Котильон

и тогда, нашу грусть замечая и презрев всех искусников брань, музыканты в восторге кричали: «для бездарных звучит падеспань»!

Финская полька давно заглохла в закромах маленького дома, музыка сменилась уже целых два раза, но Гермиона продолжала с каким-то непонятным исступлением прислушиваться к затихающим аккордам проходящего танца, словно до сих пор не могла поверить в то, что проклятая полька действительно плясала там, в окружении хохочущих и довольных людей. Гермиона стояла разбитая и замерзшая, едва держащаяся на подгибающихся ногах, пьянеющая; стояла и тоскливо вслушивалась в задорность ускользающей финской польки, затихающей в старом патефоне. Какая забавная шутка. — Гермиона, все в порядке? — Джемма положила ей на плечо холодную ладошку и чуть сжала ткань пальто. — Гермиона?.. — Да? — Гермиона выдохнула сквозь сжатые до скрипа зубы и постаралась улыбнуться, стряхивая с себя накатившую внезапно слабость. — Ты так замерла, — озабоченно нахмурилась Джемма, — я расстроила тебя? — Что? — рассеянно отозвалась Гермиона, — нет-нет, все в порядке… Джемма, послушай, а кто здесь живет? Фарли с легким недоумением вскинула бровь, а потом перевела взгляд на домик. — Здесь? Кэрроу. Ну, Амикус и Алекто, их тоже выпустили. В первый же месяц. И дочери Амикуса — Флора и Гестия, они старше тебя на три года. — Вот как, — задумчиво протянула Гермиона, — и часто у вас тут… Такие заводные танцы? — Да нет, — снисходительно бросила Джемма, — к сестричкам зачастили ноттовские боевики. Деррек и Фоули, знаешь? Гермиона знала. Она вообще много знала — как оказалось, магический мир не ограничивался одним лишь Хогвартсом, после школы был взрослый мир. И в этом взрослом мире маленькой магглорожденной девочке Гермионе, доверчивой и радостной гриффиндорке места не было — таких сжирали очень быстро, проглатывали не прожевывая. Но маленькая девочка Гермиона умерла два года назад, когда в королевском лесу Дин с рыданиями отбивалась от Скабиора. Или когда отражала сиреневые лучи Долохова в Отделе Тайн. Или когда зажимала сломанный Лестрейндж в двух местах нос. Девочку Гермиону враждебный и консервативный магический мир бы не принял, для него она была совсем чужой — открытой по серединке книгой, написанной простым и понятным языком. Магическому миру не нужна была девочка, которая яростно спорила на политические темы; доказывала всем, что чистая кровь — не главное; что женщины имеют право сражаться вместе с мужчинами, а домовики должны прекратить быть рабами и стать свободными. Магическому миру не нужна была хорошая и правильная гриффиндорская девочка с идеалистическими идеями. Её бы никогда не держали за ровню, ей бы всегда припоминали малейшие ошибки и не боялись макнуть в грязь по самую макушку. Но эту маленькую девочку война загнала на самое дно глубокого колодца, откуда было невозможно выбраться без чужой помощи. Девочку замуровали в одиночестве и холоде. Вместо грязнокровки Грейнджер появилась целитель Грейнджер, которую магический мир принял с распростертыми объятиями. Целитель Грейнджер была полностью уверена в своих силах. Целитель Грейнджер равнодушно смотрела на домовиков, не любила говорить о политике и признавала некоторое первенство мужчин. Ночами её мучили кошмары, и жила она не с родителями, как девочка Гермиона, а с семейкой людей, больных на всю голову. Целитель Грейнджер видела магическую Британию со всех ракурсов, без трепета вскрывала старые гнойники и зашивала разодранные раны. Целитель Грейнджер знала, когда стоит огрызнуться и продемонстрировать гордость, а когда — стерпеть все без проявлений недовольства. Целителю Грейнджер чистокровные целовали руки и звали на балы; поздравляли её с каждым праздником и справлялись о самочувствии. Целителя Грейнджер любили, даже когда замечали сходство с девочкой Гермионой. Магическую Британию давным-давно поделили на части — Тинворт, Годрикова впадина, Чеширский угол, Аппер Фледжи и земли Ноттов, которые предпочитали называть Заповедником. Гермиона бывала в каждом из этих мест, кроме Тинворта. В Чеширском углу — по приказу Сметвика выхаживала избитых травников; в Аппер Фледжи ставила на ноги свихнувшегося от горя Амоса Диггори; в Годриковой впадине лечила Смитов от драконьей оспы; в Заповеднике — проще уж сказать кого она там не лечила. Пожалуй, только главный лорд ещё не был в статусе её пациента, но все это временно. Но об этом потом. Сейчас — Тинворт. И Долохов. — Он ждет, — тихо обронила Джемма, обхватывая себя руками за плечи. — Идем, — хрипло ответила Гермиона, отступая на шаг назад. И в этот момент в доме распахнулась дверь, и на улицу, прямо в осеннюю хмарь, ловко выскользнула девушка в длинном чёрном платье. Ярко вспыхнула огненно-рыжая макушка. Девушка звонко рассмеялась и покрутилась на каблуках. Из дома донеслись крики вперемешку с громким хохотом; из патефона вдруг полилась медово-тягучая музыка. Мягкая, уступчивая, чуточку лукавая… Незнакомая. — Что это за танец? — поинтересовалась Гермиона, прочищая пересохшее от волнения горло. Джемма не успела ответить. — Падеспань! — рыжая девушка плутовато дернула головой — густые локоны быстро подпрыгнули на худеньких плечах. Она бесстрашно перегнулась через перегородку и вытянула тонкую руку, — это падеспань, целитель Грейнджер! Потанцуете с нами? Гермиона покачнулась с пятки на носочек и отрицательно мотнула головой. — Извините, — вежливо отказалась она, — боюсь, мне некогда. — А-а-а, — не огорчилась девушка, — вы ведь к мистеру Долохову? Ну тогда потанцуете с нами потом, ладно? — Флора! — сердито оборвала девушку Джемма, — оставь целителя Грейнджер в покое, ясно? Иди развлекайся! Рыжая девушка надула губки, но Джемма больше не медлила — она жестко вцепилась в тонкое запястье и дернула Гермиону на себя, трансгрессируя прямо с места. Как бы не расщепило! — Проходи, — заявила она двумя мгновениями позже, стягивая с Гермионы пальто и небрежно швыряя его домовику, — и знаешь что, — Джемма прикусила щеку изнутри, — если что — кричи. Я услышу. И крутанулась снова, исчезая в вихре трансгрессионной воронки. Гермиона, ослепшая от быстрого перемещения и оглохшая от неторопливого падеспаня покачнулась на месте. К вискам прилипла противная мушиная боль. — Вас уже ждут, госпожа, — неожиданно пробасил домовик, и Гермиона перевела на него заинтересованный взгляд. Это существо совершенно не походило на обыкновенных британских домовиков. Оно вообще не было похоже на домовика. Забавный маленький старичок, чуть повыше Кричера; в потертых штанишках и распахнутой рубашонке; с большими черными глазами, похожими на двух блестящих жуков и густой бородкой. — Что это с вами? — нахмурил кустистые брови домовик, — вам плохо, госпожа? Гермиона беспомощно улыбнулась, сдерживая желание поинтересоваться у странного существа его происхождением. В битве между неумным гриффиндорским любопытством и вколоченной с младых ногтей вежливостью победило воспитание. — Нет-нет, все хорошо, — поспешила успокоить домовика Гермиона, нервно поправляя рукав свитера. — Меня Еремеем-то звать, — заявил домовик, очищая её пальто одним прикосновением. — Ере-е-е-мей? — с легкой неуверенностью протянула Гермиона. Певучее иностранное имя неожиданно правильно легло на язык. Она чуть поколебалась, прежде чем оглянуться по сторонам и опуститься на корточки, с интересом разглядывая необычное существо. В больших черных глазах мелькнули добрые смешинки. — Домовой я, госпожа, домовой. А вы-то? — А я целитель Грейнджер. Можете звать меня Гермионой, Еремей, — Гермиона улыбнулась, а потом протянула домовому руку. Еремей изучал её взглядом пару секунд, прежде чем неожиданно крепко пожать девичью ладошку в ответ. — Я знаю, — очень серьезно сказал он, — вы хороший целитель, госпожа. А имена-то у вас больно сложные у всех… быть может, дозволите вас Галочкой звать? Или Машкой? Минкой? Маечкой? Гермиона растерянно прикусила щеку изнутри, перебирая в голове предложенные имена. — Зовите меня Галочкой, Еремей, — наконец решилась девушка, — мне так больше нравится. Домовой открыл рот, чтобы что-то сказать, но не успел. Лицо его чуть посмурнело. — Привет, грязнокровочка, — низкий бархатный голос пронесся прямо над головой Гермионы, и она так резко вскинулась, что в шее что-то ощутимо хрустнуло. Еремей неодобрительно хмыкнул. — Мне бесконечно приятно видеть тебя на коленях, грязнокровочка, но общаться я все же предпочитаю с людьми, находящимися на ногах. Вставай. Гермиона почувствовала, как жар смущения опалил щеки. — Здравствуйте, мистер Долохов. Антонина Долохова Азкабан не испортил. Даже тогда, в их первую встречу в Отделе Тайн, Гермиона с удивлением заметила, что он не был так сильно изуродован тюрьмой, как когда-то Сириус. Он совсем не был стар, прочие маги в его возрасте ещё развлекались, но на его лице — чуточку усталом, равнодушном, не было места живости. Он не изменился. Пожалуй, даже сейчас, черноволосый, усталый; с пустыми глазами, съеденными войной, он оставался самым красивым мужчиной, которого она только видела. Даже сейчас, после войны и второго срока он умудрился не растерять всю свою холеность. Вязаный свитер — под горло, отутюженные брюки, начищенные черные ботинки и спадающие на лоб пряди. Он стоял у противоположной двери, оперевшись плечом о косяк и сунув руки в карманы. Гермиона нутром чуяла исходящую от него опасность, замаскированную под наигранное дружелюбие. Вот только волка под овечьей шкурой никак не спрятать, глаза все равно выдают. Так и сейчас — опасность выдавали иронично прищуренные глаза, оглядывающие Гермиону с каким-то брезгливым интересом. Так смотрят на интересную букашку, путающуюся под ногами и вызывающую любопытство. И от такого взгляда по спине промчался табун мурашек, заставивший щеки пылать еще ярче. Гермиона очень надеялась, что в данный момент окраской своего лица не походила на спеленький помидор. Судя по ехидной рожице домового, на помидор она очень даже походила. — Изыди, Еремей! — вдруг скомандовал Долохов, переведя насмешливый взгляд на домового. Еремей даже не дернулся, продолжая ехидно смотреть в сторону Гермионы. — Дел наворотишь, Антошка, а нам… — неодобрительно проворчал домовой. — Ты меня еще и учить будешь? — незлобно буркнул Долохов, — давай, Еремей, проваливай отсюда, пока я тебе пинка для скорости не прописал. — Ну и ладно, — не обиделся домовой, — ты приходи ко мне еще, Галочка. Пирожками угощу. Беги ты от этой страхолюдины, Галочка, а то еще сожрет, а мне косточки догрызать… — Вон, паразит! Еремей скорчил зверскую рожицу, улыбнулся Гермионе, и только потом исчез вместе с её пальто. Гермиона неловко поднялась на ноги, чувствуя себя крайне неуютно один на один с бывшим пожирателем смерти. Нет, она не боялась, что он причинит ей вред, но было в его харизматичности и небрежной обходительности что-то такое, отчего ей хотелось развернуться на сто восемьдесят градусов и припустить со всех ног. Но Долохов почему-то не спешил сдирать с себя маленькую для него овечью шкурку, продолжая пугать её вполне миролюбивым оскалом. — Что-то ты больно молчаливая, грязнокровочка. Подойди ближе, — Долохов усмехнулся, — я тебя не укушу. Конечно нет, захотелось ляпнуть Гермионе. Куда уж вам кусать? Война, небось, все зубы повыбивала. На грязнокровочку даже обидеться нормально не получалось — Долохов не вкладывал в это прозвище какой-то оскорбительный подтекст, он всего лишь обращался к ней в такой хамоватой манере, к которой привык ещё до войны. Сейчас он все же являлся её пациентом, и потому она не имела права вступать с ним в перепалку, отстаивая правильное обращение к себе. И вряд ли бы стала в другой ситуации. — Давно не виделись, грязнокровочка. Я, быть может, соскучился по твоим испуганным глазкам, а ты все язык за зубами держишь. Долго молчать будешь? Гермиону окатило противной удушливой волной — впервые за всю свою работу с Пожирателями ей захотелось сунуть голову в песок или сбежать обратно домой. Ей почему-то казалось, что прошедшее время исцелило ту страшную картину, навсегда отпечатавшуюся где-то на подкорке сознания. Девочка с длинными вьющимися волосами неловко взмахивает кистью, закрываясь бледно-желтым полыхающим щитом. По бледным щекам стекают горячие слезы. Щит тоскливо мигает, прежде чем взорваться ослепительно-лимонными осколками. Сиреневый луч с силой бьет куда-то в плечо, от удара девочку отбрасывает на стену, по которой она сползает на пол. Сердце разрывается от разрывающей боли в плече. Колени больно стукаются о холодный пол, на который она падает неловким кульком; пальцам не за что уцепиться, длинные ноготки нежно-розового цвета больно ломаются о гладкую стену. Чужая рука жестко держит за волосы, небрежно встряхивает, как нашалившего котенка. Палочка с белой рукояткой впивается в пульсирующую жилку на гладкой белой шее. Повлажневшие шоколадные глаза встречаются с острым взглядом жестко мерцающих в тусклом освещении светло-зеленых. — Не реви, грязнокровочка. От меня ещё никто не убегал. Ты первая, кто сбежал от меня так далеко. Он различал «до» и «соль» в падеспане её мольб и душераздирающих криков. — Я не хотела приходить, — почему-то честно произнесла Гермиона, сморгнув выступившую влагу на глазах. Она солгала тогда себе, когда сказала, что простила всех людей, повесив все косяки на войну. Его простить было намного сложнее, чем она думала. Долохов смотрел на неё очень внимательно; тусклые желтые светильники отбрасывали длинные тени на его лицо. Он казался словно сотканным из этих теней, затерявшихся в вихре агоний бывших жертв, завороженно увлеченный в падеспань её воспоминаний — Гермиона знала, что он тоже помнил. Вспоминать о нем было даже больнее, чем о Беллатрикс. Вот она — эта глупая храбрость, которая заставила её подписать контракт. Вот оно — это странное желание посмотреть на человека, который сочетал в себе невообразимую жестокость и единично проявленное милосердие. На пятом курсе он буквально вывернул её наизнанку, не пожалел, почти сломал бешеной жестокостью; проявленной в безжалостном «не реви, грязнокровочка, иначе будет больнее» и слепящих сиреневых лучах. На седьмом курсе он просто дал ей возможность сбежать, непонятно почему позволяя себе фактически проиграть испуганной девочке; он проявил несвойственное ему милосердие, проявленное в насмешливом «советую убраться подобру-поздорову, грязнокровочка, пока я не пересчитал все твои косточки». Путь для всех один — в могилу. Храбрецы и герои просто попадают туда раньше трусов и злодеев. Долохову до могилы было еще очень-очень далеко. Гермиона же должна была сделать так, чтобы в ближайшие двадцать лет он об этом даже не задумывался. Она — чертов целитель! И никакие воспоминания не смогут заставить её мстить человеку, пытавшего её три года назад. Человеку, который сейчас являлся её пациентом. Она должна выполнять свою работу хорошо и качественно, закрыв глаза на оскорбления и старые обиды. Себя спасать было поздно. Его — ещё нет. Вот этим Гермионе придется заняться в ближайшее время. Спасать — её работа. Не так ли, целитель Грейнджер? Из старого патефона неторопливо лился ласковый падеспань.