Котильон

я зимой пляшу и летом. как, кадриль, ты хороша! развернётся в ней гармошкой моя русская душа!

Кадриль, кадриль, прекрасная кадриль — Вальбурга обожала эту композицию, включала на стареньком блэковском патефоне и по их гнездышку плясала озорная кадриль. Самая первая, которая открывает вечер. Задорная, яростная, веселая — кадриль, кадриль… единственный танец, чьему чувственному безумию Гермиона поддавалась, позволяя Дафне увлечь её в плотную стену пляшущих девушек, закружить в ворохе цветастых подолов и отстучать ритм каблуками по глянцевому полу. В этот раз в доме Долохова было чисто прибрано и вымыто. В коридоре висело несколько мрачноватых портретов, появилась вешалка под верхнюю одежду и небольшой столик, но Гермиона заметила это так, вскользь. Особо не обращая внимания на изменения, она одним щелчком пальцев очистила сапожки от грязи и на правах личного целителя нагло отправилась на поиски хозяина дома, почему-то так и не вышедшего её встретить. Долохов нашелся на кухне вместе с чашкой чая и тарелкой румяных пирожков. Не то чтобы Гермиона была голодна, но от одного взгляда на еще горячую выпечку хватило, чтобы рот наполнился слюной. — Привет, грязнокровочка, — почти вежливо поздоровался Долохов, потягивая чай. — ты опоздала. — Извините, мистер Долохов, — негромко ответила Гермиона, — меня задержали некоторые… семейные обстоятельства. Пришлось умолчать, что наглая чёрная скотина довела портрет Вальбурги до истерического припадка. И что творит министерство. И что она в ярости. И вообще о многом пришлось умолчать. Вместо этого она улыбнулась такой нежной и ласковой улыбкой, от которой в годы ученичества у студентов Гриффиндора начинались панические атаки. Такой акульей улыбкой Гермиона улыбалась когда-то Амбридж, заводя её в лес к кентаврам. От такой улыбки самые скандальные пациенты тут же нервно давились своими жалобами и воплями. Пожалуй, если эту Гермиону — умудренную целительским опытом, усталую, замученную серой унылой жизнью можно было спихнуть обратно в прошлое и показать самому Волдеморту, то бедняга бы наверняка впечатлился только этой улыбкой и мгновенно отказался бы от захвата целителей в своё пользование. Пожалуй, полевые мунговские целители намного опаснее профессиональных ноттовских боевиков. Гермиона улыбнулась так ослепительно, что на секунду в мрачноватой кухне стало так светло, как будто из-за черной ажурной шторки выглянуло слабое сентябрьское солнышко. И он это заметил. Поймал потемневшим взглядом излом бледно-лиловых губ и горящие привычным когда-то гриффиндорским отважным огнем глаза. Поймал выражение её лица, решительное и храброе, повертел у себя в голове, а потом улыбнулся ей в ответ. Мягко, с легкой снисходительностью. Так улыбаются перед тем, как сжать пальцы на горле. Мерзавец. Чертовски обаятельный мерзавец. Это Гермиона тоже подумала в легком отвлечении, все еще пытаясь предугадать дальнейшее развитие событий. Не угадала. — Какие же? — поинтересовался Долохов с безукоризненно любопытствующим видом, размешивая чай маленькой серебряной ложечкой. Гермиона знала этот тон — таким обычно интересуются о чем-то безразличном самому, но требующем обычной вежливости из-за правил этикета. Обычно Долохов не заморачивался этикетом, но игру Гермионы поддержал с таким энтузиазмом, что та даже дрогнула от непонятного торжества. Сколько ему лет, черт побери? Глядя на него, Гермиона не дала бы ему больше сорока уж точно, но ему было больше, это она знала. Ему было намного больше. — Проблемы с домашними животными. Гермионе показалось или в глазах Долохова на самом деле мелькнула искристая крупинка тщательно спрятанной усмешки? Показалась, наверное. Он выпрямился и отложил ложечку в сторону, окидывая её заинтересованным плотоядным взглядом. Словно выбирал, каким образом будет откручивать ей голову. И в его глазах блеснула кадриль — та самая, первая, с которой начинаются танцы, озорная, смеющаяся, веселая… опасная бешеная кадриль, увлекающая в круговорот хохочущих девушек, щелкающих каблуками и взмахивающих тонкими руками… кадриль. Первая кадриль — он наступает, отходи. — Ну, — чуть тише проговорила она, с каждой секундой все острее чувствуя себя глупым кроликом перед старым изворотливым лисом, — начнём наш сеанс? — Присаживайся, — радушно предложил мужчина, но овечья кроткость давно исчезла из его взгляда, заменившись на радостный волчий восторг. Быстро же он менял шкуры. — Нет, спасибо, мистер Долохов. Мы можем пройти в гостиную? Он проигнорировал её вопрос, только как-то непонятно усмехнулся, с каким-то странным напряжением оглядывая её с ног до головы. Словно увидел что-то, что до этого не замечал, и даже остался… весьма доволен этим фактом. — Вы довольно напряжены, мистер Долохов. — с явной целительской вежливостью заметила Гермиона, тщательно маскируя тонкую издевку в голосе. Она не враг ему, а потому не собиралась играть в затяжную холодную войну со своим пациентом, поэтому сразу стоило расставить все точки в нужных местах. И это было бы глупостью — воевать с Антонином Долоховым. — Право, грязнокровочка, переставай называть меня мистером. Из-за этого я чувствую себя ещё гораздо более старым, чем на самом деле. — Долохов рассеянно оперся щекой о кулак и посмотрел на неё снизу вверх, однако Гермиона чувствовала себя перед ним, как мышь перед лисом. Все ждала, когда он перегрызет ей шейные позвонки. Но все же Гермиона насмешливо улыбнулась на этот выпад. Проигрывать в этой глупой словесной пикировке двух впавших в детство людей она совершенно не собиралась. — Сэр Долохов? Господин Долохов? Мсье Долохов? Сеньор Долохов? Герр Долохов? — с искренним наслаждением перечислила девушка, крепче сжимая побелевшие от напряжения пальцы на ручке портфельчика. — Напомните, почему же я все ещё терплю ваши извращённые издевательства над собой? — весело поинтересовался Долохов. С каждым мгновением он веселел все больше и больше, явно наслаждаясь их странным хамоватым общением. Это… пугало. — Я ваш личный ангел-хранитель, не так ли? Примите. Примите и поймите. Долохов с лицемерным сожалением поцокал языком и каким-то плавным, хищным движением поднялся на ноги, да так стремительно, что Гермиона едва успела задушить в себе паникующий визг и желание отпрыгнуть назад. Но он заметил — заметил, но промолчал. Он вообще заметил сегодня слишком много, но все ещё старательно помалкивал. — Пойдем, грязнокровочка, — небрежно позвал он, сунув руки в карманы и легкой походкой направляясь прочь из кухни. — Еремей, прибери тут, будь так добр! Он и правда привел её в гостиную — довольно просторную комнату с большим мягким диваном, несколькими стеллажами со всякой мелочью и книгами, двумя кожаными креслами и маленьким кофейным столиком. — Присаживайся! — бросил он перед тем, как быстро опуститься в теплое мягкое кресло и блаженно вытянуть ноги к камину, который Гермиона заметила не сразу. Большой, теплый, с пляшущими карминными саламандрами. — Постой-ка, — вдруг оборвал её Долохов, едва Гермиона открыла рот, — постой, — чуть более настойчиво сказал он, разглядывая её с какой-то болезненным любопытством. — Простите, мистер Долохов? — Гермиона, сбитая с мысли, неловко дернула пальцами, поднимая взгляд на лицо Долохова. — Зови меня Антонином, грязнокровочка, — чуть хрипло отрезал он, — но перед тем как мы начнем, сделай вот что… Он щелкнул пальцами. Вокруг оглушительными красками вспыхнула чертова кадриль — наступает, отходи! — Еремей приготовил тебе твой любимый шоколад. Не разочаровывай старика. — Долохов улыбнулся ещё слаще, вальяжно откидываясь на кожаную спинку. Гермиона опустила голову вниз, уже зная, что увидит, но от этого стало еще страшнее. Перед ней стояла маленькая фарфоровая кружечка с изумительно пахнущим баварским шоколадом. Гермиону пробила нервная дрожь — она мгновенно вскинула голову, ожидая смешка, плевка или какого-нибудь хамского объяснения, но… Долохов больше не улыбался. В болотно-топких глазах не было ничего, кроме жадного любопытства в ожидании её реакции. Он её запугивал. Не просто запугивал — демонстрировал свою силу, более не скованную министерскими цепями. Показывал, что он все равно сильнее даже после Азкабана. Показывал, что ему ничего не стоит свернуть ей шею в каком-нибудь темным переулке. Он её запугивал, показывая свою власть над ней. Антонин Долохов одной чашечкой чертового шоколада показывал ей, что не растерял навыков запугивания за несколько лет отдыха в тюрьме. Только вместо ожидаемого страха Гермиона почувствовала какое-то мрачное злорадство — сколько бы не билось Министерство, как бы ни кричал Кингсли, как бы не старался Орден Феникса с Гарри во главе, показывая, что они теперь хозяева жизни, Антонин Долохов одним щелчком делал их всех без особого напряжения. Что бы ни говорило Министерство, удовольствие и богатство Гермионы зависело не от них, нет. Оно зависело от Люциуса Малфоя, который оплачивал ей отпуск в любом месте мира. От старшего Теодора Нотта, главы ковена, который присылал вместе с Амандой Уоррингтон дорогие украшения. Да даже не от Мунго — в Мунго Гермиона и Лаванда получали стандартную тысячу галлеонов в месяц, все остальное зависело совсем от других людей. От мистера Турпина, который считался хозяином Тинворта и владельцем сети борделей по всей стране. От Рейнарда Мальсибера, который по праздникам дарил им подарки стоимостью в годовой бюджет семейства Уизли. От Панси Паркинсон, которая таскала Гермиону по балам; от Дафны Гринграсс, которая приглашала её обедать каждый вторник. Да от той же Джеммы, фактически кормящей её обедом. От Риты — самой скандальной журналистки этого времени. От Марго Руквуд, которая теперь занимала её время в субботу. Теперь же Гермиона зависела от Антонина Долохова, коренного жителя Тинворта, потомка русских аристократов, бывшего пожирателя смерти, мрази, насильника, убийцы, душегуба — у него удивительно много эпитетов. Гермиона зависела от него и тех людей, которые уже много лет пользовали Министерство во все щели. Ей просто повезло — не доломаться после войны, а суметь стать важной частью магического мира. Грязнокровкой, на чей статус крови аристократы закрывают глаза и приветливо улыбаются, поминая теплым словом за ужином или обедом. Гермиона не достигла бы всего этого, если бы после войны выскочила замуж за Рона Уизли и пошла бы работать в отдел контроля домовиков. Гермиона была целителем, более того — на данный момент она являлась личным целителем Долохова, и в этот момент (да и в любые другие) не собиралась вставлять ему палки в колеса. Он был её пациентом, её подопечным — и для своих клиентов она всегда выцарапывала самое лучшее. Долохов чуть подался вперед, жадно вглядываясь в её лицо. Бледные длинные пальцы нагло скользнули по её запястью, сжали предплечья, потом опустились на плечо. Подушечка указательного пальца лениво прочертила полоску по гладкой белой шее, задела линию подбородка… — Как скажете… Антонин. — под его внимательным пронизывающим взглядом Гермиона обхватила узкими белыми пальцами чашечку с шоколадом и поднесла к губам, вдыхая в себя сладковатый запах. Чуть пригубила, облизнула уголок губ, и так же, не отрывая от него взгляда, поставила обратно. — передайте Еремею мое восхищение, шоколад действительно изумителен. В голове вспыхнул ритм яростной кадрили. Она наступает, отходи! Долохов рвано усмехнулся и откинулся обратно в кресло, сплетая пальцы в замок. Гермиона осторожно подняла упавший портфельчик и ловко расстегнула замочек, вытаскивая из него ворох бумаг с красным министерским клеймом. — Мне прислали вопросы. Долохов презрительно скривил губы в глумливой усмешке. Гермиона сухо усмехнулась и перелистнула пару бумажек, без особого интереса узнавая крупный круглый почерк Кингсли и мелкие неразборчивые подписки Гарри. Конечно, она работала на Тинворт официально и все об этом знали — ну, что Гермиону Грейнджер не стоит трогать. Особенно теперь. Гермиона работала на Долохова — и была обязана учитывать его интересы, а не интересы Министерства, которое хотело хорошенько отпользовать её во все щели. Как бы не так! — Да, — подтвердила она, — Кингсли прислал мне вопросы для вас, Антонин. Он смотрел на неё со странным выражением ожидания, явно анализируя её поведение. Гермиона не собиралась его разочаровывать. — К моему сожалению, — сухо проинформировала целитель, улыбаясь холодной улыбкой незабвенной Минервы МакГонагалл (директриса бы гордилась ей!), — я целитель и действую только в интересах своего пациента. Бумаги сгорели без использования палочки — вспыхнули ослепительно-ярко, прямо в пальцах Гермионы, подожженные одной силой воли. Плотный горящий комок прицельно полетел в камин. Целитель Грейнджер улыбнулась еще ослепительнее. Вот она — первая кадриль, увлекающая в хоровод случайных прикосновений и соприкосновений взглядов. Она наступает, отходи! — Начнем сеанс?