для кадрили русской, старой надо лишь четыре пары. все хотим кадриль плясать! как же быть? сидеть, скучать? мы с тобой скучать не станем, в круг веселый вместе встанем. мы кадриль по кругу спляшем, и платочками помашем!
Вторая кадриль чаще всего бывает чуть менее яростной, чем кадриль первая. Звонкая, смеющаяся, цветастая, распахивающая тонкие руки в ласковых объятиях, щелкающая атласными туфельками и взмахивающая тонким батистовым платком. Вторая кадриль — Вальбурга обожала любую кадриль, и если в понедельник Гермиона покорно поддавалась яростному обжигающему пламени бешеного танца, то во вторник первая уступила место второй, принося с собой смешливое кокетливое лукавство, звонко льющееся из старенького патефона. Ещё через два дня после памятного разговора с Долоховым к Гермионе примчалась Марго Руквуд — видимо, она у Долохова была вместо совы. Марго принесла с собой душистый запах сладких земляничных духов в облаке белокурых кудрей, бумаги с поправками контракта и изящные жемчужные серьги. — Что скажешь? Лаванда равнодушно курила в распахнутое окно. Гладкие овсяные кудри были завязаны в пушистый пучок на затылке, шаловливые прядки иногда прикасались к беззащитной шее. — Я не понимаю, чего он добивается, — рассеянно отозвалась Гермиона, перебирая украшения. Она сидела на кровати, скрестив ноги в лодыжках и разложив на стерильно-белом покрывале подарки из небольшой глянцево-черной шкатулки из какого-то дорогого дерева. — Мне написали Уизли, — вдруг произнесла Лаванда, выпустив изо рта облачко вишневого дыма. Глаза её мягко блестели в полумраке комнаты, как два прозрачных стеклышка. — Да? — еще более равнодушно спросила Гермиона, взвешивая на ладони тяжелый золотой браслет. — и что хотели? Лаванда скривила губы в злой усмешке. Ласковые голубые глаза зло сверкнули. — Бон-Бон попросил денег в долг, — небрежно бросила она, ловко запрыгивая на широкий подоконник и вытягивая ноги в вязаных белых носках. Гермиона с повышенным интересом покрутила перед лицом подвеску с брилиантовым мотыльком. Кажется, это ей подарил Забини. Или Паркинсон?.. — И сколько просил Бон-Бон? — Тысячу. Гермиона лениво присвистнула, откладывая подвеску в сторону. Маленькое зеркало в золотой рамке маячило перед её лицом, и стоило Гермионе приложить к мочкам серьги с лунными камнями, как Тото взорвалось радостным комплиментом: — Всех на свете ты милее, госпожа моей души! Губы Лаванды дрогнули в веселой улыбке, Гермиона улыбнулась тоже, только чуть рассеянно. — И зачем мистеру Бон-Бону столько? Лаванда пожала плечами. — Одолжишь? — снова спросила Гермиона, примеряя жемчужную нитку, прикладывая её к тонкой шее. Тото извернулось так, чтобы ей было удобнее смотреть и на Лаванду и при этом поглядывать на собственное отражение. Лаванда беззаботно улыбнулась. — Нет. Гермиона согласно кивнула, а потом вытащила из шкатулки целую жмень колечек, которые тут же рассыпались по покрывалу. Внизу заиграла смеющаяся кадриль — сначала патефон сонно зафыркал, раздалась отборная брань Невилла, визг Вальбурги и ворчание Кричера. Что-то бухнуло вниз. Патефон сонливо забулькал кадриль, которая тут же рванулась из старого проигрывателя радостным смехом. — Ты сегодня к Долохову? — спросила Лаванда. Гермиона кивнула. — Рита в ожидании, когда он наконец тебя трахнет. — Лаванда выдохнула сигаретный дым прямо в лицо Гермионе. Гермиона, застегивающая серебряный браслет на запястье, подавилась вишневым дымом и судорожно закашлялась. Лаванда неожиданно захихикала, игриво поигрывая бровями и вытягивая губы трубочкой. — Ну и ладно, — подмигнула она, — потом расскажешь, какой он в постели, хорошо? Девчонки говорили, что он просто… сногсшибательно шикарен! И с необычайной скоростью спрыгнула с подоконника, одним мгновением исчезая за дверью. И вовремя — Гермиона секундой позже запустила ей вслед опустевшую шкатулку. Минутой позже девушка удивленно рассматривала абсолютно целую шкатулку. Без единой царапинки. Тото, реющее рядом, гнусно захохотало. — Ты на свете всех милее, всех румянее и белее!***
За четыре таких однообразно-мирных вечера Гермиона привыкла к Долохову и к неожиданным сменам его настроения. Привыкла смирно молчать, когда мужчина медленно, с расстановкой пускался в ответ на очередной вопрос. Привыкла каждый раз выискивать его в его же доме — кухня, кладовка, даже душевая! Гермиона начала подозревать, что его просто забавляет эта игра в прятки. Но Гермиона действительно привыкла — приходить, садиться на диван и позволять Долохову вольготно закинуть руку ей на плечо, иногда потрепать по волосам, как собаку, обозвать грязнокровочкой или еще как-нибудь. — Что там у нас сегодня, грязнокровочка? — Детство. — Ненавижу свое детство, — легко сознался Долохов, — действительно ненавижу. Гермиона слабо улыбнулась в ответ, с нескрываемым интересом наблюдая за зачарованными шахматами, неторопливо плывущими по черно-белой доске. Обычно они пили чай, иногда раскладывали нарды, пару раз играли в карты, но сегодня Долохов приказал Еремею притащить шахматную доску, а поэтому Гермиона покорно переставляла фигурки, пытаясь заставить себя не прислушиваться к очаровательно пляшущей в голове кадрили. — Вы сегодня на удивление отвратительно себя ведете, Антонин. Беседа сегодня не клеилась. — Ну что ты, грязнокровочка, я всегда отвратителен и аморален, — отозвался мужчина, срубая её коня. — У вас плохое настроение? — поинтересовалась Гермиона, разминая уставшую кисть однообразными круговыми вращениями. — Сегодня родилась моя тетка, — равнодушно бросил он, снова делая ход, — Маргарита. Благодарю всех богов за то, что она давно слоняется по адским кущам. — Вы жестоки. — Совершенно нет. Маргарита Долохова, грязнокровочка, неужто не знаете её? Одна из самых фанатичных сторонниц Гриндевальда, кончила, правда, плохо. Ну, не каждый день коту творог! Гермиона очень забавляла эта его хамская манера — переходить с «ты» на «вы» десятки раз, используя разные обращения в одной фразе. Настоящий талант. — Поразительное сходство, Антонин. Кажется, вас тоже называли одним из самых фанатичных сторонников Волдеморта?.. Долохов вскинул голову так резко, что Гермиона инстинктивно дернулась в сторону. Не стоило дразнить голодного тигра запахом крови. Глаза его потемнели и стали похожи на пугающее вязкое болото, тонкие губы искривились в усмешке. — Не задумывался об этом, — медленно и почти мягко произнес он, — всегда считал, что больше походил на Доминик, но уж точно не на Маргариту. — Расскажите о них, — мягко предложила Гермиона, переставляя своего слона в другую клеточку, — быть может, вам станет легче. — Почему бы и нет, — спокойно согласился Долохов, и Гермиона дрогнула снова — было что-то неестественное в его покладистости. Что-то, что ей совсем не нравилось. Он вытащил из-за отворота рубашки (мантии он не носил) небольшой, с куриное яйцо, золотой медальон и распахнул его сбоку. — Любуйся, грязнокровка! — вдруг выплюнул он, швыряя медальон вперед. Цепочка глухо звякнула, сам медальон сбил с доски почти все фигурки, и, кувыркнувшись, свалился на пол. Долохов вальяжно откинулся в кресло, и залпом опрокинул в себя стакан огневиски. Гермиона подняла медальон с пола — он был неожиданно горячим, но не обжигал, наоборот, согрел окоченевшие от холода пальцы ласковым теплом. Поколебавшись, она щелкнула пальцами по застежке, открывая медальон… И вторая кадриль вдруг помчалась, как бешеная, необъезженная лошадь, рванулась дикой неукротимой волной мерзкого липнущего страха. Страх сплелся с кадрилью в каком-то непонятном движении, вломился, взлетел белой голубкой — от самого сердца, словно из сердца Гермионы вырвали кусок и прожевали кое-как, а потом выплюнули, не глядя. На фотографии лукаво улыбалась девушка с длинными золотисто-каштановыми кудрями. Она была очень бледная, в волосах у неё тускло блестела небольшая диадема, рука в кружевной перчатке тонко сжимала древко палочки, а глаза мерцали, как… два маленьких моря. И Гермиона давала собственную голову на отсечение, потому что видела эти глаза прежде. Это была Клеменс. Гермиона вскинулась резко, рассерженной кошкой, древко палочки, словно родное, влилось в подставленную ладонь, доска вместе со столиком оказалась сметена в сторону, а кончик палочки уперся Долохову куда-то под горло, остро, зло и больно. Но он только засмеялся — жутко, хрипло, сглатывая так, что кадык судорожно дернулся вверх-вниз. — Её зовут Доминик, — выдохнул Долохов ей в лицо, — Доминик Соколинская, грязнокровочка. Моя любимая кузина. Хорошенькая, правда? — он противно скривил уголок губ, — очень даже. Никого не напоминает? А Гермионе напоминало — Клеменс со старых фотографий и даже себя саму в отражении зеркала Тото. — Что за игры, Антонин? — Давай-ка, грязнокровочка, побудь хорошей девочкой — закрой свой ротик и немедленно сядь на место. Кажется, мы говорим о моем детстве? — не сказал — выплюнул, ласкающей мягкой интонацией, но словно хлестнул наотмашь. Болотно-топкие глаза сверкнули издевательской смешинкой. И впервые, впервые с той самой войны Гермиона не хотела говорить — она хотела отбросить палочку в сторону и вцепиться Долохову в глотку, зубами, и по-маггловски, но не сейчас, стоило сдержаться, ну, в конце концов, подумаешь, он просто запугивает её… — Сидеть, грязнокровка! А перед глазами вдруг мелькнуло не его лицо — жесткое, красивое, но злое, а совсем другое — лицо Лаванды, страшная рваная рана на беззащитном горле, распахнутые в испуге огромные голубые глаза, и лента в овсяных кудряшках — не розовая, а кричаще-красная, словно пропитанная кровью из разорванного горла. Гермиона подавила сдавленный хрип, погасила крик — Война обиженно надула синие губки, тряхнула блеклыми седыми кудрями и прижала к губах окровавленный палец. И перед глазами — не Долохов, а Невилл, зажимающий страшную косую дырку в разодранной клыками Нагини плоти. В висках словно стукнули молоточки, и Гермиона вдруг взвыла, то ли от ярости на Долохова, то ли от мелькающих воспоминаний, то ли он накопившейся усталости — рванула вперед, хлестнула палочкой, будто кнутом, рассекая воздух, а кадриль все играла на периферии сознания, смеющаяся, задорная, веселая. Щеку обожгло болью; Война отскочила назад, колыхнув черными юбками; кадриль оборвалась на самой высокой ноте, беззлобно всхлипнув напоследок. А Гермиона словно очнулась от страшного кошмара — она стояла рядом с Долоховым, дрожа с ног до головы, маленькая, испуганная, трясущимися пальцами сжимая палочку. — Успокойся, грязнокровочка. Успокойся. — вкрадчивая насмешка исчезла из его голоса, на ее место пришла легкая озабоченность. Долохов подошел ближе, холодные пальцы цепко сжались на ее запястье. Он был ледяным. И ему было очень холодно одному. Гермиона всхлипнула, прежде чем наклониться вниз, прямо к его ногам, и осторожно подобрать мерцающий медальон. Цепочка противно хрустнула, когда Гермиона дрожащими руками застегнула её прямо на шее Долохова, спрятав медальон под его рубашку, словно возвращая отобранное в каком-то порыве то единственное тепло, которое у него только было. А потом шагнула еще ближе, бесстрашно закидывая руки Долохову на плечи, обнимая с такой рассеянной теплотой, которой её саму одаривала молчаливая Лаванда. Долохов ничего не сказал — удивительно, только секундно погладил её по спине ладонью, будто и сам не знал, зачем это делать. — Сколько проблем с тобой, грязнокровочка, — горестно произнес он, отстраняясь первым, — ты разгромила мою гостиную. Отвратительный и аморальный поступок, ты так не считаешь? Чему вас только учат в этом Хогвартсе? Гермиона несмело улыбнулась ему дрожащими губами.***
— Знаешь, грязнокровочка, я никогда не видел Доминик плачущей. Никто, наверное, не видел. Гермиона грела руки о чашку с горячим дымящимся какао, и иногда прислушивалась к негромкому бархатному голосу Долохова, который все говорил и говорил, впервые так много — о тетушках, о дядюшках, о кузенах и кузинах, даже о Доминик. Вряд ли подобная тема вызывала у него какой-либо восторг, но её недавнее выступление с разрушением его гостиной вогнало Долохова в какую-то добродушную меланхоличность. Гермиона подозревала, что подобное спокойствие он вызвал либо бутылкой огневиски, либо, что вероятнее — уколом успокоительного или приемом транквилизатора, ведь она пару раз замечала следы от инъекций, но пока на эту тему разговор не поднимала. Не все сразу. — Долго молчите, грязнокровочка, — чуть вкрадчиво заметил Долохов, — выдыхайте, я не буду заставлять вас делать ремонт в моем доме. — Это было бы весьма опрометчиво с вашей стороны, Антонин, вы ведь знаете, империо на меня ложится не особенно хорошо. — И почему вы думаете обо мне так плохо? — философски вопросил Долохов. «Транквилизатор или морфий» — устало подумала Гермиона, неспешно делая глоток остывающего шоколада. — Потому что вы мерзавец, — спокойно ответила ему Гермиона, отлично понимая, что и в её шоколаде точно не обыкновенная валерьянка. — Как вам не стыдно, Гермиона! Вы пользуетесь моим добродушием и всепрощением — уж кому, как не вам знать о том, что после приема огневиски я спокоен и благодушен как лабрадор? «Морфий» — уныло решила Гермиона, делая еще глоток. — А расскажи-ка мне о своих бывших друзьях! — вдруг велел Долохов, переплетая пальцы в замок. Гермиона передернула плечами. — Да о чем говорить? Да о чем говорить с вами сейчас, Долохов? Вы сейчас не вы, а потому спокойны и добродушны, спасибо Еремею — наверняка решил успокоить парочку буйных каким-нибудь особо мудреным зельем из своего арсенала. Именно из-за этого Долохов так приятен, а Гермиона так молчалива — слишком умиротворенные после той провокации и последующей истерики в гостиной, слишком вежливые друг с другом — словно ненастоящие. Словно карикатурно-нарисованные. Гермиона не хотела говорить о Гарри и Роне, словно эти воспоминания все еще могли её ранить. Всю свою сознательную жизнь Гермиона была карандашом, Гарри — фломастером, а Рон — ластиком. Она рисовала для них прекрасный сказочный мир, Гарри раскрашивал его яркими красками, а Рон… ну, функция Рона понятна и без объяснений, не так ли? — Считайте, что когда я стала ненужной, то они оперативно вышвырнули меня в мусорку. — Как… походит на бравых и отважных гриффиндорцев! — Вы так много знаете о гриффиндорцах? — Достаточно, чтобы уметь делать выводы. — Мои поздравления, Антонин, — я тоже гриффиндорка. — Ты? О не-е-е-ет, грязнокровочка, Рэйвенкло плачет по тебе горючими слезами. Ты слишком умна для Гриффиндора. — Вы говорите почти так же, как и профессор Снейп. — Стало быть, старина Снейп прав? Я болтал с ним недавно… Гермионе бы насторожиться, вспомнить о правилах, отбросить в сторону помутненный, словно оплетенный тонкими паутинками разум, но для этого нужно желание. А желание у нее сегодня было простое — забыться. Хоть ненадолго. Она была ребенком поколения смешливых отличников, бунтарей с большим сердцем, усталых борцов с новым режимом. Она была ребенком измотанного, измученного, но такого неспешно-яркого поколения, которое все еще не хотело сдаваться серой сонливой рутине. И, господи, как же она хотела жить, просто жить, не оглядывая назад и не видя в расколотых осколках зеркала усмешку войны, которая, казалось, не отпустит её никогда. Как же она хотела жить. Даже на дне этого проклятого колодца без права выхода. — Выпьем, грязнокровочка? Она колебалась пару секунд. — Почему бы и нет? А в ушах лениво звучало неторопливое окончание второй кадрили. Долохов со смехом плеснул в бокал огневиски, манжета на рубашке вдруг задралась — Гермиона краем глаза заметила дорогие золотые запонки, которые оказались почему-то расстегнутыми, а на неестественно-белой коже, неярко светящейся в тусклом освещении, блеснули два уродливо-черных пятнышка-синяка. Кадриль взорвалась в ослепительном яростном движении.