осень пёстрая гуляй, финтами нас задаривай, эх! дедочек, не петляй, танцуй кадриль… наяривай!
Третья кадриль всегда отличалась особым игривым шармом — кокетливая, соблазнительная, она танцевала хрупкими снежинками на черных ресницах; лукаво прятала счастливое лицо за сетчатыми вуалями и вертелась ворохом тысяч подолов женщин из самых разных эпох. Третья кадриль, словно мосточек перед бешеной неукротимой страстностью и мягкой неторопливой меланхоличностью; она словно была двумя сторонами медали одновременно, но при этом так искусно меняла свои лица, что и не усмотреть, какая же она сейчас — то ли взметнется потревоженной игривой птицей, то ли замрет легкой вкрадчивой кошкой, сверкая лукавыми женскими взглядами из-под подрагивающих ресниц. Кадриль, третья кадриль… флиртующая, заигрывающая, словно лишний кусочек мозаики, так метко вплетенный в знакомый с детства пазл; со временем и она находила отклики даже в самых холодных сердцах. А сердце Гермионы пока еще билось. — Гермиона, Невилл! Ну сколько можно! В патефоне откровенно лилась третья кадриль, иголка слегка дергалась в сторону, а пластинка послушно крутилась уже в пятый раз — Гермиона танцевала с Невиллом кадриль, прямо на кухне, иногда откидывая длинные золотисто-каштановые кудри за спину и кружась то влево, то вправо, мягко, переливчато; ярко блестели жемчужные серьги, в волосах мерцали две рыжие лилии, вплетенные по бокам, словно необычный венок. — Гермиона, ну в конце концов! Пять утра! Ложитесь спать, идиоты! Лаванда свесилась с лестницы, кое-как запахивая на груди махровый черный халат с какими-то цветочными вставками. Волосы свободно спадали по плечам, иногда она сонно терла глаза. — Рита, проснись и пой! — голос Невилла, басистый, хрипловатый, разнесся по всему дому, словно раскат грома. Лаванда подпрыгнула на месте, а Гермиона особо хитро отставила ногу, позволяя Невиллу поймать себя за плечи. — Заткнитесь и спите! — рявкнула Рита, бешеными скачками спускаясь вниз — волосы были накручены на нелепые розовые бигуди, подол длинной зеленой сорочки она держала в руках, при этом спешно перебирая ногами в забавных розовых тапочках-зайчиках. А Невилл и Гермиона только вернулись домой с очередного корпоратива, и, кажется, пятая бутылка земляничного вина на двоих была откровенно лишней. Что уж говорить, вино вообще было откровенно паршивым, но после второй бутылки им даже начало это нравиться. Где-то между третьей и четвертой родилась богатая идея — научить Невилла плясать кадриль, которая неожиданно заинтересовала их обоих, а уж после пятой они решили с теории перейти к практике. — Бесстыжие спиногрызы! — рявкнула Вальбурга, распахивая шторки на портрете. Гермиона едва подавила неуместное хихиканье — почтенная мадам Блэк в старомодном чепце и длинной сорочке выглядела донельзя комично. У Невилла такого самообладания не было, и он разразился громовым хохотом. Вальбурга вспыхнула, поджала губы, дернулась вперед… и чепец нахально съехал ей на глаза. В этот момент могла бы начаться третья магическая война, но ситуацию спас Кричер, который неожиданно появился на кухне в компании странного гостя — Гермиона даже икнула от удивления, разглядывая умиротворенно-довольного Еремея. — Привет, Галочка, — бросил домовой, отпихивая Кричера в сторону. Эльф едва не подавился от ярости. — Я тут тебе от Тошеньки посылочку приволок… — От Тошеньки?.. — Рита навострилась, как заправская гончая, а Лаванда и вовсе кубарем скатилась по лестнице. — А этот пройдоха времени не теряет! — почти умиленно вставила Вальбурга, пытаясь стащить чепец с лица и волос одновременно. Послышался новый взрыв дикого демонического хохота — под чепцом у достопочтенной матроны оказалась сеточка для волос, и, вероятно, слабая психика Невилла не смогла пережить такой травмы. — Что это? — настойчиво поинтересовалась Гермиона, не особо спеша принимать упаковку из рук Еремея, уж она-то точно знала о скотском характере Долохова и его особой любви к запугиваниям и злым шуткам. — А ты посмотри, — лукаво предложил домовой, снова отпихивая возмущенного Кричера в сторону. Хрустящий сверток Гермиона приняла с осторожностью, словно боялась обжечься. Вскрывала, правда, голыми руками — затуманенный алкоголем разум почему-то был полностью уверен в правильности этого действия. — Ну, что там? — нетерпеливо прошептала Лаванда, вытягивая шею. Разговоры для Гермионы в этот момент казались каким-то отвлеченным фоном — соревнование в знании матерщины между Невиллом и мадам Блэк, перешептывания Риты и Лаванды, да даже нудеж Кричера над ухом Еремея. Только возглас Лаванды прозвучал так громко, что она даже вздрогнула — пальцы скользнули внутрь разорванной упаковки. Там было две виниловые пластинки. Гермиона нахмурилась, усаживаясь на стул и разрывая сверток сильнее — на первой пластинке синела свежая надпись чернилами. Только три слова: «Клеменс, полька, Доминик». Еще были две фотографии — обе черно-белые, старые, местами даже затертые, но узнать на этих снимках лицо прабабки Клеменс с маминых кассет не было трудно. Вот только сзади тоже были надписи. На более старой было аккуратно выведено имя «Клеменс», а на другой, более качественной «Доминик». Хмель, недавно бивший через край, испарился без следа. Гермиона вытащила из конверта последнюю, вторую пластинку. Покрутила в руках, провела ногтями по сгибу, а потом удивленно вскинула брови. В руках она держала пластинку с третьей кадрилью. Мысль стрельнула в голову, как из ружья. Гермиона подскочила на месте, схватила обе пластинки и фотографии и улыбнулась удивленным домочадцам неожиданно трезвой улыбкой. — Все в порядке. Ложитесь спать. Мне… нужно подумать. И унеслась быстрее, чем Вальбурга успела закончить свою матерную отповедь для «всякой там русской нечисти, которая имеет зыбкое право врываться в чужие дома в пять утра и мешать нормальным людям спать, ну, ничего удивительного, раз хозяин тронутый немножко».***
Война ушла, но взамен пришла осень — она озолотила осторожными прикосновениями листья на деревьях, рассыпала из холщового мешка карминно-красные рябинные ягодки, побросала в столбы костров мокрый хворост и спелые каштаны, а потом исчезла, закутавшись в теплую шаль, напоследок оставив за собой пластинку с кадрилью. Но прежде она разлила молоко, да так, что хватило на всю Британию, теперь залепленную золотыми деревьями и белым туманом. — Вы редкостный мерзавец, Долохов! Редкостный мерзавец Долохов с легким недоумением вскинул бровь. — Да-да, — прошипела Гермиона, — именно, Долохов. Вы — мерзавец! И. и… и прекратите так смотреть на меня! Мерзавец Долохов стоял среди липовой аллеи, так, чтобы желтоватые грустные ветки слегка задевали его; весь какой-то небрежно-встрепанный, но все еще притягательный равнодушной строгостью черт и насмешливым изломом губ; он даже не соизволил дать ответ, только лениво щелкнул пальцами, стаскивая с холеных ладоней перчатки. Гермиона стояла перед ним — не менее растрепанная, пунцовая, будто от бега; с гневно сверкающими глазами и распахнутым карамельно-бежевым пальто, даже не в своем — это было пальто Лаванды, которое она схватила, как первое попавшееся. — Почему вы не рассказали мне сразу? Почему же вы не сказали мне сразу, Долохов? Разве после тех лет горя и страданий она не заслуживала хоть немножко правды? — Вы должны были рассказать мне! — Гермиона вспыхнула в таком недовольстве, словно собиралась сжечь своим гневом всю аллею целиком. Долохов смотрел на неё внимательно, как будто пытался понять что-то очень важное, а потом вдруг покачал головой и вытащил из кармана пачку сигарет. Гермиона изумленно вскинула брови, стоило ему сунуть в рот сигарету и поджечь её одним щелчком пальцев. — Вы что, игнорируете меня? — Ты только что заметила? Долохов лениво улыбнулся, а потом глубоко затянулся сигаретой. — Не злись, грязнокровочка, — легкомысленно ответил он, — всему свое время. А сейчас пойдем — сегодня мы с тобой будем гулять. Гермиона уже даже не вздрогнула, когда Долохов вальяжно подцепил её под локоть и медленно пошел вперед, продолжая неторопливо затягиваться сигаретой. — Отвратительно. — брезгливо фыркнула Гермиона, — меня тошнит. — Это от табака и дыма, — чуть равнодушно бросил Долохов в ответ. — Нет, — возразила его Гермиона раздраженно, — от вас. Меня тошнит от вас, Долохов. От вас и ваших выходок. Он улыбнулся так ярко, словно это был лучший комплимент в его жизни. — Я знаю, — доверительно бросил Долохов, выдыхая кольцо дыма, — я знаю, грязнокровочка. Но от этого наше общение становится еще более интересным, не так ли? — Напомните, почему я ещё не убила вас? — Потому что в Азкабане тебе будет очень плохо без твоего любимого горячего шоколада. — Принято. Гермиона зябко поежилась, кутаясь в тонкое пальто — кажется, она шла скандалить, а не вести с Долоховым светскую беседу, но этот совершенно непонятный мужчина извратил все снова, переставил с ног до головы. Великий Мерлин, его стоило ненавидеть только из-за этого чертового качества. Или любить? Ненавидеть за эту мерзкую проницательность или же любить за эту горькую некрасивую правду, которую он предпочитал выплевывать в лицо сгустком концентрированного яда. Ненавидеть или любить? — Ты ведь не видишь главного, грязнокровка, — Долохов пнул камешек мыском ботинка, — главного отличия между слизеринцами и гриффиндорцами. Слизеринец никогда не потратит своего времени на то, чтобы просто поговорить с неприятным для него человеком, а гриффиндорец… гриффиндорец же сядет за твой стол, пустит тебя в свой дом, отдаст тебе свой ужин, оставшись голодным; поможет в трудную минуту, придет на выручку в любой момент, будет делить с тобой кров и постель, а потом всадит тебе нож меж ребер. Не так ли?.. Тускло блестела золотая листва на грустных липах. Гермиона нехотя выдохнула облачно пара, а потом поежилась сильнее, словно пыталась спрятаться от Долохова, раз за разом пробующего её на зуб — контракт, шоколад, медальон. Да даже чертовы пластинки! Казалось, что для Долохова все было игрой, а потому Гермиона думала о том, что он совсем не понимает, что так делает ей только больнее. Но он понимал, ведь Долохов всегда был излишне проницателен для слизеринца. — Вы учились на Слизерине? Он наконец выплюнул скуренную до фитиля сигарету, а потом затушил окурок носком ботинка, все еще не выпуская локоть Гермионы из своей цепкой хватки. — Да, — спокойно откликнулся Долохов, чуть наклоняя голову, так, что пара черных прядей упала ему на лоб. Она поежилась снова, прячась от промозглой прохлады, а потом повернулась к нему, когда её с ног до головы окутал теплый ветерок. Беспалочковая магия. Что же, после Отдела Тайн она уже не удивляется этому умению. Долохов насмешливо изогнул уголок губ, заметив её изумление. Гермиона подняла на него усталые замученные глаза, без слез, потому что все слезы она выплакала очень давно. «Шоколад», — отстраненно решил Долохов. У нее были глаза, как горячий шоколад в саксонском фарфоре. И он сам, наверное, не понял, почему вдруг решился дать ответ: — Ты ведь догадалась, не так ли? Клеменс была матерью Доминик. Гермиона почувствовала себя так, словно у неё из сердца одним рывком выдрали острый зазубренный шип, который сидел там так давно, что уже почти сросся с ней. — Спасибо, Долохов. — Всегда пожалуйста, грязнокровочка. — Вот умеете вы испортить момент! — Стараюсь. На старой липовой аллее лениво покачивались грустные золотые ветки. Промозглая ветреная осень задорно танцевала кадриль, рассыпаясь вихрями листопадов.***
— Целитель Грейнджер! Целитель Грейнджер, мэм! Гермиона дернула Долохова за рукав, предлагая затормозить, когда из-за поворота вдруг проворно выскользнула хорошенькая светловолосая девушка с печальными светло-карими, будто ты бы оленьими глазами. — Астория? Астория Гринграсс еще в школе отличалась тихим и мирным характером. Она училась на год младше, часто сидела у озера и носила венки, заплетая цветы в льняные волосы. Гермиона точно знала, что она неплохо общалась с Полумной, а после школы и вовсе заключила помолвку с Драко Малфоем, чье семейство последний год принимало живейшее участие в жизни Гермионы и её домочадцев. — Ой… — Астория испуганно затормозила, оглядывая Долохова странным непонимающим взглядом, но потом просияла, — здравствуйте, мистер Долохов! — Мисс Гринграсс, — равнодушно улыбнулся мужчина. Астория, уже потерявшая к нему интерес, успела бросить легкий восхищенный взгляд, а потом быстро обняла Гермиону, оставляя на её щеке смазанный след от бледно-розовой помады. — Мэм, там Драко… он… в фонтане, там, мэм, помогите пожалуйста! Астория молитвенно сложила ладони на груди. Долохов и Гермиона синхронно переглянулись, удивленно изгибая уголки губ и вскидывая брови. — В фонтане? — полюбопытствовала Гермиона. — И что же мистер Малфой забыл в фонтане? — небрежно прервал её Долохов. Гермиона мстительно ущипнула его за локоть. Астория вдруг залилась краской, словно от смущения, потупила оленьи глаза, даже как будто меньше ростом стала. — Он… я шляпку уронила… я предлагала чарами приманить, а ему же сейчас нельзя, вот он и полез так, я правда отговаривала! — Нельзя? Гермиона снова нахмурилась — контроль над палочками Малфоем отменили прямо в зале суда, сразу после её показаний. Астория сделалась такой смущенной, что могла вспыхнуть в любой момент, как спичка. — Он выпил немножко. Огневиски, на прогулке, разнес маггловский магазинчик. Ну и так, по мелочи… Гермиона с фырканьем закатила глаза — Драко и тут успел отличиться. — Так в чем проблема? — снова прервал их Долохов. С каждой фразой он становился все недовольнее и недовольнее. — Он отказывается оттуда вылезать, — доверительно прошептала Астория. Малфой и правда отказывался вылезать. Он был безобразно пьян, жонглировал монетками, а потом и вовсе нахлобучил женскую шляпку себе на лицо и принялся распевать какой-то старинный французский романс. Астория то краснела, то бледнела. Долохов молчал, но его молчание оскорбляло сильнее, чем самое изощренное ругательство, а Гермиона едва сдерживала то ли смешок, то ли слезы. Дурачился Малфой ровно до того момента. Пока не увидел перед собой Долохова. Вот тут бедняга странно всхлипнул, дернулся назад, и… сел прямо в фонтан. Вода хлестала его по лицу, щегольское черное пальто тут же промокло насквозь. — Мало тебя Люциус в детстве порол, паршивец. — почти ласково посетовал Долохов, и Малфой от этого тона побледнел ещё сильнее. Антонин быстро шагнул вперед, а потом просто-напросто вытащил парня из фонтана, крепко схватив за шкирку, но при этом умудрился пару раз сунуть его под самую сильную струю, а также толкнуть под воду с головой. Мгновенно протрезвевший ухажер красной, как помидор Астории что-то заблеял, но мужчина скривился так, что передернулась даже Гермиона. Долохов высушился, а потом молча натянул на руки перчатки, которые до этого держала Гермиона, пока он помогал Драко принимать водные процедуры. — Идите, голубки, — разрешил он, отряхивая пальто, и снова притягивая к себе Гермиону. На этот раз она сама подставила ему локоть, не прекращая улыбаться. — Спасибо! — Не за что, — хмыкнул Долохов, — готовься, грязнокровка. Трансгрессируем. В вихре третьей кадрили успело мелькнуть ошарашенное лицо Астории. Гермиона покрепче вцепилась в руку Долохова, чувствуя, как бьется его пульс — раз-два-три-четыре-пять, раз-два-три-четыре-пять, раз-два-три-четыре-пять, быстро, лукаво, насмешливо. Третья кадриль плясала в ворохе золотистых листьев и отсчитывала удары сердца под кожей Долохова.