимую пижаму, она уже, похоже, не боится. По крайней мере, обнимает его в ответ она так же смело, как он ее, и засыпает быстро, доверчиво к нему прижимаясь. Почти так же она к нему жмется и когда он просыпается, когда вскоре после него открывает сонные глазищи и улыбается. На миг — потом улыбка превращается в болезненную гримасу.       — В чем дело? — вместо «доброе утро», потому что он и так видит, что ни разу оно не доброе. Саша морщится, садясь в кровати, и колени подтягивает к груди.       — Больно, — цедит она. То, что больно ей, и слепой увидит. Нет, Ваня подмечает ее вспыхнувшие щеки и краснеющие ушки, видит, как она напряжена, и как живот обхватывает руками. Он, конечно, не всегда понимает, что видит, и не всегда видит, что надо бы, но это не тот случай. — Ванюш…       — Просто скажи мне, что надо сделать, — он не выдерживает паузу, когда она запинается, и не ждет, чтобы она собралась с мыслями. — Заварить твои травы? Сбегать в магазин? Отнести тебя в душ?       — До душа я и сама дойду, — она посмеивается, и с плеч будто гора сваливается. Раз смеется, значит, не все так плохо. — На баночках написано везде, что в них. Тысячелистник завари и ромашку, пополам. Я приду скоро.       Прежде, чем заварить ей травы, думает Ваня, провожая ее взглядом, неплохо бы перестелить постель, чтобы ей не пришлось делать это потом самой. И, может, ему все-таки стоит съездить в магазин, если ей чего-нибудь захочется.       Ему хочется только чтобы у нее все было хорошо. И если он может с этим ей помочь, он поможет.