звуки забытой кадрили давних умчавшихся лет, вновь вы во мне разбудили то, чего в жизни уж нет. милые резвые звуки, склад ваш наивен и стар, сколько в вас счастья и муки! сколько пленительных чар!
Он трансрессировал целых семь раз. Когда Долохов выпустил её из своей цепкой хватки, первым, что сделала Гермиона, был не осмотр того места, куда он их забросил, нет, совсем нет. Она запрокинула голову и расхохоталась, звонко-звонко, словно колокольчики зазвенели. Как будто ожила на секунду. — Тебе смешно? — Долохов принялся расстегивать круглые перламутровые пуговички на манжетах, а потом уверенно схватил её карамельно-бежевый кошмар, нагло стаскивая пальто с содрогающихся от смеха плеч. — А вам разве нет, Антонин? Он равнодушно пожал плечами, а потом повесил её пальто на крючок вешалки. — Где мы? — Лимерик, грязнокровочка. Гермиона подавилась очередным смешком, а потом и вовсе удивленно уставилась на Долохова, который беззаботно закурил очередную сигарету. — Мы в Англии? — Нет. — А где? Долохов плутовато сверкнул глазами, а потом простер руку в странном радушном жесте. Отвечать на этот вопрос он явно не собирался. — Проходи, грязнокровочка, не стесняйся. Чувствуй себя как дома. «Но не забывай, что ты в гостях», — растерянно подумала Гермиона, сжимая собственное предплечье другой рукой. В животе скрутился маленький узелок, словно от страха. — Не волнуйся, — Долохов вдруг подался вперед, медленно, почти незаметно, — я тебя не съем. — Я так не думаю. — Где твоя гриффиндорская храбрость, душенька? Гермиона гневно свернула глазами, а потом быстро, пока не передумала, шагнула вперед, прямо в угрюмую темноту коридоров. Это был небольшой домишко с обшарпанными обоями и дверьми, поскрипывающий, словно продуваемый ветром со всем сторон, да так ворчливо, словно ему лет пятьсот, не меньше. Гермиона провела пальцами по деревянной книжной полке, а потом удивленно глянула на руку. Пыли не было. Долохов же целенаправленно шел к самой дальней из комнат, а Гермиона шагала за ним, и с каждым мгновением ей становилось все неуютнее и неуютнее. Словно ей показывали что-то очень личное. Как будто душу выворачивали. Словно своим присутствием они портили атмосферу старенького дома. Казалось, самого Долохова подобные мысли и вовсе не беспокоили — он нахально раскрывал старые скрипящие двери, распахивал шторы и даже что-то напевал себе под нос. — Куда вы привели меня, Антонин? Он ответил не сразу. — Знаешь, грязнокровка, — начал он медленно, вдумчиво, взвешивая каждое слово, — аврорат пару раз открывал на меня охоту. Надо же мне было где-то отсидеться. Значит, тут он прятался после рейдов или во время аврорских облав. Забавно. — Пару десятков раз? — Пару сотен. — Так уж и говорите, Антонин, что аврорат гонялся за вами с утра до ночи. Пару тысяч разочков, да? — Ты становишься слишком проницательной, — Долохов театрально вскинул левую руку, прижимая ее к сердцу, — видимо, мне придется убить тебя. Гермиона рассмеялась, но веселья в голосе больше не было. Он привел её на кухню — небольшую, но очень уютную, помимо обыкновенного маггловского холодильника там стоял деревянный стол, несколько шкафов, и, что было довольно неожиданно, старенькая раскладушка. Помимо воли губы ее дрогнули в понимающей ухмылке. Уловив смену ее настроения, Долохов тут же скривился, как от зубной боли. — Серьезно, Антонин? — мгновенно повеселела Гермиона, — а я смотрю, вы ни в чем себе не отказывали — например, укладывались спать поближе к холодильнику. Это чтобы ночью далеко идти не надо было? Долохов сердито фыркнул. — У меня плохое чувство юмора и тяжелая рука. — У вас отличное чувство юмора, Долохов. А вот насчет руки вы правы — действительно тяжелая. — Собственно, — недовольно нахмурился он, — я собирался напоить вас чаем и даже дать плед. Но вы своим отвратительным и аморальным поведением очень меня огорчаете, душенька. — Можете добавить мне в чай немного цианида. — Бога ради, заткнись уже! Сил моих нет! — Старость не радость, да, Долохов? — Если ты сейчас не замолчишь, грязнокровочка, то тебе придется проверить тяжесть моей руки. — Напугали ежа гол… — Надо было прибить тебя в детстве. — Это еще почему? — Потому что ты выросла и стала слишком смелой со мной. Твои испуганные глазки нравятся мне больше твоих отчаянно-храбрых глазок. И, предупреждая твой следующий вопрос, моя благонравненькая гриффиндорочка, тебе все же лучше немного помолчать, потому что я испытываю очень сильное желание свернуть твою очаровательную шейку. — Вы — мерзавец. — Что я говорил насчет разговоров?***
Они сидели в гостиной. Гермиона с ногами забралась на диван, облокотившись о мягкую белую подушку. Ноги укрывал теплый красный плед, бахрому которого она заплетала в тугие косички, а потом распускала. На столике рядом с диваном стоял белый фарфоровый чайник, сахарница и маленькая кружка. Долохов же сидел в черном бархатном кресле, откинувшись на спинку, и неспешно затягивался третьей по счету сигаретой. Иногда он стряхивал пепел в голубоватую хрустальную пепельницу, стоящую у его ног на полу. На подлокотнике у него стояла чашечка с медленно остывающим чаем. — Там нет цианида. Долохов наконец докурил сигарету, а окурок выбросил в пепельницу. Выдохнул последнее колечко дыма, а потом взял в руку чашку. В тот же момент сахарница вдруг расстегнула свои металлические серые заклепки, и из нее бодро выпрыгнули два кубика, которые немедленно подлетели к Долохову и неожиданно плавно плюхнулись в чай. Маленькая серебристая ложка сорвалась со столика и принялась размешивать сахар внутри, а после и вовсе постучала по белой стеночке чашки, после чего вытерла капли о краешек и залезла в сахарницу, которая тут же захлопнула крышку и застегнула заклепки. Долохов усмехнулся, а потом неторопливо пригубил чай. Гермиона наблюдала за происходящей кутерьмой с искренним удовольствием. — Вы настолько боитесь рассыпаться в песок по дороге, что вам даже лень самому сахар положить? — А еще я могу вареники в сметану макать, — невозмутимо отбил Долохов, с явным наслаждением глотая горячий чай. Гермиона недовольно нахмурилась. — Так где мы, Долохов? — Это очень большой секрет, грязнокровочка. Если я расскажу его, то мне придется навсегда закрыть тебя здесь. — Или убить? — Или убить. Гермиона с презрительным фырканьем подхватила чашечку со стола и сжала её пальцами, отогреваясь. — Ну не молчите, Антонин! — наконец приказала она, съеживаясь под пледом. Ей почему-то становилось все холоднее и холоднее. — Не молчать? — Расскажите что-нибудь! Долохов отставил чашку обратно на подлокотник и перевел на неё любопытствующий взгляд. Как будто на интересную букашку смотрел. Будь на ее месте кто-нибудь другой, он бы точно почувствовал себя неуютно, но Гермиона семь лет подряд видела такие взгляды у Снейпа, а теперь уже Долохов её почти не пугал. Почти. — Например? — Расскажите мне о России. Через секунду Гермиона была почти готова пожалеть о том, что сказала это — лицо Долохова потемнело, губы поджались, в топких глазах на мгновение мелькнуло что-то очень страшное до жути, а потом он вдруг расслабился. — Почему бы и нет, — неожиданно согласился он, — что ты хочешь узнать? — Вы любите Россию, Антонин? Не отвечайте, я знаю, что вы любите её. Вы говорили об этом как-то. Вы скучаете по ней, я знаю. Расскажите мне о том, по чему вы скучаете больше всего. Долохов долго молчал, постукивая пальцами по подлокотнику. Лицо его разгладилось, а поза стала не в пример расслабленнее. — По Сибири. По заснеженным тропам и сонно дремлющим лесам. По Петербургу. По серым улицам и умиротворенным людям, читающих Маяковского наизусть. Я скучаю по русским людям. Я скучаю по России. По всей в целом. Гермиона потянулась вперед. С каждым словом, падающим, словно камешек в воду, она чувствовала себя все теплее и теплее. — Как там? Там холодно? — Только зимой, — скупо ответил Долохов, — зимы там очень холодные, а лета — жаркие. И красиво. Там очень красиво. Тебе бы понравилось. Гермиона наклонила голову в бок, прислушиваясь к его хриплому негромкому голосу, словно покачивалась на приятных бархатных волнах. А Долохов все говорил, и в его словах звучала такая отчаянная усталая тоска, жадная, исступленная, пробирающая до костей, что по спине у нее бегали мурашки. — Пойдем-ка. Я покажу тебе кое-что. Долохов вдруг резко поднялся с кресла и в два шага подошел к дивану, протягивая Гермионе руку. Она смотрела на него снизу-вверх, как в их первую встречу, и думала о том, что она дюймовочка по сравнению с ним. И, не колеблясь, вложила в подставленную мужскую ладонь тонкие холодные пальцы. Она вытянула ногу в белом шерстяном носке из-под красного пледа и пихнула Долохова куда-то в колено, словно собираясь оттолкнуть, но он, очевидно, понял это иначе. Долохов подхватил её на руки, как куклу, а потом бережно опустил на пол, и не думая отпускать её руки. Гермиона зло сверкнула глазами и сдула налипшую на лоб прядь. — Мерзавец, помните? — Обаятельный мерзавец. Очередной колкий ответ застрял где-то в горле, когда Гермиона увидела, куда он привел. Это была просторная комната, гостиная, вероятно. У окна, забитого грубыми досками, стояло огромное черное пианино. И стул. А все стены — сверху до низа, были завешаны большими цветными картинами. Чего там только не было — и дремучие леса, и озера, и старые дубы, и степи с цветущими травами, и люди, очень много людей, танцующие, смеющиеся… на полах стояли незаконченные картины, банки с краской, вазы с кистями, прикрытые какими-то тряпками полотна, в углах — мольберты, картотеки, кучи книжек, маленькие черно-белые фотографии, виниловые пластинки, а на подоконнике неожиданно оказался старенький патефон. — Это… вы рисовали? — в горле даже пересохло. — Нет, — тихо ответил Долохов, — не я. Рабастан Лестрейндж. По моим воспоминаниям. А я просто создавал нужную атмосферу. Гермиона не сразу поняла, что Долохов обнимает её со спины — его дыхание едва шевелило растрепанные волосы, а холодные цепкие пальцы почти ласково поглаживали хрупкое белое запястье. — Какая красота, — восхищенно выдохнула Гермиона, делая шаг вперед. Долохов выпустил её из объятий, и ей на секунду показалось, словно он выпустил её из капкана. Но только на секунду. Она положила узкую ладонь на крышку пианино, а потом и вовсе откинула её — пробежалась по белым клавишам, а затем поближе подошла к каждой картине. Как же это было красиво. — Они что, танцуют кадриль? Гермиона подалась вперед, заправляя за ухо золотистую прядь и с любопытством разглядывая красивую черноволосую женщину и строгого мужчину в черных перчатках, очень похожего на… — Это я, — насмешливо бросил Долохов, неслышно вырастая за её спиной. — А она? Женщина, с которой вы танцуете? Как её зовут? — Гермиона провела пальцами по спине женщины, чьего лица не было видно за густой вуалью. Она была маленькая, хрупкая, словно кукла. Долохов грустно улыбнулся. Он стоял совсем рядом, и если бы Гермиона захотела, она могла бы преодолеть эти оставшиеся два сантиметра, чтобы обнять его или прикоснуться. Но она не хотела. — Вальбурга Блэк. — Вы танцевали с мадам Вэл? — Гермиона обернулась через плечо. Долохов равнодушно кивнул, а потом вдруг хлестнул палочкой, как кнутом. Гермиона осязаемо вздрогнула — старенький патефон сонно и недовольно зафырчал, поскрипывая. С пола мягко взлетела пластинка, ловко распаковалась из хрустящей обертки, а потом нагло пролезла в патефон. Долохов наклонил голову к плечу, а потом улыбнулся. Почти безобидно, даже ласково, но было у него в глазах какое-то странное, непонятное выражение, словно он принял какое-то очень важное решение. Но он не сказал об этом ни одного слова. Вместо этого он произнес другое: — Потанцуй со мной. — О, нет, — Гермиона рассмеялась и отрицательно помотала головой, отступая к пианино, но Антонин с самым серьезным лицом схватил её за запястья и ловко вытянул на середину комнаты. — О, да! — не согласился он, одной рукой обнимая её за талию, а другой поправляя выбившейся золотистый локон. Холодные длинные пальцы почти нежно скользнули по сливочно-белой щеке. — Антонин! Долохов расхохотался, когда из журчащего патефона полилась мягкая неторопливая мелодия. Это была четвертая кадриль. Она хлестнула наотмашь, будто оскорбленной пощечиной, рванулась из удерживающих её оков со звериной прытью, но покорно замерла, словно дикарку обрядили в платье и заставили выучить медленный вальс. Она натянула на лицо вуаль и туфли с высокими каблуками, она послушно крутилась в медленном неторопливом звучании, подчиняясь изгибам зовущей её музыки, но глаза, глаза нельзя было заставить быть покорными. В глазах четвертой кадрили яростно плясали полчища чертей. Гермиона со смехом переступила ногами, тоже подчиняясь лукавой мелодии, а потом нагло поставила мерзнущие ноги в белых носках на ботинки Долохова. Они танцевали что-то совершенно странное, и это совсем не походило на кадриль — мягко, уступчиво покачивались в такт льющейся музыки, прятались за десятками навязанных вуалей. Точнее, Гермиона пряталась — за взмахом ресниц, за плавными поворотами, за слабой полуулыбкой. Долохов не прятался. С каждым мгновением он становился все цепче и цепче, словно впивался в неё зубами и когтями, и даже неземная нежная мелодия не могла упрятать за собой расчетливый внимательный взгляд зверино-зеленых глаз. Но потом он моргнул, кадриль взбрыкнула в недовольстве, и Гермиона почувствовала, как он спрятал когти, словно кот — руки, лежащие на ее талии, расслабились; пальцы мягко разжались; губы дрогнули в плутоватой улыбке, а глаза словно потеплели. Кадриль завертелась снова, заиграла, заискрилась тысячью звезд на ночном парусе неба, взлетела беспокойной белой голубкой из женских рук, щелкнула каблуками, откинула вуаль, дрогнула в сумасшедшей звериной пляске, сбрасывая с себя десятки навешанных оков, и Гермиона подчинилась ей тоже… Есть много коротких путей к сердцу девушки, и танец — один из них. И Долохов это знал. Он смотрел на неё, больше не улыбаясь, а в глазах у него лихими искрами танцевали черти. У него были теплые губы. Чуть шершавые, ожидаемо жесткие, но все же теплые. От него терпко пахло крепким табаком и облепиховым чаем. Гермиона целовала его в ответ, сомкнув пальцы на его затылке и чуть прикрыв глаза. И его поцелуй клеймил не хуже черной метки. Выхода не было. Четвертая кадриль — самая последняя, яркая, надменная, пляшущая столько, сколько хочет, вздымающая руки вверх и крутящаяся в сложных быстрых движениях, словно никак не могла решить кем ей быть — яростной дикаркой, пляшущей обнаженной под лунным знаменем, или же кроткой леди, танцующей отточенные спокойные движения на стылых семейных балах. Гермиона тоже не знала. Четвертая кадриль вальяжно обходила Войну по кругу, щерилась белыми зубами и откидывала вуаль, а Гермиона целовала Долохова и думала о том, что ему очень холодно.