Котильон

баю-баю-баю-бай, спи, мой милый, засыпай, баю-баюшки-баю, песню я тебе спою.

Колдография была единственной вещью, находящейся на столе, покрытом слоями пыли. Все вокруг было покрыто пылью, грязью и подобной мерзостью, но только не колдография. Девушку внутри колдографии звали Доминик. Она была красива какой-то ликёрной пьянящей красотой, на которую неприятно смотреть — обычно от такого карикатурного совершенства хотелось отвести взгляд. Так и с ней — эта алкогольная красота заставляла набухаться в хлам, разъедала кожу на ладонях и светила в глаза яркими вспышками. Девушка на колдографии запрокинула голову — длинные золотисто-каштановые локоны, лежащие на плечах, колыхнулись в такт движению, и она откинула их небрежным жестом, засветив тонкие пальцы в черных перчатках. Потом она подняла голову — локоны рассыпчато перелились за спину, обнажая бледное насмешливое лицо с подрагивающими в ухмылке губами и шальной прядкой над чистым лбом. Длинные черные ресницы дрогнули, и оттуда — из глаз красивой ухмыляющейся девочки хлынула тщательно скрытая нежность. Красивые глаза, оживляющие слишком красивое лицо. Очень красивые глаза. Как два маленьких моря. Долохов пьяно расхохотался, проводя указательным пальцем по рамке, очерчивая врезанные в железо узоры. Девушка в колдографии нахмурилась, а потом неуверенно подняла руку и приложилась к внутренней стороне тонкой ладошкой в перчатке. Губы её дрогнули, словно она хотела что-то сказать, но колдография — не портрет. Долохов смачно выругался и швырнул недопитую бутылку с огневиски через всю комнату. Девушка укоризненно покачала головой. Антонин Долохов скорее вернулся бы обратно в Азкабан, чем признался забавной девочке-целителю в том, что его преследуют призраки. У злодеев и убийц не должно быть ангелов-хранителей — именно так утверждала тётушка Елизавета, поглаживая десятилетнего Антонина по голове. Он смеялся, скидывал с головы теплую женскую ладонь и убегал на улицу гонять охотничьих псов. Долохов был им — злодеем и убийцей, которому была положена казнь, а не всеобщее прощение. Он давным-давно выбрал себе место в этой жизни, и не собирался его менять. Щенок Мальсибер советовал рассказать девочке-целителю о своих проблемах. Долохов снова расхохотался — да кто поверит, что его, злодея, убийцу, душегуба, насильника, мразь и тварь от смерти оберегает давно уже мертвая кузина, в детстве читавшая ему сказку про Элли в изумрудном городе и певшая на ночь колыбельные. Правильно. Никто. Он сам себе не верил. Антонин Долохов давно уже разменял третий десяток, а его кузина не дожила и до двадцати. Стакан полетел вслед за бутылкой. — Еремей! — бешено взвыл Долохов, поднимаясь со стула. — где ты есть, скотина старая?! Под раздачу попал стул, который после нескольких яростных ударов удобно разложился на запчасти. Дубовый добротный стол оказался следующим — Долохов не спешил вытаскивать палочку, управляясь кулаками и ногами. После еще пяти ударов он содрал кожу с фаланг и устало опустился на пол, безвольным мешком съехав вниз по стене. Согнул ноги в коленях, поставил на них локти и обхватил окровавленными пальцами голову с растрепанными черными кудрями. В грязной замызганной комнате пыль стояла столбом, вместо стола, стула и простенькой деревянной кровати остались одни щепки. Уцелела только колдография. — Еремей… — Дурак ты, Антошка. Домовой со вздохом склонился над устало привалившемуся к стене Антонину, ласково зачесал кудри назад и прицокнул языком. Погладил маленькой ладошкой, ласково-ласково, как в детстве. — Столько лет прошло. Столько лет. Всякий уже забыл бы, а ты помнишь, да? Помнишь. А как её не помнить? Очень хотелось ответить, но язык не слушался. Доминик была его кузиной. Его любимой кузиной. Их — ну, детей, — в то время было довольно много. Сёстры Острожские, кузина Строганова, кузина Соколинская, кузина Скворцова, кузен Гаршин… Их было так много. - Баю-баю-баю-бай, спи, мой милый, засыпай, баю-баюшки-баю, песню я тебе спою. — Совсем свихнулся! — домовой замахнулся маленькой ладошкой и совсем не нежно треснул бормочущего Антонина по лицу. Голова мужчины от удара мотнулась вправо. — поднимайся! — зло скомандовал Еремей. — поднимайся и иди к ней! Давай, Антошка, сходи к ней. Тебя кое-кто ждет. Через полчаса посвежевший Долохов был бережно укутан в черный плащ с перламутровыми пуговицами, оказался умыт, трезв и бесконечно устал. — Вылезай давай! — пыхтел гневно домовой, выталкивая своего воспитанника на улицу, подгоняя пошатывающегося мужчину матерными эпитетами на родном русском. — девочка-то эта, Галочка… Грязнокровочка. Точно. Грязнокровочка. Забавная девочка с золотисто-каштановыми волосами. Долохов замер на пути к двери, вспомнив, что сегодня она должна была прийти, но получил удар в голень и пинок в щиколотку. — И не возвращайся! — крикнул ему Еремей, скрещивая тощие ручонки на груди. — сходи ты к этой Ларисе уже, отпусти! Пока не сходишь к ней — домой не возвращайся. Антонин Долохов, как в старые-добрые времена поднял лицо к небу. Тихо накрапывал дождь. Вздохнул, накинул капюшон на голову, щелкнул сапогами и крутанулся на месте. Старый домовой Еремей со вздохом захлопнул за своим воспитанником дверь. — Где же моя могила, милый? К застежкам плаща мягко прикоснулась бледная женская рука в черной перчатке. Он даже разглядел тоненькую синюю вену на хрупком запястье. Долохов замер на месте, напряженно вслушиваясь в льющийся ручейком смех. Прохладные губы коснулись виска. — Моя могила — в твоем сердце, милый. Сапоги месили плотное грязное марево, пока Долохов пробирался по тропинке к небольшому особнячку, запрятанному защитными чарами в тени старых тополей. Палочка легко легла в подставленную ладонь. Сказывалась память бывшего пожирателя — на взлом охранного контура хватило двух с половиной минут. Дверь он открыл обычным маггловским способом — отмычкой. Помнится, когда-то на пятом курсе они с Томом открывали таким образом шкафы в кабинете Дамблдора, а когда их застукали, то трансфигурировали из отмычек бубен и гитару, а на все вопросы говорили, что начинающие музыканты и у них генеральная репетиция. Почему в кабинете трансфигурации? Акустика тут превосходная! По губам скользнула горькая усмешка. Дверь открылась за тридцать семь секунд. У Доминик в школе было много друзей, но большая их часть давно полегла в борьбе с Гриндевальдом. Собственно, как и сама Доминик. Как и его семья. Как все — кроме него. Долохов понятия не имел, откуда у Еремея оказались координаты Ларисы. Он и сам не знал, куда и зачем шел, потому что такое не лечится — подумаешь, смерть любимой кузины никак не дает недобитку-пожирателю покоя. Как сказала грязнокровочка? Каждый заслуживает прощение и покой?.. и он тоже. Сейчас бы сидеть в кресле у камина да вгонять в краску какую-нибудь ведьмочку. Хотя нет, не какую-нибудь — Долохов бы много отдал за смущение одной определенной грязнокровочки. Только не хотел признаваться себе, чем его так привлекли длинные золотисто-каштановые кудри и глаза — как два маленьких шоколадных моря. Так сильно привлекли, что он не удержался тогда, в отделе тайн, оттаскал девчонку за волосы, с мрачным удовлетворением видя в ней кое-кого другого. — А вот ты сбежала, Ник. Кузина хранила гордое молчание и больше не пыталась поддразнить. Тридцать лет молчала. И сейчас молчать будет. Упрямая дура. — Разве от тебя сбежишь, паршивец? Ты кого угодно в могилу сведешь. Ларисе нельзя было дать больше сорока. Длинные каштановые волосы она убрала тонкой сеточкой на затылок, когда-то сверкающие мшистые глаза теперь блестели усталым печальным мерцанием, а сама она была в длинном наглухо закрытом чёрном платье. И без мантии. Русские маги вообще были менее консервативны, чем все остальные маги. — Даже не обнимешь старушку Ларри? Женщина раздраженно цокнула языком, сделала два быстрых шага вперед и обняла замершего Антонина за шею тонкими руками. Долохов неловко обнял её в ответ — Лариса едва доставала ему до груди, забавно утыкаясь лицом куда-то пониже шеи. Грязнокровочка и того была меньше. Она вообще была очень маленькая. И запястья у неё ещё только — сожмешь в пальцем и случайно сломаешь тоненькую косточку… — Я ждала тебя намного раньше, маленький паршивец. Антонин благоразумно решил не упоминать, что маленький тут явно не он. И вообще — Лариса не так уж и сильно его старше. Седых волос намного больше, и уж он точно знал, что они у нее совершенно не от старости. — Я не мог прийти, Лариса Витальевна. Женщина вскинула на него удивительно зеленые глаза. Губы её дрогнули в понимающей усмешке. — Не пускала она тебя, да, Антошка? — горько произнесла она, глядя на него очень грустными глазами. Так смотрят на покойников и пнутых щенят. Таким взглядом смотрят на тех, кого надо пожалеть. Давно на него так не смотрели. Пожалуй, такого количества жалости он не наблюдал с той самой битвы в отделе тайн. Жалость для него вообще была довольно оскорбительна — будучи чуть моложе и импульсивнее, он за такие взгляды сворачивал шеи безо всякой магии. Жалость оскорбительна для таких, как он. Ларису бы он не тронул — нет, ничего лиричного, вроде «она подруга моей мертвой кузины и я должен её уважать». Раньше, может, и убил бы — как-нибудь бескровно, одним ударом и желательно в спину, чтобы не видеть упрека в зеленых глазах. Раньше. Тогда — тридцать лет назад. В самый расцвет могущества Темного Лорда, во времена, когда у таких как он, весь мир ходил в должниках. Тогда бы убил — за жалость, и за детские воспоминания, чтобы просто не помнить. А сейчас помнить хотелось. К кому ещё он пойдет, чтобы уткнуться лицом в мягкий черный подол и рыдать больными пьяными слезами, на память перечисляя всех, чьи глаза видел перед смертью. Тогда бы — убил. А сейчас Доминик не отпускает — двадцать лет назад кузина затихла, трусливо спряталась подальше, оставив его одного захлебываться в самом себе. А сейчас почуяла его слабость и тут же вцепилась острыми ноготками в загнивающие раны, ловко и цепко, как кошка. Вцепилась и не отпускает. «Меня вот тоже не отпускает» — удивительные зеленые глаза сказали намного больше, чем простое не отпускает. Печали в них — печали женщины, пережившей не одну войну — хватило бы на весь мир с лихвой, да ещё бы и осталось. Такими же печальными глазами на него смотрела грязнокровочка. Такими же глазами смотрела Доминик с колдографии. Такими же глазами смотрела на него Вальбурга с портрета. Такими глазами смотрела на него целительница Джемма. Впервые за много-много лет в груди у него словно кольнуло невидимой ледяной иголкой, насквозь прошившей сердце. Это была жалость, которую в обычном состоянии Антонин ненавидел самой лютой ненавистью, но как бы Еремей не старался, весь алкоголь из него так и не выветрился, поэтому жалость все же подняла свою ущербную голову и залилась горючими слезами. - Крокодильими слезами! — укоризненно поправил Еремей-из-головы (судя по всему он теперь заменял Долохову совесть, сострадание, жалость и прочие не менее бесполезные чувства). — и ничего она не ущербная! — Что же я тебя на пороге держу, — вдруг спохватилась Лариса, мягко отстраняясь, — пойдем, выпьешь со мной. Потом оглядела его проницательным всепонимающим взглядом, каким смотрят только матери на непутевых сыновей, и от которого сделалось очень неловко, и мягко заметила: — Чаем. Я напою тебя чаем. — Как насчет водки? — предложил Долохов. — Никакого алкоголя в моем доме! Она легкой птичкой вспорхнула за порог и секундно обернулась назад: — Будешь вести себя хорошо — сделаю вид, что не видела, как ты пытался взломать мою дверь. — Не пытался, а взломал. — Умолкни, маленький паршивец! Долохов лукаво ухмыльнулся. Чай у неё был самом деле был очень вкусный, не хуже чем у Еремея. Горячий, с медом и лимонами. Давно он не пил чай — после третьего выхода из Азкабана он все же предпочитал огневиски или чего покрепче, но в этот раз ничего подобного не обломилось. Вкусный чай. Только привкус какой-то странный. Смородина? Ежевика? Какая-то очень знакомая ягода. — Ну рассказывай, — почти приказала Лариса, присаживаясь рядом. — Вышел из тюрьмы, немножко обхаживаю целительницу… — Ну-ну, — громко хмыкнула Лариса, — говорила Мойра Доминик — сидеть тебе в казенном доме! А она: Антоша — хороший мальчик, какой казенный дом… Антонин подавил желание швырнуть в неё чем-нибудь мерзким. Например, тем самым фамильным, которое получила грязнокровочка. — Я не удивлена, — Лариса пригубила свой чай, — ты очень на нее похож, Антонин. Больше, чем ты думаешь. Я знала её, а потому знаю тебя. Долохов устало прикрыл глаза — усталость накатывала мягкими ласковыми волнами, богато отделанная столовая плыла перед глазами, и в мареве непонятной усталости главным якорем оказался сочувствующий взгляд мшисто-зеленых глаз и теплые ладони. «Убью» — молча решил Долохов, проваливаясь в искусственно навеянный сон. Последней мыслью было, что это явно дурман-ягода. Он солгал, конечно. Двадцать лет назад и убил бы, наверное. А сегодня он слишком устал для этого. «Помогу» — так же молча ответила ему Лариса одними глазами. Долохову снился хороший сон. После второго Азкабана ему обычно снилось серое ничего с грязными прожилками; иногда — рассыпанные по плечам золотисто-каштановые локоны; иногда — черноволосый подросток с наливающимися краснотой глазами; иногда — укоризненные шоколадные глаза-моря; иногда — пахнущие медом женские руки; иногда — извивающаяся змея на бледном до синевы предплечье; иногда — полубезумные черные глаза женщины с портрета. А сегодня сон был хорошим. Ему снилось все и сразу. Только он уже не боялся проснуться от собственных криков, не боялся увидеть в промозглой серой мгле укоризненные глаза. — Ты молчишь вот уже тридцать лет, Ник. Разве это не слишком долго? Доминик замолчала раз и навсегда целых сорок лет назад, тогда во время их первой и последней ссоры. — Обещай не бросать! — Обещаю. Доминик замолчала, потому что обиды от близких всегда самые больные. — В таком случае больше никогда не разговаривай со мной. Упрямая дура! — Дура? Вот как! Ну и хорошо. И не буду, ясно! Больше никогда с тобой говорить не буду, пока сам прощения не попросишь! — А вот и не попрошу! Ему было четырнадцать, Доминик — двадцать. Она слепо следовала по пятам за Гриндевальдом, самая жестокая и самая преданная, одна из немногих русских сторонниц, чистокровная ведьма, менталист, гордость семьи, всеобщая любимица… девочка с морскими глазами… девочка с серебряным смехом… девочка с длинными кудрями… Спустя десять лет Долохов проклинал свой поганый язык. Ну и Доминик заодно. Они оба были упрямы — она поклялась не говорить, а он поклялся не просить. Доминик всегда была упрямее, чем он, собственно. У них эта особенная семейная черта, изюминка, так скажем. Она не бросала слов на ветер и всегда выполняла все свои обещания — брала с собой гулять, покупала дорогие игрушки, выпрашивала разрешение, да даже эту глупую клятву с молчанием она тоже не собиралась нарушать. Нарушила всего один раз — когда поклялась не бросать. Она обещала молчать — и не говорила. Она обещала быть рядом — и умерла через месяц после своих слов. Разве это честно? А Долохову снилось озеро. Он смотрел прямо в мирную голубую гладь, видел темно-зеленые водоросли, белый песочек у самого берега, вспыхивающую в солнечных лучах рыбью чешую… и Доминик. — Ты скажешь мне что-то? Кузина посмотрела на него из-под черных дуг ресниц, тонкие губы тронула невесомая усмешка. Он скорее почувствовал, чем услышал её глумливое «нет». — Ты пришла, потому что тебя позвала Лариса? Доминик вдруг подошла ближе — она была маленькая, невесомая, худенькая, пьянящая своей ликёрной красотой. Расшитый черными цветами белый сарафан не прятал острых коленок, в золотистых локонах, вспыхивающих озорной рыжиной, мерцали душистые белые лилии, а в руках звонко клацали маленькие белые бусинки. Она опустилась совсем рядом, и от неё пахло ландышами и морем. Лицо её было совсем рядом — казалось, протяни руку и прикоснешься к сливочно-белой щеке, чуть скрытой шаловливой прядкой. — Она тебя позвала? Доминик опустилась напротив, скрестив худые ноги в лодыжках и оперевшись спиной о грубую кору старого дуба (Долохов был готов голову дать на отсечение, что десятью секундами ранее этого дуба здесь не было). И кивнула — с нарочитой небрежностью. — Ты не будешь со мной говорить? Она покачала головой и перебирала бусины в пальцах, отсчитывая несколько штук, потом снова распустила. Белые кругленькие бусинки тускло светились в её руках. — Ты хочешь, чтобы я извинился? Нет. — Ты обижаешься? Да. — И долго еще? Не знаю. — А зачем пришла? А ты? — Ну хоть что-нибудь скажи, Ник! Доминик усмехнулась, а потом провела тонкой ладошкой по неестественно яркой траве, словно погладила. Прижала пальцы к вискам и сморщила нос, изобразив что-то вроде… кошачьего мяуканья? Долохов вскинул бровь. Кузина грустно улыбнулась и потарабанила пальцами по запястью. — Мне пора уходить? Антонин и сам знал — Доминик держала в пальцах последнюю бусинку. Последним, что он запомнил, было уже почти забытое ощущение прохладных губ на лбу, ласковая полуулыбка, скользнувшая на шее золотая цепочка и знакомое до дрожи в коленях, пьянящее лучше национальной русской водки и британского огневиски вместе взятых: — Баю-баю-баю-бай, спи, мой милый, засыпай, баю-баюшки-баю, песню я тебе спою. А еще почему-то вместо морских глаз мелькнули шоколадные. Соседи, наверное, были в шоке — сначала в дом к одинокой вдове зашел какой-то непонятный мужчина, да так и не вышел — вместо него через порог перепрыгнул огромный черный кот, да и дал деру так, что пятки сверкали. Антонин Долохов втянул полную грудь воздуха, запрокинул вверх голову и блаженно зажмурился, впервые за несколько лет улыбаясь такой чистой, счастливой улыбкой, что ему очень сильно хотелось улыбнуться в ответ. Его ждала грязнокровочка, а тетушка Елизавета всегда говорила, что нельзя заставлять хороших девочек долго тебя ждать. Таких надо брать тепленькими и сразу. Долохов как раз собирался этим заняться. В левой ладони он крепко сжимал маленький золотой медальон. Доминик безмолвной невидимой тенью застыла за спиной Ларисы. — Что думаешь? — Все у него будет хорошо.